Трейдер

Параллельный том к «Запискам бывшего неудачника».
Здесь — только рынок, ставки и правдивая психология игры.

Утро было тихим.
Такая тишина не бывает просто так — она всегда после. После слов, которые не сказаны. После ночей, где оба делают вид, что спят. Даже чайник шипел вполголоса.

Я посмотрел на Лилию. Она спала: полуоткрытый рот, волосы рассыпаны по подушке. В этой беззащитности было что-то детское, почти чужое для неё — сильной, собранной, всегда под контролем. Наклонился, поцеловал в висок — осторожно, чтобы не проснулась.

Собрал сумку: ноутбук, кофта, зарядка, кошелёк. Всё быстро, чётко — Виктор ждать не любит. Да и если не поторопиться, влетаем в пробки — и конец.

Открыл дверь: холод врезался в лицо. Виктор уже стоял у обочины; машина урчала, фары прорезали серую утреннюю дымку. Я сел. Он кивнул, включил передачу — без слов, без привычных подколов. Только ровный гул мотора и шорох дворников по стеклу.

Минут через пять он заговорил:

— Вчера Лиля звонила, — сказал, не глядя. — Вся в соплях, в слезах. Рыдала, что ты ушёл.

Я молчал.

— Я ей сказал: позвони первой, — добавил он.

Я поморщился, отвернулся к окну. Не люблю, когда влезают в личное. Он заметил — и всё равно сказал:

— Извини. Но она мне тоже близкий человек.

Мы выехали на шоссе. Слева — море, тяжёлое, серое. Ветер гнал пену по мокрому песку; холод пробирал сквозь открытое окно.

— Знаешь, — сказал Виктор, — ты с ней поступил так же, как со всеми. Ушёл тихо. Без ссоры. Чтобы не видеть, что останется после.

— Хватит, — буркнул я. — Не начинай.

— Но ты даже не знаешь, что у неё происходит, — спокойно ответил он. — Хочешь — слушай, хочешь — нет, но я сказать должен.

Я повернулся:

— Что происходит?

Он вздохнул:

— Её отец. Он воспитал её один. Сильный мужик был, тренер, правильный до педантизма. Для неё — и отец, и мать, и друг. Он научил её держаться, не ныть, не просить. А теперь он лежит после инсульта. Почти не двигается. Она всё тянет одна — лечение, сиделки, счета, ночные смены. И молчит. Потому что не умеет по-другому.

Говорил ровно, без нажима, но каждое слово било по нерву. Я отвернулся: море было хмурым, как его голос.

Он продолжил:

— Ты видишь в ней сильную. А я вижу привычку выживать.

Посмотрел на меня:

— Она сидела дома и оправдывала тебя. Плакала и говорила: «Он хороший. Просто не готов». Понимаешь?

Я сжал кулаки.

— Виктор, я не знал…

— Конечно, не знал, — перебил он. — Потому что не хотел знать. Тебе проще жить в схеме, где всё под контролем. Где женщина — пункт в списке, а не живой человек. Ты любишь управлять. Даже чувствами — по расписанию. А жизнь — не инвестиция, не сделка. Тут нельзя застраховаться от убытков.

— Опять ты со своей философией, — криво усмехнулся я.

— Это не философия, — отрезал он. — Это факт. Сколько вы вместе? Месяц? И ты до сих пор не знаешь, чем она живёт. Даже не спросил. Всё время занят — планами, схемами, рынком, тренировками. Удобно, когда никто не требует.

Я молчал. Он не повышал голос, но говорил точно — как хирург, который знает, где больно.

— Лиля — не игрушка, — сказал он. — И не спасение от твоей пустоты. Она — человек. И если уж входишь в её жизнь — будь готов стоять рядом, а не за дверью.

Мы ехали молча. Море сбоку почти почернело. Дождь усилился, крупные капли дробили стекло. Виктор убавил скорость, бросил взгляд в мою сторону:

— Я не хочу, чтобы ты в это влезал. Честно. Не потому что она плохая — наоборот. Просто ты сейчас не потянешь. У тебя и без неё раны свежие. А она не выдержит ещё одного ухода.

Я повернулся, хотел что-то сказать — не смог. Он вздохнул:

— Иногда кажется, что ты хочешь не отношений, а попытку доказать себе, что можешь быть мужчиной и владеть ситуацией. Только не выходит. Потому что быть рядом — это не про власть.

— И что делать? — спросил я без злости.

— Или уходи окончательно, не оставляя ей шансов. Или возвращайся — но без иллюзий. С ней нельзя наполовину. Она из тех, кто или вместе, или никак. Полумер не бывает.

Мы ехали дальше. Дождь бил по стеклу, и я думал: он, как всегда, прав. Просто прав так, что больно.

Мы въехали в Герцлию под дождём. Город выглядел усталым: мокрый асфальт, редкие прохожие. Дома стояли ровно, будто их выставили по линейке; в этом порядке была пустота — красиво, дорого и без дыхания.

Виктор остановил у набережной, заглушил мотор:

— Мне нужно кофе. Тебе взять? Пять минут.

Я кивнул. Он вышел, захлопнул дверь — в салоне стало тише. Только дождь бил по крыше. Море — свинец. Волны бились о бетон, будто кто-то злой сжимал их в кулаке и снова бросал.

Я смотрел в серую воду и думал — почему не получается просто жить. Понимаю: Лиля не случайность. Не «ещё одна история». Будто пришла специально, чтобы ткнуть пальцем в мои дыры — в место, где я давно не верю ни себе, ни кому-то ещё. Она красивая, да. Сильная. Но дело не в теле и не в лице. В ней — правда, которой я всю жизнь боюсь. Она ничего не требует, не выносит мозг, не клянчит любовь. Просто есть. И этим страшна: рядом с ней нельзя притворяться — она видит всё.

Я и сам знаю — она не «моя». Не потому что лучше. А потому что настоящая. А я — весь из осколков. Вроде хожу, работаю, качаюсь, считаю, контролирую. Но внутри — пусто. Я устал быть сильным. И страшнее всего — не умею быть рядом, когда важно. Проще уйти, чем остаться. Проще потерять, чем позволить, чтобы потеряли меня.

Да, красивая, модная, относительно обеспеченная женщина может хотеть такого, как я. Но это ненадолго — пока кажется, что под бронёй спасатель. Потом понимает: там просто человек — уставший, осторожный, неверящий. Вот и не идёт. Не потому что нет чувства — потому что глубже не могу. Как будто во мне что-то сломано, и каждый раз, когда становится тепло, срабатывает защита — и я отдаляюсь. А она тем временем держит весь свой мир — дом, работу, теперь ещё и больного отца. А я даже не спросил, как у неё дела. Боялся услышать ответ. Потому что тогда пришлось бы быть рядом. А я уже не помню, как это.

Пахло солью, мокрым камнем и водорослями. Где-то там, вдали, может быть, Лиля идёт на рынок, берёт кофе, о чём-то говорит с людьми. А я стою и думаю, что, может быть, это был мой шанс — последний. Но я всё рассчитал. И просчитался.

Зашёл на заправку. Виктор пошёл платить за кофе, я — в туалет. Дверь была приоткрыта, и я услышал его голос:

— Я поговорил с ним… Да.

Пауза.

— Беги от него. Он пустой внутри. burned( обожженный). С ним будет очень трудно.

Я застыл. Дальше ответила женщина — глухо, через телефон; я не расслышал. Виктор тихо сказал:

— Ну… как знаешь.

И всё.

Стоял, прижавшись к стене, чувствуя, как поднимается холод. Он говорит про меня. Про меня и Лилию. Про нас. Простая деловая интонация — без осуждения, без жалости — резанула сильнее крика.

Вышел, сделал вид, что всё нормально. Купил воду, бросил мелочь на стойку, вернулся в машину. Он уже сидел за рулём, смотрел на дорогу, будто ничего не случилось.

Поехали. Минут пять — тишина. Я смотрел в окно, внутри кипело. Потом не выдержал:

— Слушай, Виктор, — сказал ровно, но голос дрогнул, — если уж обсуждаешь меня за спиной, мог бы хотя бы не на заправке.

Он удивленно прищурился:

— Что?

— Про «пустой», «обожженный». Я слышал. Не стыдно?

— Подожди, — нахмурился он. — Ты серьёзно думаешь, что это про тебя?

Я молчал.

Он выдохнул, покачал головой, усмехнулся коротко, без злости:

— Вот ты, Игорь, как всегда — выводы сначала, факты потом.

— А что, не про меня? С кем говорил? С Лилей?

— С Эльзой, — спокойно ответил он. — Мой партнёр в Мюнхене. Обсуждали трейдера, который слил половину портфеля на фьючерсах. Я сказал, что он выгорел, что пустой. Всё.

Он на секунду глянул на меня и вернул взгляд на трассу:

— Хотя… если ты это примерил на себя — может, не зря.

Я отвернулся, сжал челюсть. Он помолчал и тихо добавил:

— Забавно. В делах я говорю про чужие ошибки — а рядом сидит человек, который слышит свои. Наверное, поэтому мы с тобой и едим к Славе.

Машина мягко скользила по дороге. За окном — серое море, тонкий дождь. Я хотел оправдаться, но слова застряли. Потому что где-то внутри он всё равно был прав. Не про трейдера. Про меня.

Он заметил, как я ушёл внутрь себя, и коротко хлопнул по колену — не утешая, а возвращая в реальность.

— Знаешь, — сказал Виктор, глядя на дорогу, — всё хотел спросить. Почему ты всё время ходишь как пыльным мешком стукнутый ? У тебя на лице будто приговор читают. Что, повестка на фронт? Или уже дата смерти известна?

— Даже так? — криво усмехнулся я.

— Даже так. Я понимаю: развод, потом разрыв. Больно. Но это уже позади. Месяц, два, полгода — и хватит таскать за шкирку своих демонов. Работа есть, хвосты почти закрыл, спорт держишь, Лиля рядом. Так почему ты всё равно такой… — он махнул рукой, — будто на похоронах.

Я подумал, что он шутит. Но нет — говорил ровно, спокойно, без нажима, как про погоду.

— Ты, по-моему, подсел на чувство «мне плохо», — продолжил он. — Сначала понятно — потерю надо прожить, переварить. И я так понимаю, тебе помогла с этим Лиля. Ты ведь забыл бывшую?

Я провёл ладонью по щеке.
— Ну… допустим, да.

— Вот. А теперь это у тебя уже не боль, а привычка. Ты в любой тишине ищешь тревогу, а в любом движении — угрозу.

Я нахмурился.
— Да ну, бред. У меня куча проблем, просто я… — я осёкся.
Молчание повисло, и я сам себе стал противен за эту фразу. Какие такие проблемы, которых я не могу со временем решить? Что мне, по сути, мешает?

Я посмотрел в окно. За стеклом серые волны шли один за другим на серый берег, но лучи солнца уже пробивали тучи и прорезали море, окрашивая его в насыщенно-синий цвет. До меня вдруг дошло: всё, что рвало меня полгода назад, уже не рвёт. А ощущение, что я несчастный, осталось. Как старый гипс, который не сняли, хотя кость давно срослась.

— Да, проблемы есть, — кивнул Виктор, будто подслушав мысли. — Деньги не печатаешь, с детьми надо чаще и по-честному, а не «как получится». Но это рабочие вещи. Они решаются действиями. А у тебя в голове базовая настройка — «я пострадавший». И с этой настройкой ты сам себя же и лупишь.

— Прекрасно, — буркнул я. — Где ты был раньше с этой речью?

— Раньше ты бы всё равно услышал только то, что подтверждает твою драму, — пожал он плечами. — Сейчас, кажется, дозрел. Поэтому коротко. Первое: перестань романтизировать свою печаль. Она не делает тебя глубже — только медленнее. Второе: верни инициативу в мелочах. Не «думай о большой жизни» — сделай три конкретных дела сегодня. Третье: перестань молчать, когда надо говорить. С детьми, с Лилей, со мной — словами, не намеками. И четвёртое: если снова накроет — иди бегай или под холодный душ. Не пиши посты, не включай философа. Двигай телом.

— Ты меня в психи записал? — попытался я отшутиться.

— Я тебя записал в живые, — сказал он. — Депрессия — заразная штука. Её легко кормить красивыми словами. А вылезают из неё обычно скучными действиями. Скучными, зато ежедневными.

Он сбавил скорость перед камерой.
— И ещё. Перестань ждать, что тебя поймут, если сам не понимаешь, чего хочешь. «Хочу, чтобы не болело» — это не цель. Цель — это: «в десять звоню детям», «в семь тренировка», «в девять встреча со Славой», «в одиннадцать спать». Неделя таких скучных пунктов — и шум в голове стихнет. А потом уже подключай смыслы.

— Скучно живёшь, Виктор, — сказал я, но без злости.

— Зато сплю, — усмехнулся он.

Мы проехали развязку; на горизонте тянулась серебристая полоса воды.

— То есть всё так просто? — спросил я. — Делай, молчи, думай?

— Почти, — ответил он. — Делай, говори по делу, молчи, когда тянет на пафос, и думай. Не путай душевность с дисциплиной. Душевность хороша в песнях. Дисциплина — в жизни. И да, перестань путать грусть с глубиной. Ты не Достоевский, ты мужик с задачами.

— Спасибо, доктор, — хмыкнул я. — Счёт пришлешь?

— Ага, — кивнул он. — Не заржавеет. На следующей неделе твоя персона мне снова понадобится — будем добивать ту дамочку из Москвы, помнишь? Она опять согласна договариваться.

— Подожди, в прошлый раз не сложилось?

— Нет. Бывает и у меня проколы, — пожал он плечами. — Причём по-крупному. Представь, там на ней зависли деньги — и мои, и партнёров. Так что, брат, бывают в жизни моменты и потемнее твоих.

Он снова хлопнул меня по плечу — та же простая, земная «я рядом», без длинных речей.

Мы замолчали.
Внутри стало не легче, но яснее. Как после холодного душа: кожа горит, зато голова чистая. И в этой ясности вдруг стало видно — многое уже не мешает. Мешает привычка. А привычки меняют не речи, а повторения.

— Ладно, — сказал Виктор, включая поворотник. — Ещё пять минут, и мы у Славы. Чай, графики, песочные часы. Сделай вид, что тебе интересно — и, может, действительно станет.

— Сделаю вид, — сказал я.

— Вот и отлично, — кивнул он.

Виктор привёз и сдал меня как посылку:
— Это Игорь. Посмотри, чтобы не убился и не убежал.

Слава кивнул, даже не улыбнулся. Виктор махнул рукой и исчез — как всегда, быстро и без прощаний.

— Ну хоть так, — сказал я. — Обычно просто говорит: «Доходи сам».

Слава хмыкнул, открыл шкаф и достал две толстые кружки.
— Кофе пьёшь?
— Без сахара.
— Значит, жить ещё хочешь.

Я посмотрел на него — сухой, высокий, голова бритая, глаза усталые. Такой тип, который давно всё понял и теперь просто наблюдает, как остальные вляпываются в те же ямы.

Сели у окна. Слева — полка с книгами, большинство на английском, по психологии; справа — холодильник, облепленный магнитами и фото. Видно, катался. Видно, один.

— Ну, рассказывай, — сказал он. — Как ты вообще сюда попал? На рынок, в смысле. Только не начинай с пафоса. Без фраз типа «искал свободу». Просто факты.

Слава вёл себя спокойно и уверенно — как человек, уверенный в своей значимости. Так ведёт себя светило медицины на приёме: ему ты как таковой не интересен, ему нужен твой диагноз — вот что его зажигает.

— Начал с медицины. Работал медбратом. Потом понял, что сойду с ума, если чем-то не займусь. Решил, что надо идти на биржу — диплом по экономике есть, думал, поможет. Не помогло. Влез в инвестиции — акции, фьючерсы. Сначала аккуратно, потом как обычно: «Да я понял систему». Пару раз повезло — причём хорошо, потом прилетело. Пошёл в ноль, зато с тиком. С тиком на лице.

Слава усмехнулся, глотнул кофе.
— Классика. Сначала думаем, что рынок отражает гения. Потом выясняется, что зеркало показывает идиота.

— Ага. Пытался найти «ту стратегию». Менял схемы, читал, строил планы. Потом понял, что всё время не рынок тестирую, а себя. Тороплюсь, лезу, нарушаю. И каждый раз думаю: «Ну теперь-то понял».

— Не понял, — сказал он спокойно. — Если бы понял, не сидел бы тут.

— Спасибо за поддержку.
— Пожалуйста.

Он откинулся на спинку, скрестил руки.
— Ладно. Я дважды доктор. Один раз по математике, второй — по психологии. В Иерусалиме учился, если тебе интересно. Сейчас лечу трейдеров. Ну, тех, кто заработал, но перестал спать.

Я поднял бровь.
— И как успехи?
— Отличные. Те, кто слушает, живут. Остальные идут играть дальше и теряются из базы клиентов. Автоотписка, так сказать.

Я хмыкнул.
— Приятная профессия.
— Ага. Лучше, чем у психиатров. У тех пациенты возвращаются, а мои — нет.

Он поставил кружку, посмотрел на меня поверх очков.
— У меня схема простая. Я говорю — ты слушаешь. Потом можешь задавать вопросы. Только без «да, но». «Да, но» — это для людей, которые пришли не меняться, а поспорить.

— Ладно, говори.

— Хорошо. Первое — ты зависим. Не от денег, не от рынка, а от движения. Тебе нужна постоянная возня, иначе начинаешь грызть себя. Вторая проблема — ты умный, иначе Витька бы тебя не привёз. Это мешает. Умные всё время пытаются объяснить хаос, вместо того чтобы принять, что хаос просто есть. Третье — ты играешь, чтобы доказать. Себе, другим, женщине — неважно. Главное, чтобы кто-то увидел, как ты “справился”.

Он замолчал, допил кофе, криво усмехнулся.
— И четвёртое — ты всё это понимаешь, но продолжаешь. Потому что без этого тебе скучно.

Я посмотрел на него.
— То есть я безнадёжен?
— Нет. Просто обычный. У меня таких в день по три штуки.

Он пожал плечами.
— Ну что, доктор психиатрии закончил приём. Теперь, если хочешь, можешь поспорить.

Я усмехнулся.
— Не буду. Всё равно прав.
— Вот и славно. Тогда кофе допивай и не делай умное лицо. Оно у тебя тревожное.

Я кивнул. Он встал, налил себе ещё, потом сказал через плечо:
— У меня правило. Если человек молчит дольше минуты — значит, думает. Если дольше пяти — значит, снова страдает хернёй.

— Тогда считай, что я между первым и вторым.

Он засмеялся — впервые за всё время по-настоящему.
— Ну вот. Уже легче.

Проговорили мы со Славой до вечера. Он говорил спокойно, без нажима, как человек, который уже видел такие истории десятки раз и не спешит делать выводы. Я пытался спорить, держать линию обороны, доказывать, что мои ошибки — не шаблон, не психология учебника, а результат уникальных обстоятельств, давления, судьбы, цены, которую я плачу. Слава слушал, не перебивая, а затем приводил примеры — не из книжек, из реальной практики. Истории других людей неожиданно зеркально совпадали с моей жизнью. То, что я называл «индивидуальной ситуацией» — оказывалось обычной человеческой слабостью. То, что я считал глубиной — было всего лишь оправданием. В сравнении с его клиентами я выглядел не особенным, а просто упрямым и местами слепым. Он вскрывал мои ошибки как хирург — без жалости, но и без злобы. Я раздражался. Он держал спокойствие. Я спорил — он обнажил слабые места. Я пытался давить — он просто ждал, когда я эмоционально сорвусь. Так и вышло.

В какой-то момент я не выдержал. Накопилось. Давление внутри росло, как пар в старом котле, и вместо аргумента я бросил в него раздражение — назвал его показушником. Он посмотрел молча. Не обиделся — а разочаровался. Это хуже. Он не стал вести войну самолюбий. Он просто увидел, что я сломался и ушёл в атаку не фактом — эмоцией. Стыд был не из-за слова. Стыд был из-за слабости. Из-за того, что сорвался, когда закончились аргументы.

Но разговор продолжился. По-настоящему, глубже. Мы прошлись по всему, что я привык защищать в себе: характер, привычки, страхи, мотивы моих решений. Он докопался даже до детства — я не ожидал, что это вообще имеет отношение к моей жизни сейчас, но оказалось — ноги многих моих поступков растут оттуда. Виктор, при всей его силе и опыте, никогда не трогал эту тему — он практик, он лечит действием. Слава копал глубже — он психолог. Где Виктор давил волей, Слава подводил к осознанию.

И только когда из окна потянуло вечерним холодом, я впервые за весь день посмотрел на телефон. Десять сообщений от Лили. От первого «ты где?» до последнего «я вижу, что у меня нет места в твоей жизни». Нежность перешла в обиду. Обида — в холод. А за холодом уже шёл тот самый женский ледник, который не остановить словами. Сегодня месяц, как мы вместе. Я знал, что у неё пунктик на счёт дат. Знал — и всё равно пустил ситуацию на самотёк. Это мой вечный талант — испортить вовремя то, что мне важно.

Я выдохнул. Мысли пропали. Осталась реакция: надо исправлять. Как — я не знал.