Трагедия & Комедия

Папаша — митрополит. Под его монополией находится много церквей, он знает всех “педро-пе” в этом городе и злостно пытается вылепить из меня “верующего человека”. Он говорит: я впустил в себя дьявола, а выгнать не могу. И он прав.

Ни разу не прекращал панчить этой своей церковно-морковной жизнью. Ну я и решил, что подыграю ему сегодня, буду послушным и сексуальным — насколько это вообще возможно в рясе (платье для мужика). Пришёл в одну из его дурок — на территорию монастыря. Надеюсь подмазаться и получить одно из его зданий под зальчик для бокса — хотя бы на время, пока наш идёт под снос. Моя задача прикинуться деревом кивать и молитвы слушать, сильно внимательно, а еще бегать по поручениям этих попуа..сов, как дурилка картоновая, и есть надежда что за меня закинут словечко папе, дескать: был, слушал, кивал!

И вот я здесь — хожу-брожу, точнее шароеблюсь и стараюсь не блестеть чешуей перед братией. А то ведь припашут за себя — воду таскай, полы мети, траву коси, дрова носи… и всякий прочий кал.

Они тут ловят «приход», им кроме него ничего не нужно. Берут чем могут: бабками, рабским трудом, когда брать нечего — найдут, как и по-другому взять. В нюансы этого скотного двора я не лез.

Я им не поц какой-то, чтоб меня дрочили. Стою курю сбоку. Вдыхаю дрянь, выдыхаю дым.

И только я засунул в рот продолговатый предмет — чтоб дурью забить тоску, — и тут смотрю: валит кучка прихожан. «Приход». Значит, половину дня убил.

дым развеивается, а перед глазами возникает она. Стоит такая в приходе: не фигура — статуя, не глаза — алмазы. Вот это мой формат. Чувствую, мы сойдёмся. Штаны мне маловаты стали резко. Есть такая болезнь, что, вам сказать, почти смертельная — толкает на всякое. И тут приходит в голову всякое: мне надо её исповедать!!

У неё много грехов раз пришла, я хочу их знать, очень хочу!
И чем я не отец батюшка? Да хоть матушка, епта.…а что мне надо? А надо борода. И чтоб собственно план не забородился — придётся соблюдать их дресс-код.

Стояк стоит, а я бегу в лавку сувениров. В голове играет песня: "У тебя есть борода — я скажу тебе да". Беру бороду Санты — крипово, но ей зайдёт. Такой стиль она любит, а если любит она — то люблю и я.

Вернулся и пробую подвинуть Ванька — Отца. Отец Ванёк, младше меня на четыре года.
— Отец, — говорю, — мне нужен твой пост. (я называю это вип зоной) уступи мне вип зону Ванямба, будь другом. К тому же это ненадолго.

Он не двигается — наламует—принципы, мол, каноны, и т д и т п.

Я ж ему и так, и сяк объясняю: «Да я уже назначен! Исповедовал, опытен, был и знаю, Я не какой-то х… с бугра, я настоящий крутой в этом деле: как Бен Ладен в терактах, как Каспаров в шахматах, как Кашпировский в телевизоре.

Я перечислил ему всех, кого вспомнил, кроме разве что Стэтхэма в поэзии. Вот кто я в пастырстве, а тем более в отцовстве. Но и тут не пролезло — Ванёк несгибаем в вере. Смотрит, кивает: мол, нет, любезный, для такого надо лет тридцать раком на службе стоять, и всё молитвословие зубрить, и на клиросе горланить, и тому подобная поебе..нь.

Ну че ему надо? Хотел сунуть ему бабок, а он такой переобулся: и на IN уже не работает! По-людячьи не вышло. Ну я и прикинулся заблудшим, попросил его показать где у них кадильная. Он простодушно зашёл «за кулисы», в эту так сказать беседку. Дурень…. Пришлось его выключить по голове. Прости, Ванёк. Полежи тут чуток.

Звонит товарищ с бокса

— Алё, малё.

— Где ты?

— В дурке, бро.

— Ты дебил? Тебя Чанг Ву (так мы тренера между собой зовём) вые…т и высушит, если сегодня не пройдёшь анализы. Собирай раму и крути педали на треню. Оттуда едем на диспансеризацию. Успеешь — может, вые…т только один раз.

— Бро, я перезвоню

Эдик заступает в вип-зону и начинает исповедовать паству. Они его не знают, но особо не задаются вопросом, почему именно он проводит исповедь.

Кое кто шепчется про его бороду, но спросить о ней неудобно.

Люди по одному начинают подходить, а он раздаёт им советы, накрывает омофором и крестит, изображая полную приверженность своей религии.

Периодически исповедующиеся сообщают ему каверзные подробности своих жизней: кто-то что-то украл, кто-то изменил, а кто-то просто переедал в пост.

И вот подходит очередь девушки с картинки. Она без задней мысли сообщает ему, что не может простить отчима за то, что он заставил её ночевать в машине — всего лишь за то, что она не вернулась домой в установленное им время. На что Эдик спрашивает его адрес, но тут же осекся: звучит как-то не по-священнически. Приходится выкрутиться — он говорит, что это для “Книги жизни”: туда обычно вносят данные всяких пропащих. Мол, чтобы люди знали, за кого молиться о спасении души.

И она почему-то даёт ему адрес.…

А он, не придумав ничего лучше, вбивает его прямо в смартфон. Потом спрашивает и номер телефона… её номер. Она, хоть и весьма ошарашенная, всё же диктует.

— Ага, запишем этого твоего… не волнуйся, дитя. Господь не забудет.

Эдик откашливается, словно вновь натягивая пастырскую маску, и уже строже произносит:
— Скажи, лежит ли ещё что на сердце, за что бывает стыдно?

— Курю иногда, — отвечает девушка. — Завидую подруге, у неё всегда лучше выходит фотографировать. И на работе пару раз соврала, чтобы уйти пораньше.

Эдик важно насупился и покачал головой. Он чуть наклоняется вперёд, голос его становится мягче, доверительнее:
— Мысли ведь всякие бывают… и про будничное, и про плотское тоже. Они такие, свойственны людям. Знакомо, наверное?

Она чуть смутилась, щёки запылали, но тут же собралась, посмотрела мягко, но уверенно:
— Батюшка, мысли ведь приходят сами. Грех, наверное, не в том, что они есть, а в том, когда им уступаешь?

— Они не грешны!… — то есть, вряд ли могут к плохому привести, — просто… когда говоришь, душа и вовсе от любых пут зла освобождается.

Она спокойно кивает, как бы завершая разговор:
— Спасибо, батюшка. Думаю, на сегодня достаточно.

«Ух… не прогнёшь», — мелькнуло у него в голове. Он замолчал, добавить было больше нечего. Тихо, почти механически выдохнул:
— А зовут тебя как, светлая душа?

Она смотрит прямо:
— Злата.

Эдик задержал взгляд, будто пробуя имя на вкус. Злата…

Дальше идёт бабка, которая отравила соседскую собаку, потому что та лаяла.
Эдик оху*вает и прописывает бабусе по сто раз в неделю читать псалмы и дать 500 евро бедным в течение месяца — иначе будет божья кара, и муж станет бухать.

Затем ещё у одного он просит кинуть в конкретную урну денежку, откуда позже попытался её выковырять, но не получилось.

Следующим подходит мужик, его церковное имя — Мифодий, а в миру его зовут Витя. Он рассказывает трогательную историю: как бог чудесным образом вытащил его из наркотической ямы, когда он уже умирал от кумаров.

Эдик слушает, а после обнимает его и начинает плакать, как ребёнок, и прощать ему все грехи. История пронзила его до глубины.

Неожиданно к церкви подкатывает «Мерседес». Распахивается дверь, и в зал влетает его отец, каким-то образом просек, что он вообще-то тут исповедь «ведёт». Он в дикой ярости, орет:

— Что ты здесь творишь, остолоп!? — и решительно двигается в сторону Эдика..

Тот торопливо вытирает слёзы.

— О, привет, пап.

Он быстро выбегает из VIP-зоны куда-нибудь подальше в пределах помещения.

— Ты всё не так понял! — Я на самом деле… вот, я уже в это всё верю, как ты и хотел! Клянусь!

— Ах ты негодяй! Я тебя знаю, да я тебя сейчас поганец на тряпки порву! — папаша знатно ускорился.

— Да чё я сделал?!

Эдик решает остановить его великой фразой из Библии и театрально выкрикивает:
— Ибо тот, кто без греха, пусть первый кинет в меня камень!

Но это не производит нужного впечатления на отца — лицо его больше исказилось от злости. Он выхватывает швабру у стоящей рядом уборщицы и надвигается на сына как ураган.

— А, всё, понял… ладно, план Б!

Эдик петляет по залу, приподнимая подол рясы, чтобы та не стесняла шаги, но отец настигает. Тогда парень решает загородиться толпой — забегает в нее, но батя протискивается сквозь. Эдик выскакивает в открытое пространство, хватает подсвечник на подставке и выпаливает:

— Ещё шаг — и я жахну по шторе! — он направил свечи к огромной бархатной материи.

А тот метнулся на него, как бык на красную тряпку, и Эдик успевает чиркнуть свечой по ткани, прежде чем отскочить. Толпа завизжала…

Штора глобально горит, люди бросаются действовать, орудуют огнетушителем.

По храму потянуло гарью, Злата ощутила, как ей стало душно. Она вышла на улицу подышать и, присев на ступеньках у входа, больше не решилась вернуться. Пытаясь переварить увиденное, она улыбнулась — слишком нелепым показалось ей всё, что только что произошло.

Эдик краем глаза заметил её уход. «Эй, куда?..» — мелькнуло в голове, но времени удержать её не было: батя уже в метре, и он, зажатый в узком коридоре из прихожан, срывает со стены икону и начинает прикрываться ею как щитом от папиной швабры.

— Ты хоть знаешь, сколько эта икона стоит!? — взревел отец. — повесь на место!!, или я за себя не ручаюсь!

Эдик носится кругами, держа икону перед собой, и орёт:

— Да неужели для тебя всё только в бабках?! Ты же столько знаешь, столько книг прочел — а так и не понял, что Бог и так тебя любит! Он даже тор4ков любит и поднимает с солево..го дна как родных.

Мифодий-Витя, офигел. Излил душу, называется, по секрету, в таинстве исповеди…

Батя мечется вправо-влево в попытке втащить Эдику, но не решается замахнуться шваброй, чтоб не попасть по дорогой иконе.

— Давай, бей! — подначивает тот, всё больше раззадорившись.

— Чё ты экономишь икону? Если эту жалко — я возьму дешёвую! — он снимает другую, поменьше. — Ну?

— Да как ты смеешь?!

Кто-то из прихожан рвётся к нему и пытается отобрать икону. В ходе возни Эдик отлетает в стену вместе с ней — стена дрожит, и сверху сваливается ещё одна икона. Он придерживает её спиной, а ту, что держал в руках, метает в нападавшего.

— Лови, раз тебе она так нужна!

Но тот не ловит — она грохочет об пол и разбивается.

— Эх, что ж ты-ы… — шипит Эдик.

Народ загудел, зашевелился, посыпались возмущённые выкрики. Все почему-то ополчаются на Эдика. Один мужик из толпы перекрывает всех:

— Как ты мог!!!? — орёт он, багровея. — Убирайся отсюда, Санта-Клаус недоделанный!

— Эй, Юрец, притихни! Я твои грехи знаю, не буксуй. Это ж не я виноват, что он криворукий — с метра не поймал!

—Катись ко всем чертям! Эдуард — завопил отец, крайне раздосадованный. — И сними ты эту клоунскую бороду!

— Да че ты завёлся? Один-один! Ты ж мне сам в прошлый раз клавиатуру сломал!

Отец аж позеленел, глаза наливаются кровью:

— Ты что сравниваешь!? Икона — это тебе не клавиатура, идиот!

Народ замер. Прихожане переглянулись, одни даже крестятся. Одно дело — остолоп да оболтус… но чтобы митрополит при всех сына «идиотом» обозвал — это уж чересчур.

— Ты ж сам говорил, что Дионисий этот зря канонизирован, из-за его тяжких грехов! — выпалил Эдик, пятясь и тряся руками.. — Грехов у него было выше крыши, это ж он брата завалил… Я, получается, очистил церковь от этой вот неправдоподобной, не истинной личности! И в чём доеб то тогда? Какой-то спорный святой… да я вам такого же сам нарисую!

Из толпы выкрикнули:

— Не богохульствуй! Он не спорный!

— Кто это сказал? — вскинулся Эдик. — Чего так думаешь? Приведи пример его подвигов!

Юрец пытается что-то выдать, но звучит это жалко и неубедительно.

— Да он смиренный был! — кричит один дед в кожаной кепке.

— Он постился! — добавляет какая-то бабка сбоку.

— Ну смотрите, не может быть, чтоб этот, в кавычках, святой, реально общался с отрезанной головой брата, и та не разложилась за несколько месяцев! Ну и потом, я спас ту икону, что святее. Вы бы лучше сказали мне спасибо!

В глазах прихожан тот факт что батюшка говорил такое о Дионисие своему сыну, вызвало большое возмущение, и все резко смотрят на Батюшку, которому теперь приходится оправдываться, говоря что он такое не говорил и сам ему не единожды молился.

А вскоре находится ещё один повод для шума: в углу, за скамьёй, обнаруживают пакет с парой снятых икон. Кто-то выкрикнул, что Эдик их хотел вынести.

— Ладно, сдаюсь! — вскинул руки Эдик. — Я хотел их забрать… но ведь я бы потом вернул! Просто зацените сами: рамки-то у них не как у остальных, не в тему. Я б их поменял — и вернул обратно. Только и всего.

— Стыд какой! — закричал митрополит, схватившись за голову.

— Но это же всё было до того, как я уверовал! — парирует Эдик.

— Я ничего не взял, я вообще никогда ничего не крал… Чего не скажешь про этих людей! — он ткнул пальцем в толпу а они начали переглядываться.

— Ты больше ничего здесь не тронешь, поставь туда, где взял!! — заорал батя, стукнув за шваброй о пол.

— Да пожалуйста! — развёл руками. — Она даже не подходила к интерьеру.

Он поставил последнюю икону на пол, прямо под то место, где она должна была висеть.

— Забирайте. Я сделал для вас всё, что мог.

На миг стало тихо.

— Веришь или нет… я правда уверовал. Только сегодня. В твоего Бога, пап. Как ты хотел. Как ты сам хотел…

— Уверовал он, уверовал, говоришь?! — продолжал бушевать батя. — А ну-ка получай!

Прыгает на него со шваброй, словно ведьма с метлой.

Иконы больше не было в руках и Теперь Эдик оказался беззащитным перед разъярённым отцом…

Но несмотря на отсутствие щита, он всё же уверенно уклонялся — шустрить он умел благодаря боксёрской сноровке, однако амплитуда размаха палки от швабры стала настоящим челленджем даже для него.

И вдруг он перехватил ее край, остановив удар — выдохнул:

Я не врал, пап. Сегодня я правда поверил. В твоего Бога. Как ты хотел.

Но батя, посчитав его слова липой, высвобождает «орудие» и, с криком:

— Бес проклятый! — заряжает ему. Удары сыпятся — по чему попадет.

— Да че ты мне не веришь никогда?.. Ай, ой! — стонет он, когда хватонул сбоку в голову: в ушах будто взрывается звон колоколов. Он пошатывается, через секунду оказывается на полу и инстинктивно закрывается локтями, по которым то и дело прилетает.

— Э-э!…Анафеме не предавайте!.. — да че ты меня в аферисты наряжаешь? А впрочем… убитый вряд ли будет убит.

Батя останавливается на секунду, переводя дух, а Эдик сидит на полу с почти полностью отпавшей бородой и, как блаженный после просветления, смотрит на отца снизу вверх.

— Да я поверил, пап... я поверил, слышь? Я твой апгрейд прошёл. — проговорил он, уже не замечая ударов. По виску стекала тонкая струйка крови.

Но покрасневший батя не унимался, продолжал бить его, уже лежащего, и жестокость переходила все рамки.

люди смотрят на эту сцену уже не понимая на чьей они стороне.

Они ропщут что-то ,но так и не решаются ничего предпринять.

Эдик, поднимаясь, бросает:

— Ну что, кайфанул, а?.. Или мало? А может, тебе хочется меня убить?.. А?!

Он ухмыльнулся— и тут же грохнулся обратно. Раскинул руки, забился, стал кататься по каменному полу. Рыча и хватая батю за лодыжки, изображая одержимость.

— Давай! Убей меняяя! Убей дьявола! — вопит он, закатывая глаза.

—Да что ты из себя полоумного, строишь?! — орёт батя…

Снова крики, снова удары — Эдик резко смещается вбок, швабра пролетает и шарашит по полу. Тот отползает и выкрикивает:

— Эй, только не по яйцам, лады?!

В конце концов попадает этой проклятой палкой по уху — Эдик пригнулся и завыл, потом сел, угарнул от упоротости происходящего, и сказал прихожанам:

— Ну че, народ… несите гвозди, что ли.

Он глянул на них — те стояли, как стадо баранов.

— М-да, пацаны… всего вагона с ганджубасом не хватит, чтоб вас накурить. Вам только и надо, что какого-нибудь простого паренька сломать. Распять!

Повисла пауза. Эдик поднялся, отряхнулся, бросил в толпу:

— Не кисните, я пошёл.

И вышел вон, напевая:

Я напишу про депресуху целый том, приколи мне,

как улыбаться научился через силу.

Я бы заделался маленьким колибри

и незаметно бы пропал из виду…

[MiyaGi — Колибри]