Трамвай на запасном пути

Однажды осенью, в хладный полуденный час ХХІІ века, в Киеве, на Голосеевских прудах, появились два гражданина, дискутирующих о проблемах соцреализма в изобразительном искусстве. Первый был маленького роста, упитан, лыс, а на широком лбу его помещалось родимое пятно в форме Южной Америки. Звали его Михаил Сергеевич Берлиоз, он был не кто иной, как генеральный секретарь союза художников УССР, а запасной его кабинет находился в обиталище муз, известном киевлянам в качестве «Дома семи повешенных». Спутник его – Иван Николаевич Бездомный, долговязый парень лет сорока с вихрастым придурковатым лицом – был, напротив, художником вовсе бескабинетным, то есть почти безымянным среднестатистически талантливым рисовальщиком. Под левой мышкой парень держал этюдник, а правой рукой с зажатой в ней кистью навязчиво жестикулировал, что-то вырисовывая в сером осеннем воздухе, в данном же случае – уточек. На протяжении непростого разговора их с полста уже вылетело из-под его кисти, мерно плюхаясь на середину пруда под неодобрительным взором Берлиоза.

- Что ты хочешь сказать этими водоплавающими птицами? – вопрошал худгенсек. – Разве не видишь сам, до чего они неактуальны в наш век устойчивого развития глобального коммунистического сообщества?

- Актуальны, - возражал Бездомный. – Это раньше их на пруду не было, а теперь есть.

- Ах, Иван, не о том ты думаешь… Мелкие цели ставишь… Тогда как главная сила нашего изобразительного искусства в отражении неуклонного роста потребностей наших людей!

- А я думаю, - отвечал Иван, - что сила в правде…

Оба худработника делали вид, будто поглощены своим нудным спором, когда туман над прудом сгустился, да настолько, что поднял стаю уток, разлетевшихся прочь с тревожным кряканьем. Провожая пернатых нарочито бдительными взглядами, Михаил да Иван не сразу заметили, как из тумана соткался престранного вида субъект – криворотый, неопределённого пола, более всего смахивающий на полноватую женщину средних лет, но только с нафабренными кавалерийскими усами – одним словом, трансгендер вонючий самого диссидентствующего вида. К выпуклому животу субъект прижимал прозрачный кулёк с печеньками. Изо рта же его торчала наполовину произнесенная реплика, осуждающая социалистический реализм.

- Что за читерство? – возмутился вслух Берлиоз, ощущая глубочайшую чуждость соцреализму подобного рода атмосферных явлений. – Вы, простите, откуда здесь взялись?

- Оно, кажется, иностранец, - заподозрил Бездомный худшее. Стоптанные лабутены намекали на происхождение пришельца из вражеской капстраны. Между прочим, уже давно и навсегда побеждённой в результате классовой борьбы революционного пролетариата.

- В нашей вселенной победившего коммунизма нет иностранцев.

- Значит, он бот из другой игры.

- О, позвольте представиться, господа! – грубым нахальным голосом произнесло явление вежливые слова. – Внуланд, госсекретарь из США!

- А что ты здесь делаешь, госсекретарь? – не унимался Бездомный.

- Так это… печеньки раздаю! – залопотало Внуланд и швырнуло мигом вернувшимся уткам целую жменю. – Кстати, угощайтесь-ка, господа!

- Само подавись своими печеньками! – непримиримо заявил Бездомный, но Берлиоз на него зашикал (неудобно, мол) и, чтобы загладить неловкость, вежливо принял одну из печенек и даже её надкусил. Вкус был странен, но скорее понравился, чем нет. Берлиоз с аппетитом зачавкал. Иностранец смотрело на него с умилением.

- Впервые в Киеве? – с набитым ртом спросил Берлиоз, явление покачало главой. – Как вам нравятся киевляне?

- Киевляне всё те же, - задумчиво сказало Внуланд. – Но их испортил национальный вопрос.

С пруда донеслось возмущённое кряканье на разных утиных наречиях. Большинство желало упразднить дом-музей Булгакова.

- Ща как дам между глаз! – пообещал Бездомный. Он от печенек наотрез отказался, потому не чувствовал себя обязанным политкорректничать. А вот Берлиоз испытывал за него самый едкий стыд. Что характерно, испанский.

- Дайте ещё печенек, прекрасная незнакомка, - сказал он госсекретарю, - очень уж они у вас замечательные. Когда их надкусываешь, возникает такое горделивое чувство. Ну, за то, что мы поколение, живущее при коммунизме.

- Запейте-ка, - предложило Внуланд – и, вытащив из-за пазухи пару стаканов, из одной груди нацедил(а) «Пепси», из другой – «Спрайт». – Помогает от тоталитаризма.

Берлиоз вместе с пелевинским поколением выбрал «Пепси». Утолив жажду, он вновь повернулся к Бездомному и на сей раз заговорил о том, что соцреализм нуждается в ускорении и перестройке, а также новом мышлении, что позволит ему превратиться в развлекательный живописный жанр с человеческим лицом. Кстати, запомни, Иван: чтобы вышло с лицом, рисовать надо жопу.

- А жопа-то при чём? – насторожился Иван.

- Чтобы к народу приблизиться.

Иван не ответил. Он, размешав в цинковых белилах маленькую каплю сажи газовой, мигом закрасил фигуру Внуланда, как не бывало, а теперь пририсовывал к Голосеевскому лесу красный трамвай. Берлиоз, чуя недоброе, пробормотал:

- Может, трамвая не надо?

- Надо, Миша, надо! – Бездомный смахнул с ресницы жалостливую слезу.