Три клоуна под крестом Граффити

Бар «У пропащего ангела» пах дешёвым виски, потом и ржавыми гвоздями, вбитыми в стены вместо крючков для пальто. Стены сами были как живые: их покрывали граффити — пьяные ангелы с оторванными крыльями, крестики, перечёркнутые черепами, и надпись «БОГ НЕ СУДИТ — ОН ТВОРИТ». Есенин сидел у окна, которое вместо стекла имело дыру, залепленную газетами с криминальными сводками. В руке у него был пустой стакан, но он вертел его, как священный символ. Шнур, разливая виски по рюмкам, бормотал что-то о «недобитых тварях» и «слюнявых фанатах». Буковски, сидевший в углу, пил пиво из стакана, который, видимо, уже неделю не мыли. Его глаза были красные, как его залупа в измызганных трусах, а пиджак — весь в пятнах, от которых пахло уже не вином,а блевотиной.

Есенин (пальцем рисует круг на столе, похожий на воронку, ведущую в ад):

— Слушай, Шнур, берёза… Она ведь не от смирения белая. Она в дерьме сидит поэтому пятнышки черные, а сверху — снег. Чистота. Непорочность!Ты понимаешь? Как мы с тобой. Напишешь «любовь», а выходит про то, как срёшь в прорубь и лёд трещит. Срёшь, а они кричат: «Гений!». А гений — это когда в дерьме ищешь смысл, как в той же проруби. Главное не провалиться голой жопой в ледяную воду.Знаешь,как огнем обжигает.

Шнур (заливает виски в рюмки, одна из них опрокидывается, жидкость растекается по столу, образуя лужицу, похожую на кровь):

— Да тут, Серёга, всё в дерьме. И берёза, и стихи, и твоя жопа под этой березой сверкает,отражая солнце. А я — я пою про жопы и водку, а они хавают. Хавают, как голодные шакалы. Ты думаешь, я не знаю, что это — ложь? Но ложь, бляДь, — единственная правда, которую они готовы себе говорить.

Буковски(вдруг смеётся, но смех звучит как кашель у трупа):

— Вы оба — как проститутки на исповеди. Рвёте жопу на сцене, а потом ноете: «Не понимают!». Поэзия — это когда ты пишешь про крысу, сдохшую в подвале, и понимаешь: это ты. Только крысе повезло — она хотя бы окочурилась. А ты? Ты живёшь, как говно в ботинке. Слышал, как воняет?

Есенин (вскакивает, стул падает с грохотом, как могильная плита):

— Крысы… Крысы, они хоть в подвалах дохнут! А я — в голове. В моей голове крысы грызут стихи, как гнилые яблоки. И я им читаю молитвы. А они смеются! Смеются, пока не рвутся из меня на части. А я все это сшиваю. Из лопнувших вен, из порванных сухожилий. И каждый новый стих — это новая петля. -Ты понял Че? -Уже прокричал Есенин,всегда готовый к драке.

Шнур (бьёт кулаком по столу, опрокидывая тарелку селёдки — рыба падает, как майонезный шлепок):

— Да пошёл ты! Я вчера видел бомжа — стоит под мостом, блевотиной исходит. «Чо, брат?» — спрашиваю. А он: «Бога ищу». Я ему: «Бог в жопе у того, кто не дал тебе денег». Он заплакал. А я — не жалею. Потому что правда — это когда ты смотришь в дырку женщины и думаешь - Если я оттуда вышел,то могу и войти.Вот вся правда ради которой вы пишите.

Буковски (медленно поднимается, как человек, вылезающий из канализации, достаёт из кармана грязную пачку сигарет):

— Бог? Это старый алкоголик, который сидит в баре и путает имена своих детей. Он уже даже не помнит, зачем создал этот ад. А ты, Шнур, ты создаёшь свой ад из трёх аккордов и думаешь, что это музыка. Хуёво. Вы все — клоуны в цирке без зрителей.

Есенин (смеётся, но смех превращается в плач, который он пытается заглушить глотком спирта):

— Клоуны… А я — кукла на верёвках. Каждая строка — это верёвка. А смысл — это кукловод, который забыл, как шевелить палкой. И я вешаюсь, но верёвка всё рвётся. Потому что я не поэт. Я как сука продажная : измызганная.....залапанная.

Шнур (берёт гитару, бьёт по струнам — звук, как крик кота которому отдавили яйца):

— А я верю в одну правду: мир — бордель. И мы все здесь сутенёры. Одни продают тело, другие — душу. А я продаю всё сразу. И знаешь что? Мне похую. Потому что завтра эти ублюдки опять приползут и скажут: «Сыграй про любовь!». А я сыграю. И спою. И сру им в уши. А они скажут: «Артист!». Артист, мать его.

Буковски (зажигает сигарету, дым вьётся в форме черепа):

— Ты — трус, как и все. Боишься признать, что любовь — это когда ты трахаешься с уродом, а потом блюёшь в раковину. Это и есть жизнь. Грязная, вонючая, без смысла. И единственный способ её пережить — не врать себе. Не писать про берёзы, когда вокруг — трубы да пизда.И все это воняет.

Есенин (вдруг бросает стакан о стену — осколки летят, как брызги сквирта):

— Святое… Святое — это когда ты дырки в душе, пробками от бутылок затыкаешь. А ты, Чарльз, ты просто хуёвый монах. Ты веришь в грязь, как другие в Бога. А Бог — это…..Он ведь в каждом.Даже вот в этой блядине – сказал он,хватая за сиськи продажную девку за соседним столом.Та заржала как кобыла.

Шнур (начинает бренчать гитару, аккорды — как шаги по трупам.И хрустит и булькает):

— Да пошёл ты со своей святостью! Святому водка да кабак. Ты, Серёга, вешаешься, а я — трахаюсь с пустотой. И это нормально. Потому что жизнь — это как та же берёза. Сверху белая, а внутри — червоточины. И мы все, сука, черви.

Буковски (подходит к стойке, пьёт прямо из бутылки, оставляя на горле следы, похожие на укусы):

— Ты прав, только не в том. Черви — это те, кто верит в белые берёзы. А мы — те, кто копает до самого дна. И знаешь что? Внизу — только говно. Но это поэзия. Каждый твой хуёвый стих — это лопата, которой ты копаешь могилу. Пока наверху БОГ с дробовиком стоит.

Есенин (закуривает папиросу, дым вырывается изо рта, как вопль):

— Ты, Чарльз, ты не понимаешь… Смерть — это когда ты перестаёшь писать. А я пью, чтобы писать. Когда глотка горит,то больнее. Потому что что стихи — это когда ты ебёшься с женщиной, а она кричит, что это — грех. А ты орешь в ответ: «Пусть Бог сдохнет!». Но Бог не сдохнет. Он будет смотреть, как ты кончишь, и радоваться.

Шнур (вдруг берёт стакан Буковски и выплёвывает в него окурок):

— А я ему говорю: «Сдохни, алкаш». И он сдохнет. Потому что мы — его последние гребаные молитвы. Он исчезнет, когда мы перестанем петь. А мы не перестанем, потому что… (Смеётся, но смех превращается в кашель, от которого на стол падают слюни и сопли). Потому что скучно ему без нас будет.

Буковски (закрывает глаза, как будто видит ад сквозь веки):

— Правильно. Хуёво — это единственный язык, который понимает Вселенная. Ты поешь про жопы — они хавают. Он пишет про берёзы — они плачут. А я пишу про то, как трахаешься с соседкой, пока муж её режет на котлеты. Это и есть искусство. Это и есть то, что вы, поэты, прячете за волшебством в стихах.

Есенин (вдруг хватает Шнура за гитару, дека хрустнула, как шея):

— Ты, сука, не понимаешь! Берёза — это когда ты стоишь в снегу, а вокруг темно, холод и пустота… (Он жестикулирует, но палец застревает в рыбе на столе). А пустота она как дырка в душе. Ты её залепляешь стихами, а она всё равно мироточит.Гвозди в себя вбей и тогда сок польется.

Шнур (швыряет гитару в угол, где она разбивается о бутылки с пивом — звук, как взрыв в вино водочном):

— Да пошёл ты! Я лучше буду… (Ищет слово, но язык заплетается, как нити в клубке). Пиздатый. Я буду писать про то, как пьёшь водку, пока жопа не разлетится на части. А они будут хавать. Потому что им нужна иллюзия. Как той бабе, которая приходит на концерт и… (Он плюёт в стакан, и плевок падает в лужу виски — образуется чёрное пятно, похожее на зрачок).

Буковски (медленно открывает глаза, в них — пустота, но не безжизненная, а как воронка):

— Ты думаешь, это иллюзия? Нет. Это договор. Договор между тобой и твоей жопой. Ты поёшь про любовь, а твоя жопа говорит: «Нет, это — страх. Страх перед тем, что только в говне бывают алмазы.А ты опять в говно не хочешь.Костюм вон новый одел.(Он смеётся, но смех тонет в сигаретном дыме). Сдохнуть бы быстрей - говорит он уставившись на извивающейся смог».

Есенин (встает, шатаясь, как покосившийся крест):

— А я думаю, что смысл — это когда ты пьёшь водку до тех пор, пока не поймёшь, что Бог — это твой пиздёж. Ты кричишь: «Бога нет!», а он сидит в твоей голове, как червь. И ты его не видишь, пока не начнёшь писать… (Он падает на стол, лицо погружается в лужу виски — становится похожим на тонущее солнце).

Шнур (начинает петь отрывок «Сука-лошадь», но слова смешиваются с кашлем):

— Да похуй смысл. Смысл — это когда ты трахаешься с.. (Он жестом показывает на граффити — ангел с оторванными яйцами). С ангелом. И он говорит: «Ты грязный». А ты отвечаешь: «Я — твой грязный». И это любовь.

Буковски (вдруг хватает Шнура за грудки, но отпускает, как мёртвую рыбу):

— Любовь? Это когда ты трахаешься с женщиной, а она — твоя смерть. Это то, что вы, гребаные поэты, прячете за рифмами. А я пишу про то, как ебу её прямо в туалете, пока она просит: «Больше, сука, больше». Потому что больно — это…(Он бьёт кулаком по столу — в луже виски появляется круг, как от камня в проруби).

Есенин (вдруг начинает рыться в карманах, достаёт листок с зачеркнутым стихом):

— А я… я писал про берёзу. Но она вышла замуж за дерьмо. И теперь… (Он разрывает листок, кусочки падают в лужу — словно пепел). Моя душа — это расстегнутая ширинка (Он мочится за стойкой, но это выглядит как акт магии: вода смешивается с пивной пенной, образуя лицо Сатаны).

Шнур (вдруг хватает Буковски за руку, но та — как лёд):

— Ты не понимаешь. Мы — как тройка меринов в мозгу. Ты — животное, который ебётся с говном. Я — человек разумный, который пытается… (Он тянет Есенина за ноги, хочет поставить его вертикально — Есенин падает, но смеётся, как сумасшедший). А он —как целка 16 летняя , которая хочет,боится и плачет, когда видит хуй… (Он плюёт в стакан, и плевок падает на фотографию Маяковского за стойкой — глаза поэта размываются, как от слёз умиления).

Буковски (закуривает новую сигарету, но спичка падает в пиво — тухнет с шипением и запахом гари):

— Троичный мозг… Троичный хуёвый мозг. Он говорит: «Беги», «Бей», «Блядуй». И мы делаем это. Потому что… (Он достаёт из кармана труп мухи и кладёт на стол — она начинает трепыхаться, как в агонии). Это — всё, что мы есть.

Есенин (вдруг хватает труп мухи, смотрит на крылья, которые уже начали отваливаться):

— Ад — это когда ты пишешь стихи, а они превращаются в похоть как у Шнура…(Он кидает муху в лицо Буковски, но та падает в стакан становясь червоточиной). И ты боишься.Боишься-все,писать не смогу.Как тогда с пустотой разговаривать?Здесь только пустота и стоны.А от стонов с ума сойти можно,если о них не писать (Он падает под стол, где валяется селёдка, и начинает рыться в ней, как в могиле).

Шнур(закрывает лицо руками, пальцы превращаются в трубы, меж которых вырывается дым):

— Да пошёл ты, Чарльз. Я лучше… (Он пытается встать, но ноги проваливаются в пол — там, под ним, видна пустота, наполненная криками). Пойду в туалет. Потому что там… (Он шатаясь доходит до двери, но та ведёт в подвал, где висят дилдо с надписями «Гений» на мошонке).

Буковски (вдруг вытаскивает из-под стойки дохлого таракана, кидает его Есенину):

— Ты как предки. Писал иконы с мозаиками на сводах своих церквей, а мы пишем богов из за (Он рвёт здорового таракана, из него сочиться жижа похожая на гной) корысти и похоти.А это хуже. Потому что предки верили. А мы просто твари грызущие все вокруг и себя тоже. (Он пьёт до дна, стакан падает, и в нём — отражение троих, но лица их смешиваются в одно: лицо Бога, который смеётся).

Есенин (пьёт из бутылки прямо из горла, брызги падают на газету с заголовком «Конец света через неделю»):

— Конец света — это когда ты перестаёшь пить. А я пью до тех пор, пока не пойму,мертв я или жив(Он ранит себе руку начинает рисовать на столе кровью — рисунок похож на кучу коровьева дерьма). Моя душа — это червь в этой куче. И он поёт - То ль как рощу в сентябрь, осыпает мозги алкоголь...

Шнур (возвращается из подвала, волосы висят как будто их обоссали):

— Я видел Бога. Он сидел в туалете и… (Он рвёт рубашку, под ней — шрамы, похожие на стихи). Писал. И просил: «Ещё, пожалуйста, ещё». А я дал ему воды из… (Он плюёт в угол — там появляется след, похожий на слезу ангела).

Буковски (вдруг хватает Шнура за волосы, заставляя его посмотреть в зеркало с треснутым стеклом, где отражение — кровавая паутина сосудов с разбитым носом в центре ):

— Вы оба — трусы. Боитесь признать, что всё это — хуйня. Что стихи, песни - это просто (Он тушит сигарету в ладони Есенина — тот не замечает, продолжая рисовать в воздухе). Попытки не превращаться в дохлую крысу. А я не боюсь. Я пишу про то, как трахаешься с трупами, пока они еще не остыли… (Он смеётся, и смех превращается в рыдания).

Есенин (вдруг начинает писать стих на салфетке, но буквы растекаются кровью):

— Грубым дается радость…Нежным дается печаль мне… (Он показывает на граффити — ангел, который трахается с чертом в немецкой форме ) Но мы продолжаем. Потому потому что… Мне ничего не надо! Мне ничего не жаль!(Он падает на пол, лицо в луже пива, и там видно, как его рот повторяет слово «любовь»).

Шнур (включает гитару, но струны визжат как кошки, которых крестясь, топит святая бабка):

— Любовь — это когда ты ебёшься с женщиной, а она говорит: «Это — грех». А ты отвечаешь: «Хуй не грех и не мясо. Бери в рот, соси зараза». И… (Он начинает петь «Синий платочек», но слова заменяются на мат, который образует узоры на потолке).

Буковски (берёт банку селёдки, льёт её на руки Есенина — рыба начинает двигаться, как живая):

— Слушай, Серёга. Твои стихи — это когда говоришь о высоких мирах исходя половою истомою.Сам же писал.(Он пинает ногой селёдку, и она врезается в зеркало — отражение троих смешивается в один череп). . А я — СТИКС с кистью в руках. Показываю им их ужас. (Он швыряет бычок в графин с водой — появляется лысина Ленина, которая тут же ржёт).

Есенин (вдруг хватает Буковски за шею, но смеётся, как человек, который увидел Бога в дерьме):

— Ты не понимаешь. Смерть — это когда ты перестаёшь писать. А я пишу… (Он рвёт рубашку, на груди — на груди шрамы,как будто баба исполосовала спину ногтями). Пишу, пока не пойму, что жалко себя не много…жалко бродячих собак…(дальше неразборчиво -Я попрошу у Бога….попрошу у Бога….)

Шнур (закуривает от зажигалки с надписью «Бог не курит», но тебе продает):

— Вы оба — трусы. Пишете про слюнявое говно, потому что боитесь жизни. (Он хватает селёдку из-под стола и швыряет её в зеркало — осколки падают, как звёзды). Не знаете что ли,что правда — это шлюха продажная.А я и про небо могу и про пизду.И всем весело.Это ли не БОГ?

Буковски (вдруг вытаскивает из кармана грязные женские трусы.Разрывает их на части.И на каждой части начинает что то писать):

— Правда — это когда ты такое видишь, что… (Он бросает кусок тряпки Шнуру). -Что готов ее писать для людей, на обоссаных трусах-договаривал он,бросая вторую тряпку в Есенина

Есенин (вдруг танцует схватив клочок трусов, ноги вляпываются в лужи пива — образуется плацдарм из говна и слёз):

— Ад — это когда …. В сердце тоска и зной… (Он падает на пол, лицо в луже виски, и там видно, как его рот повторяет: «Святость....БОГ...контрреволюция...демонстрация....Я хочу мозг животного, как у блядей»).

Шнур, глядя на Есенина, барахтающегося в луже виски, вдруг затих. Его пальцы сжали гитару так, что струны лопнули, издав звук, похожий на рвущиеся нервы.

— Серёга, — прохрипел он, — а ведь мы как сухие берёзы. Снаружи — стихи, а внутри… — Он ткнул пальцем в грудь, оставив на рубашке пятно от селёдочного жира. — Гниль.Жрать все хотят.Мы едим.Нас едят.

Буковски, разорвав последний клочок трусов, швырнул их в потолок. Тряпка зацепилась за паутину, превратившись в флаг капитуляции.

— Вы оба — говно, — сказал он спокойно, как будто констатировал погоду. — Но я — тоже. Мы все — говно в унитазе Вселенной. И кто-то уже спустил воду,предварительно посрав на нас сверху.

Есенин поднялся с пола. Его лицо, испачканное пивом и кровью, светилось странным спокойствием.

— Значит, конец? — спросил он, вытирая ладонью рот.

— Нет, — Буковски достал из кармана зажигалку. — Это начало.

Он щёлкнул, и огонь прыгнул на пропитанный алкоголем стол. Пламя взметнулось вверх, слизывая граффити с ангелами и черепами. Шнур засмеялся, подбрасывая в огонь обрывки стихов Есенина.

— Гори, сука! Гори, как мои надежды!

Есенин, шатаясь, подошёл к окну. Сквозь дырки в газетах виднелась берёза — кривая, облезлая, но упрямо торчащая из асфальта.

— Смотрите, — прошептал он. — Она всё ещё белая.

Шнур плюнул в пламя.

— Потому что снег, идиот.

Буковски, стоя в дыму, затянулся последней сигаретой.

— Снег растает. И останется жидкое дерьмо.

Огонь пожирал бар, превращая «У пропащего ангела» в гигантский костёр. Есенин, Шнур и Буковски стояли посреди пламени, не пытаясь бежать. Их тени на стенах танцевали безумный танец — три клоуна, три пьяных пророка, три червя в одной могиле.

Эпилог:

На следующий день пожарные нашли пепелище. Среди обгоревших бутылок и струн лежала недопетая гитара, пробитый череп таракана и листок с обугленной строчкой:

«Белая берёза…

…прости, я не смог».

А на уцелевшей стене кто-то вывел сажей:

«Здесь пытались родить Бога. Родили пепел».

Шнур, Есенин и Буковски исчезли. Говорили, их видели на свалке — они пили водку из ржавой банки и спорили, чьи стихи лучше пахнут горелым. А берёза у бара так и осталась белой.

Пока не пошёл дождь.