Товарищ, вы в эфире!

Тимофей Васильевич Сорокин, депутат Государственной Думы, сидел за своим дубовым столом, усердно выводя закорючки на бланке с гербовой печатью. Его всклокоченные волосы торчали, будто после встречи с шаровой молнией, а фиолетовые тени под глазами красноречиво свидетельствовали о вчерашнем визите в новый клуб «Космическая одиссея». Справа от него стояла фотография — молодой Тимофей в поношенном пиджаке, с горящими глазами и транспарантом «За народ и правду!». Снимок был сделан пятнадцать лет назад, когда он еще верил, что система может измениться изнутри.

Тимофей бросил мимолетный взгляд на фото и скривился, как от зубной боли. Тот наивный юноша давно умер, похороненный под тоннами бюрократической макулатуры, банкетов в честь непонятно чего и голосований за законы, которые никто не читал.

«Чтоб я еще раз согласился на коктейль „Гагаринский взлет“… — мысленно клялся Тимофей, сжимая виски пальцами. — Ну и зелье Жора придумал. Говорил: „После третьего глотка земная тяга отпустит“ — так я до сих пор в кресло гвоздями не прибит только чудом!»

Воспоминания о вчерашнем вечере накатывали волнами, как прилив радиоактивных отходов на берега закрытого города. Вспышками мелькали картинки: он, взобравшийся на барную стойку, декламирующий отрывки из школьной программы по литературе; он же, пытающийся объяснить барменше Зое концепцию «народного суверенитета» с помощью соломинок и оливок; и, наконец, он — обнимающийся с плюшевым медведем в футболке с надписью «Символ государственности».

Рука сама по себе выписывала витиеватые строки на бланке «Предложения к рассмотрению на очередном созыве Думы». Тимофей склонился над столом, пытаясь разобрать собственный почерк: — «А давайте-ка мы… что? „Всех под колпак“? Или „колпак снять“?.. — он всмотрелся в каракули. — Или это „колбасу жарить“?»

— Господи, да что я там накорябал? — он потер глаза, пытаясь сфокусировать взгляд на бумаге. — Что-то про… прозрачность? Достояние? Открытость?

Смутные образы из вчерашнего разговора в баре начали обретать форму. Жора философствовал о том, что «политики скрывают свои делишки, а простых людей заставляют жить как на ладони». А Тимофей, разгоряченный «Гагаринским взлетом», горячо возражал: «Да я бы первый… я бы сам… чтобы все видели!»

В этот момент к столу подошла Марина Петровна — его неизменная помощница в алом костюме, с брошью в виде серпа и молота на лацкане. Говорили, она даже душ принимала с этим значком «на случай внезапной проверки парткомитета».

— Товарищ Сорокин! — голос Марины прорезал похмельную муть, как нож масло. — Вы опять пропустили утреннюю перекличку верности. Комитет по этике интересуется, не заболели ли вы идеологически.

Тимофей поморщился. «Перекличка верности» — очередное нововведение спикера Думы, когда каждое утро депутаты хором повторяли клятву «служить народу до последней капли народных денег».

— Тимофей Васильевич, время истекло. Бланк — мне, — произнесла она, щелкая каблуками как метроном.

— Да-да, Мариночка, щас… — депутат судорожно провел рукой по бумаге, словно пытаясь стереть последнюю строчку. — Вот, берите. Надеюсь, там ничего… э-э… экстраординарного?

Марина Петровна вырвала лист со скоростью хамелеона, хватающего муху: — Всё, что исходит от народных избранников — образец мудрости. А от вас — особенно, — добавила она с интонацией, в которой скепсис боролся с благоговением.

Марина Петровна работала в Думе с незапамятных времен. Поговаривали, что она помнила еще Хрущева и лично готовила ему кукурузные палочки для перекуса во время легендарного выступления с ботинком. Она пережила всех спикеров, став своеобразным живым артефактом, переходящим от созыва к созыву.

Не успел Тимофей моргнуть, как его творение растворилось в стопке документов.

«Да ладно, — мысленно махнул он рукой, разминая затекшую шею. — Кто их там читает-то? В прошлом году я случайно предложил переименовать Новосибирск в „Город-Самовар“ — и ничего, пронесло».

«А может, и правда пронесло? — подумал он. — Всего лишь очередная бумажка в бесконечном круговороте бюрократического безумия. Предложение без последствий, как политика без коррупции — теоретически возможно, но никто такого не видел».

Он повернулся к соседу — Игорю Семеновичу, депутату с лицом бухгалтера, подсчитывающего чужие грехи: — Игорек, а ты вчера в «Космической одиссее» был? Там техно — хоть святых выноси! А барменша… — Тимофей свистнул, крутя пальцем у виска. — Марсианка! Говорит: «Вы, товарищ депутат, и правда космический!»

— И давно ты, Тимоха, по «космическим» барам шастаешь? — Игорь сощурился, как кот, почуявший сметану. — Забыл, что спикер ввел «индекс патриотического досуга»? По нему «Одиссея» на сто двадцать третьем месте, после кружка макраме «Вяжем Родину» и общества любителей консервирования «Закатаем все и вся».

Тимофей поморщился, вспоминая недавнее распоряжение о «культурном обогащении депутатского корпуса». Теперь каждый народный избранник должен был посещать только идеологически выверенные развлекательные заведения, где даже музыкальные инструменты были окрашены в цвета национального флага.

Игорь Семенович снял очки, демонстративно протерев линзы платком с вензелем «ГД»: — Космический бред у тебя в голове, Тим. Опять какую-то ахинею в бланк вписал?

Тимофей фыркнул, разваливаясь в кресле: — Да кому какое дело? Главное — галочка в отчете. Помнишь, как на прошлом собрании Миронов полголосил за запрет облаков? «Чтоб солнце народное не заслоняли!»

— У Миронова хоть логика есть, — хмыкнул Игорь. — А после твоего законопроекта о «налоге на одиночество» три тысячи пенсионерок срочно вышли замуж за своих котов. И ничего, ЗАГС признал браки «социально-ориентированными».

Тимофей поморщился. Тот законопроект был чистой воды шуткой — он проспорил коллегам по фракции, что сможет протащить через первое чтение самый абсурдный закон. Кто же знал, что депутаты примут его всерьез, да еще и с поправкой о «развитии института семьи среди нестандартных составов домохозяйств»?

Они фыркнули в унисон, вспоминая, как Тимофей на новогоднем банкете, изображая ракету, уронил торт в аквариум со стерлядью.

— А помнишь, как ты на юбилей спикера, — Игорь перешел на драматический шепот, — принес ему в подарок методичку ЦК КПСС восемьдесят пятого года? И он принял ее за «инновационную программу развития»?

— Ещё бы! — заухмылялся Тимофей. — Потом полгода все министерства переписывали свои стратегии развития под «новую концепцию». И никто, представляешь, НИКТО не заметил, что там до сих пор есть пункт о «противостоянии империалистическому лагерю во главе с США» и «развитии стахановского движения среди сборщиков микрочипов».

— Эх, Игорек, — вздохнул Сорокин, глядя на потолок с лепниной в виде дубовых листьев. — Вчера Жора из бара говорил: «Ваши законы — как наши коктейли: чем непонятнее, тем быстрее с ног сшибают».

— Кстати о сшибании с ног, — Игорь придвинулся ближе, понизив голос до конспиративного шёпота. — Ты слышал? Говорят, спикер готовит какую-то бомбу. Что-то про «новый формат взаимодействия власти и общества». Бродит по коридорам с таинственной улыбкой, как кот, сожравший канарейку вместе с клеткой.

Тимофей вздрогнул. В Думе ходило негласное правило: если спикер улыбается — жди беды. Последний раз, когда Аркадий Николаевич демонстрировал радость, был принят закон об обязательной установке в каждой квартире бюста «Символа национального величия» — с фотосенсором, реагирующим на недостаточно почтительные взгляды.

— Да ладно тебе, Игорёк, — Тимофей постарался беззаботно отмахнуться, но внутри что-то неприятно ёкнуло. — Что он может придумать такого, чего мы еще не видели? Разве что заставит нас носить парики а-ля XVIII век и пудриться, как французский двор.

— Не искушай судьбу, — Игорь поправил узел галстука, на котором были вытканы миниатюрные двуглавые орлы, — Неспроста Марина Петровна твою писульку со скоростью света унесла. И кстати, у тебя пять минут до общего собрания. Спикер требует полного присутствия, вплоть до «молекулярного уровня».

Тимофей глянул на часы и застонал. Через пять минут его бедную похмельную голову ждет новая порция бюрократического безумия. А ведь когда-то, глядя на свое отражение в зеркале, он видел реформатора, человека, способного изменить систему…

«Система, — подумал Тимофей, поднимаясь с кресла, — она как трясина. Чем больше барахтаешься, пытаясь выбраться, тем глубже погружаешься. И вот ты уже не борешься с ней, а становишься ее частью, еще одним слоем этой вязкой, засасывающей массы».

С этой невеселой мыслью он поплелся на собрание, не подозревая, что его пьяные каракули вот-вот превратятся в бюрократическую гильотину, которая опустится на шею всего общества.