Три товарища

(И опять быль.)

— А-расскажи-мамочка-еще-что-нибудь-опять!

— Ладно, не шуми. Вот тебе, слушай.

И замечталась.

…А зима тогда была, и преснежная. Сон на вечер как придет, то до утра самого, до рассвета не отпущает: светает поздно, в тот момент, когда уже перевязан шапками, пальто, в сапоги посажен, да с портфелем по сугробам скрепишь — торопишься в школу. Сонная еще, дремота тянет назад, но шевелиться, поспешать надо.

Идем.

Впереди — великан. Сильный смелый мужчина. Бодрый, крупными шагами ступает. Видимо, выспался. Две малышки за ним — с соседских домов одноклассницы, черные по снегу кляксочки:

— И-что-ты-думаешь-по-чтению-стихи-задали?

— Стихи-и?

— Ну! А-ты-разве-что-не-выучила-что-ли?! Ну-ты-даешь-ну-па-ап! Па-ап!

Великан-то и оглядывается:

— Что произошло? Что?

— Что! Катя-то-стихи-то-и-не-выучила! Про войну! Что по чтению задали!

— Вот велика беда. Пусть твои стихи учит. Пока до школы дойдем, все-то и запомнится. Давай, повтори ей вслух. И портфели мне ваши отдайте: со свободными руками легче учить.

— Так ты, Кать, повторяй, да слушай: они не сложные, про войну-то стихи. Нам любой, на выбор задавали. Я простой, «Три товарища» выбрала. Михалков написал.

И заспешила:

«Жили три друга-товарища

В маленьком городе N.

Были три друга-товарища

Взяты фашистами в плен.»

— А ну повторять давай!

Катька взбодрилась, сон как рукой сняло. Стихи и вправду не сложны были. Веселей по снегу сапоги заскрипели, дружно строчкам в такт:

«Стали допрашивать первого,

Долго пытали его.

Умер товарищ замученный,

Но не сказал ничего!»

— Повторяй за мной! Не сбивайся!

— Ирочка, не торопи ее. Вспомни про себя, как ты сама вчера учила?

— «В маленьком городе N…

В маленьком городе N…»

У пришкольных сугробов стихи оказались заучены. Великан вернул кляксам сумки, дочку по плечу потрепал, Катьке пару добрых слов напутственных произнес и смешался с туманами белого снега.

Три урока пролетели, как сон золотой. Наступило чтение.

Строгая учительница серой курицей нахохлилась, подбоченилась:

— Ну! Что вам всем задано было? Правильно, стих учить. К доске, Акимов! Посмотрим, что ты выучил. Рассказывай.

Акимов, первый по алфавиту ученик, что стойкий оловянный солдатик, пружинисто из-за парты вскочил, у доски стойку «смирно» принял и, как на параде, задекламировал:

— Стихи о войне! Сергей Михалков! «Три товарища!»

Катька с подружкой через два ряда переглянулись. Во рту вдруг запахло манною кашей — по языку все крупинками пошло. Акимов уверенно проговаривал их стихи. И откуда он их только выудил, спрашивается?

Стойкий второклассник-солдатик превратился вдруг в страшного неприятеля — во врага, путавшего всю их честную, товарищескую игру: еще за урок условились, что первая, кого к доске вызовут, стихи, как есть, прочтет, а вторая — недоумение да оскорбленную маску сыграет, моя, мол, находка, а читана…

Акимов тем временем набирал высоту — подступал к кульминации:

«Третий товарищ не выдержал.

Третий язык развязал!»

«Ты его и развязал», — упало внутри у первых двух. Сидели они теперь, каждая, сощуривши глазки.

И не замечали…

В классе набухала какая-то странная оскорбленная тишина.

— Молодец, Акимов! Пять! К доске — Антонов!

Толстенький, неряшливый мальчик-увалень бочком из-за парты вывалился, но к столу не пошел, дохленьким голоском с места приговаривать начал:

— Стихи про войну? «Три товарища?» Сергей Михалков написал?

«Жили три друга?

Товарища?

В маленьком?..»

— В маленьком! Так ты что же, те же стихи выучил?! — первой учительницы голос был и грозен, и сердит, и было в нем что-то страдальческое — вот, как бы, досада какая — нет в жизни новостей, одни повторения, одна только синяя школьная форма.

Антонов съежился продырявленным мячиком, по лбу расплылись серые тени. И кто только выдумал, что у детей нет морщин? Выдохнул печально, безвопросительно:

— Да. Те же.

— Ну ладно, ладно, — она взяла себя в руки, мягко улыбнулась и набралась терпением.

Остальное товарищ-Антонов прочел уже без запинки. Пять баллов, румяный круглый шар уверенно катится к своей парте. В классе нарастает странная тишина — гул.

— Белецкая?! Что задавали?! — голос звенит, новостей требует.

А, была, не была! Пропадать, так с музыкой. Катька уверенно встает:

— Нонна Иммануиловна! Я те же стихи выучила!

— Да ну! — и недоверчиво седыми завитушками покачивает. — Ну что же, рассказывай.

А и декламировать Катька мастер — громко, как первый ученик, будто стихи эти она сама три дня по квартире искала, будто она их с бабушкой вместе учила, будто она… И не видит — весь класс на нее обернулся, и все шире глаза, и гул, гул!

— Ну, неси дневник, пятерка! Доробрякова!

— Я — те же стихи! — это уже не смешно. Впрочем, смешно. Сорок два ученика морщатся и тщательно рты зажимают: тишина должна быть образцовой…

***

— Ма-ам! Так вы — что, выходит, всем классом одни стихи выучили?

— Н-ну! И заметь, каждый из своих сборников. В учебнике этого поэта и в помине не было!

— И что дальше?

— Н-ну! Что тут началось! Лес рук! Абсолютно все звались к доске, не стесняясь. Кто из двоечников — стихи заучивали прямо на слух и — отвечали, а сидящие рядом, чуть что не в такт, им подшептывали. Отличники — аж нараспев — «Шла Маша по шоссе» — скороговоркою пятерки получали. Учительница только рукою правой, как космонавт махала:

— И ты, что ли, «Три товарища» учил? И ты? И ты учила?

Сорок два ученика сплотились единою массой. Каждый сквозь общий смех лучшую отметку зарабатывал.

Только трое, выучив нечто иное, из общего настроя выпали. А и классная к зениту урока нечто неладное засомневалась-почувствовала: больно цыплятки ее чирикают хорошо. Неужто все к уроку готовы? Быть такого не может! И принялась за дознание согласно законам военного времени:

— Ну-ка тише! Ти-ши-на! А скажи-ка ты мне, мой голубчик, из какой это книжки ты стих этот взял?

Но не тут-то и было: дети заправскими партизанами отвечали каждый что-то абсолютно свое:

— Серенькая книжка такая.

— Михалкова стихи?

— Нет, разных поэтов.

— Книжечка темно зеленая. Маленькая. Вот как пол-учебника.

— Ой! А у меня дома такая же. Ну, надо же!

Курица недоверчиво крутила головой. Скрытый подвох чувствовала. Иным бросала: «Завтра книжку принесешь», но в ответ слышала бодрое согласие.

А цыплята под шумок незаметно перешептывались, друг друга обнадеживали:

— Если спросит, синяя, говори.

— У меня такой нету…

— Ничего, я завтра принесу. Ты покажешь, а она и не заметит.

— Точно синюю? Правда принесешь? Не забудь только!

— Точно-точно принесу. Большую, тяжелую. Прям сейчас, как домой вернусь, в портфель положу. А она и не заметит!

— Страшно как!

— Не боись. На войне как на войне.

Звонок грянул внезапно, в таком переполохе его никто не ждал. К раздевалке спускались, шумно топая, в сорок две глотки крича:

Их! Закопали! За городом!

Возле! Разрушенных! Стен!

И, одеваясь, каждый еще бормотал полу про себя, полувслух:

Вот как погибли товарищи.

Вот как погибли товарищи…

Солнце бледно светило сквозь равнодушную простынь облаков. Снег слабо туманился, покрывая лицо колкими краешками. Домой возвращались самостоятельно, хорошие отметки облегчали путь, и мороз вскоре больше не чувствовался.

— А здорово твой папа стихи придумал учить.

— Он у меня вообще очень хороший, и сильный, и добрый! И на санках меня катает быстро-быстро, и сказки читает. И вообще у меня скоро братик будет или сестренка. — Она немного помолчала и затем продолжила: — Хочешь тайну? Только клянись — никому не говори. Как на войне, ладно? Он и не папа мне совсем. Он не родной, он мне отчим.

— Не родной?!

— Ох, только не говори никому!

— Не родной?

И белым-бело от белых сугробов стало и таинственно тихо, безмолвно. И затем разом все перевернулось: о чем, вы думаете, этот рассказ? О товарищах-друзьях? О школе? О войне?

И тысячу раз нет.

Он о любви, о той настоящей любви–преданности, о заботе и нежности, благодаря которым изо дня в день в течение долгих пяти лет провожал в школу мужчина-великан не только свою падчерицу-дочь, но даже ее школьную подружку.
Тому уже тридцать лет прошло, а все идет ровным шагом в глазах моих высокий сильный человек. В его руках обувные мешочки с портфелями, а следом подпрыгивают две разноцветные кляксочки.