Трое

Елка красивая. Невероятно красивая. Когда я не с ней, и насосы в моем молодом организме начинают перекачивать кровь из области гениталий в область мозга, увеличивая содержание кислорода «где надо», мое серое вещество начинает работать – я реально осознаю, что Елка вульгарно красивая… такая, которую все мужики облизывают похотливыми взглядами, жадно лаская глазами ее полную грудь, узкую талию, соединяющую накачанный спортом торс с тяжелыми, спелыми бедрами Рубенса, венчающими стройные, длинные ноги. При этом у нее точеная шея и аккуратная, пропорциональная в деталях головка с россыпью вьющихся темных волос. На загорелом лице – капризный носик с горбинкой и наполненные обещанием греха, спелые губы с сетью легких трещинок (Елка почти не красит их, чтобы трещинки выдавали ее жажду целоваться – это ее наивное убеждение всегда смешило и одновременно бесило меня). Под ними скрываются сахарно-белые зубы, крупные, ровные, красивые… я бы даже сказал – устрашающе-красивые, но всё смягчает до изумления, до моментального обожания щербинка-промежуток между двумя передними верхними зубами – это сразу делает ее улыбку до такой степени обезоруживающе обаятельной, что мужики готовы складывать поленницу из своих покорных тел только при виде одной ее улыбки. Елка может морозить самую невероятную ересь (и я тому свидетель!) в разговоре с любым Полиглот Полиглотычем, и тот, сперва фыркнув от негодования и приготовившись гневно раздолбать «дуреху» в пух и прах, вдруг затихает и, как крысы под дудочку Нильса, готов идти за ней куда угодно – лишь только после ляпнутой ей глупости Елка невинно улыбнется…

Но в довесок к сладким вишням губ к красоте Елкиного лица прилагается пара больших, адски пленительных, с косым цыганским разрезом, карих глаз – ей не нужно много краситься для того, чтобы сделать их еще выразительнее; они натурально кричат каждому мужику, что их обладательница достойна поклонения и восхищения, и те могут безответно тонуть в их коричневости с желто-зелеными тонкими лучиками каждый день, лишь бы только их хозяйка дарила бы им хоть один благосклонный взгляд… Эти глаза вызывают злостное шипение бабок у подъезда («б….дь!»), когда Елка пробегает мимо них, бодро стуча каблучками поутру. Эти глаза заставляют более нахальных мужчин регулярно подкатываться к ней с предложениями «пойти-потанцевать-выпить», а более робких – покрываться мелким бисером пота при мысли, ЧТО именно эти глаза им вроде бы как обещают.

Поначалу я принадлежал к клану последних, но с тех пор, как мы с Елкой стали… Ну, вы понимаете… всё переменилось.

Я не знаю, что Елка нашла во мне – и нашла ли она, или просто разглядела мою способность доставить ей то, чего она не могла получить от других? Хотя я точно знаю, что она могла бы одномоментно заарканить любого мужика, стоило ей только небрежно поправить лямку бюстгальтера четвертого размера на своей монолитной груди, мило улыбнуться и единожды стрельнуть из карих своих гаубиц.

Но она уверена, что водит меня на поводке, и поэтому ей нет смысла тратить впустую заряды на меня, на своего вассала.

Вот тут я должен сообщить, что я потерял девственность с Елкой.

Поймите меня правильно.

Мне – почти восемнадцать. Она старше меня, ненамного, на восемь месяцев. В теории, я мог бы сам заловить любую «хуну», как называют «потенциально доступных» девчонок в моем пацановом кругу, потому что, как я считаю, у меня есть масса неоспоримых качеств – уже мужских! – для этого. Проверить это мнение в реале в полной мере – и вы понимаете, что я имею в виду… - мне пока не удалось.

До встречи с Елкой.

Во-первых, я хорошо выгляжу – многие могли бы сказать, что я красив. Ну, скажем так, как по мне, я не урод, но и не Ален Делон, от которого все девчонки нашей школы просто, пардон, сливают кипящую воду – но за время с начала школы до выпускного вечера я превратил тощего, с плечами чуть шире головы Знайку в атлетичного парня, капитана школьной команды по футболу. Это дало мне два неоспоримых преимущества в иерархии школьной «босоты»: во-первых, я сразу же поднял свой авторитет среди «посонов на раёне» до такого уровня, на котором мне уже не надо было прятаться в классе допоздна, чтобы избежать встречи со держимордами – теперь они сами искали контакта со мной, чтобы «постучать в ворота» после уроков, а если кто-то все же рисковал нарваться на мою неблагосклонность, это заканчивалось для него неважно, потому что Саня Пуня, районный топ-мордобой, был со мной накоротке как фанат нашей школьной команды, в которой играл его брат, Шинка.

(Шинка и Пуня… Этимология школьных кличек не поддается никакой логике. В параллельном «Б» классе училась девочка по фамилии Перышкина. Кто-то остроумно вписал букву «д» в фамилию на обложке ее дневника – и кличка приклеилась к несчастной до окончания школы, а ведь она выросла в обворожительную красавицу, которая потом вышла замуж за подпольного миллионера и после недолгих мытарств в середине восьмидесятых уехала в Швейцарию. Но в моем случае всё было обыденно просто: я всегда шел под кличками «Белый» и «Серый» - догадайтесь, почему…)

Во-вторых, ореол популярности в спорте совершенно неожиданно, к радости моих родителей, органично слился с моими успехами в учебе. В общем, обучение для меня не было чем-то трудным, я легко «проходил» все дисциплины и продвигался по стезе начальной, средней, а затем уже и высшей школы, не особо напрягаясь ни во время уроков, ни при «домашке».

То немногое время, которое оставалось у меня между домашними заданиями и тренировками, поначалу заполнялось чтением фантастики, и эта страсть не увяла до нынешнего времени… но где-то с конца шестого класса противоположный пол стал все более уверенно заполнять зону моего внимания, и с тех пор я уже часто мял свой растущий в размерах член, судорожно представляя себе школьных «хун» в моей власти.

До Елки, реального, полного соития (вот же слово-то какое… ну уж ладно) у меня еще не было. Нет, у меня были пылкие и «результативные» контакты с девчонками, хотя они не приводили к… тьфу ты… соитию… Но об этом дальше.

Елку я впервые увидел на районной спартакиаде «Буревестника». Мы играли полуфинал с командой соседней школы. Они были куда слабее, и я сделал «хэт-трик» - последний гол я забил, обведя двух защитников и, уложив вратаря обманным финтом, легко закатил мяч в дальний угол.

Девушка, стоящая за воротами, похоже, готовилась к прыжкам в длину, разминаясь у дорожки разбега. Как мне показалось, она не обратила внимания на мой гол и никак не отреагировала на восторженный рев наших болельщиков. Но потом она небрежно глянула на меня сквозь веер полуопущенных ресниц…

Этого взгляда – беглого, вскользь, буквально в пару секунд – было достаточно, чтобы надеть на меня ошейник и повести на поводке.

Она была невероятно эффектна – желтые «Адидасы» с желтыми же длинными гетрами словно специально оттеняли тяжесть ее округлых бедер – те подчеркнуто ограничивались сверху обтягивающим атласом белых трусиков… нет, это, скорее, были «плавки», за неимением лучшего определения, потому что они игриво впивались в ее промежность, разделяя передок на две лакомые половинки. Мгновение я остолбенело пялился на эту нескромность, на узкий, но четко очерченный треугольник просвета у самого того, между ногами, на полную грудь в обтягивающей маечке «Пума» ярко-зеленого цвета – мне бросилось в глаза ее патентованное, как я понял это куда позже, декольте с точно выверенной линией позволенности – это было нереально, но она проходила в аккурат по верхнему краю сосков…

Всё это заняло долю секунды и в то же время часы, как мне показалось… Это наваждение молнией пронеслось в моем мозгу до того, когда наши игроки налетели на меня, сбив с ног в кучу-малу от восторга. Три моих гола решили всё, и остаток времени обе команды вяло катали мяч по полю, а я примерз к левому краю, где жаждал снова увидеть белые трусики с зеленой маечкой.

После игры я отчаянно пытался разыскать её – тщетно… до тех пор, пока Саня Терехин, мой кореш в школьной команде, сказал: «Серый, тут есть хуна одна… Она хочет с тобой познакомиться!»

Я не имел понятия, о ком конкретно идет речь, но внутри сладко заныло от предвкушения чего-то неведанного…

Если бы я только знал.

***

…На следующий день я, напыжившись, уже стоял перед ней, старательно напрягая бицепсы и раздвигая плечи.

- Тебя как звать? Серый? А меня – Елена, Елка… – она улыбнулась, и я обомлел от белизны зубов и роковой щербинки, которую увидел впервые. Джинсы облегали сочность ее попки и бедер, и такой же тесный до нескромности цветастый синтетический топик в микродырочку извещал мужской мир, что под ним находится гипюровый черный «бюстик», искусительно обтягивающий налитые здоровьем груди. Это была не просто грудь. У Елки были «груди» – пара неописуемо классных, стоявших торчком «доек», как называли подобный шедевр природы школьные ловеласы.

Наверное, я зарделся. Елка коротко хохотнула, явно довольная эффектом, и, взяв меня под руку, сказала низким контральто:

- Ты музыку любишь? Рок, металл, джаз? Что?

Я пробормотал что-то про Прокол Харум, Карлоса Сантану, ЭЛО и Пинк Флойд, но эти названия ей, похоже, многого не сказали. Зато она тут же бодро залила минут пять отечественной общеобразоваловки про ДДТ, «Алису», «Странные Игры», «Аквариум», про Кинчева, Гребенщикова и Шевчука. Я в то время был помешан на музыке «из-за бугра» - у меня на балконе вызывающе (для КГБ) позванивали под порывами ветра пять метров медных спиралей самодельной антенны, которая позволяла мне по средам и субботам слушать «топ-фифти» Голоса Америки – с помехами и перебоями, но по крайней мере в западной музыке я был подкован на уровне.

Разговоры о музыке влетали в одно мое ухо и тут же без остановки выскакивали из другого, потому что, пока мы шагали по нашему проспекту в прохладе майского вечера, стараясь обходить шевелящиеся от ветра кучи тополиного пуха на тротуаре (потому что Елкины замшевые босоножки безбожно цепляли на себя тонны этой весенней гадости), она очень естественно прижималась ко мне монументальностью груди и горячей твердостью бедра. От этого невинного на первый взгляд маневра я отчаянно старался скрыть «подъем плоти», потому что никогда до этого я не дефилировал «по раёну» с красавицей хуной, повисшей у меня на руке, которая так беспардонно, привселюдно – и вместе с тем результативно! – возбуждала меня…

- Стояяяяаааать!

Парень, который преградил нам дорогу, был пьян вдупель. У меня заныло под диафрагмой от предчувствия. Он был крупнее меня, шире в плечах, с головой, мозги которой бестолку боролись с парами алкоголя.

Елка сжала губы и пробормотала:

- Пойдем быстрее!

Несмотря на очевидный перебор дозы, здоровяк явно пытался найти кого-то для спарринга. Он удивительно ловко переместился на шаг-два влево, перекрывая нам путь.

- …. Икккк…. Сссстреляяять! – процедил он, и меня внезапно разобрал нервный смех от идиотизма ситуации. Я понял, что он хотел сказать: «Стрелять буду!», но у него явно не было ствола, и вдобавок, он был уже на такой стадии опьянения, что логика точно оставила его пару часов назад. Я оттолкнул Елку вправо, чтобы она увернулась от скота, но при этом сам оказался с ним лицом к лицу. Все, что последовало дальше, спрессовалось в моем мозгу в мгновения, хотя на самом деле, как потом божилась Елка, эпизод занял две-три минуты.

Он цепко ухватил меня за рукав футболки, так, что мне не удалось вырваться даже после того, как я сильно врезал ему по предплечью кулаком. Несколько раз я пытался вырваться из его самбо-захвата, прыгая и дергаясь, но алкоголь явно был его помощником – он клещом вцепился в мой рукав, который уже начал трещать, не выдерживая напора.

К моему счастью – или к несчастью… – он прихватил мой правый рукав. Будучи левшой – и рукой, и ногой – я всегда полагал, что в таких ситуациях удар с левой дает мне преимущество, и я, слегка согнув ноги, приложил его прямо в лоб основанием ладони. Я не хотел пользовать кулак, потому что, зная свою безудержность и несоизмеримость нанесенного удара с результатом, я опасался, что могу серьезно повредить и свою кисть, и его рожу.

Но я ошибался, снова недооценив влияние опьянения на болевой фактор. Идиот не выпустил меня, очумело мотнул башкой, и потом с отмашкой метко вкатил мне кулаком в левую скулу. Звезды жизнерадостно брызнули у меня из глаз, и что-то настойчиво зазвенело в голове.

Нужно было отдать ему должное. До этого я в своей жизни дрался редко. Реально редко. Начальные петушиные бои «за школой», в четвертых-пятых-шестых классах, редко доходили до серьезной крови, и моя способность становиться бешеным, неуправляемым после первого пропущенного удара быстро уравновесила желание школьных держиморд отжать у меня полтинник или бутерброд на завтрак.

Но этот гад явно преуспевал в кулачных боях «под газом» - и я понял, что мне несдобровать.

Елка прыгала вокруг нас, вопя от ужаса и моментами колотя гада кулачками, но у того теперь появилась желанная цель – мое лицо. У меня оставался один шанс.

Я крутнулся на полусогнутых– так, что он практически потерял равновесие, и в тот момент, когда он попытался расставить пошире заплетающиеся ноги, чтобы не упасть, врезал ему с носка моей «золотой» левой ногой в семейное достояние. Он оторопело хрюкнул, разом отпустил меня и схватился обеими руками за «хозяйство», потом попытался сделать шаг, но теперь боль явно была сильнее паров алкоголя, и он снопом рухнул на тротуар.

Елка победно вскрикнула и изо всех сил заехала ему ногой все туда же, от чего он скорчился и замычал.

Я все еще был в нокдауне, но Елка подхватила меня под руку и потащила прочь.

…Мы пришли к ней домой – он оказался рядом, в пяти минутах быстрой ходьбы.

Елка была перевозбуждена происшедшим. Она трещала без умолку, пересказывая в который раз ее впечатления от стычки. Моя голова все еще гудела набатом, и я чувствовал, что левая скула наливается пульсирующей болью, но по крайней мере, как сказала Елка, скотина не раскроил мне кожу, крови не было.

Она усадила меня на диван, достала из холодильника несколько кусочков льда, обернула их тонким полотенцем и бережно приложила компресс к моей скуле. При этом она прижалась грудью к моей руке и закинула ногу на меня… я почувствовал, что мой член совсем не против такого дополнительного «компресса». Ее глаза пристально глядели в мои, ожидая чего-то, как мне показалось.

Я отстранил ее руку с компрессом, подхватил ее за талию и прижал к себе, так, что ее лицо теперь было вровень с моим, близко-близко. Желанная грудь касалась моей груди. Ее зрачки расширились. Она облизнула вишневые, полные губы, слегка обнажив роковую щербинку. Я понял, что она ощущает мой затвердевший член. Елка страстно припала своими «вишнями» к моим пересохшим от волнения губам…

***

До того, как я «замутил» с Елкой, я, как уже говорил, был девственником. Все мужики теряют невинность точно так же, как и женщины, только из-за глупой прихоти природы небольшая перепонка у последних сделала теоретически равновесный процесс амбивалентным, добавив для наших «желанок» дурацкий болевой фактор, из-за которого весь мир зациклился на том, что они страдают от «дефлорации», и на потерю девственности мужчинами уже никто не обращает внимания.

Но я отвлекся.

У меня случались «горячие» контакты с девчонками. Самым памятным, до дрожи в коленках, до мурашек и щекотания в животе, был первый случай, когда я потрогал девичью «штучку».

…Это было в шестом классе. Ее звали Наташей, Наткой – ей дали кличку Кока, и с колой это не имело никакой связи, так как с тех лет мы еще очень долго не имели возможности испить «божественный напиток»… И ее кличка, так же, как и моя, как и многих других в школьных анналах, была производным ее фамилии.

Натка сидела со мной за одной партой последние два года, и я как-то упустил момент бурного, безудержного сексуального созревания Коки, те несколько месяцев, когда она превратилась из угловатой девчонки с широким, но пока костистым тазом и такими же угловатыми плечами (куда позже я понял, что широкие женские плечи уготованы природой для того, чтобы носить массивную тяжесть впереди…) в фигуристую, с не по годам объемистой грудью и округлыми бедрами, красавицу. Она была почти с меня ростом, и ее прелести, развивающиеся день ото дня, для меня лично выражались в том, что пионерский значок на ее левой груди неуклонно заставлял барельеф вождя принимать все более горизонтальное положение.

Теперь она побуждала школьных ловеласов жадно провожать ее взглядами, когда, опустив голову от смущения, Натка дефилировала по коридору на переменах.

Мы были друзьями. Читали те же книжки («Два Капитана», и– как ни странно – трилогия Германа впечатлили нас одинаково сильно), часто готовили домашние задания вместе, задерживаясь для этого в классе, хотя она жила неподалеку от меня; мы подшучивали над учителями, хихикая на уроках, получали «двояки» по химии, которая поначалу не давалась ни ей, ни мне… Я мог дотрагиваться до нее и не испытывать никакого волнения – так же, как и она.

Но в один день, почти в конце учебного года, мы задержались после уроков. Это была злополучная химия – она была дежурной, и я остался помочь ей собрать «мат-часть» - колбы, штативы с пробирками, бутылочки с реагентами – и вытереть столы.

Я даже не ощутил поначалу, что электричество между нами просто зашкаливало по накалу… мы одновременно почувствовали напряжение, возникшее в момент, когда мы остались наедине. В первые минуты это было непонятно и даже раздражало и ее, и меня. Теперь я уже намеренно избегал каждого прикосновения к ней, и она не смеялась моим шуткам или смеялась с натугой, которая была мне неприятной.

В тот день я, как это часто бывало, провожал ее домой (стандартная ситуация – мальчик несет девочкин портфель, у всех бывает), и я, по непонятному позыву, вдруг ляпнул: «Хочешь получить свой портфель? Приходи ко мне домой!» - и убежал с ее портфелем.

Не знаю, что меня подтолкнуло на эту глупость, но она, естественно, не пришла.

Хотя я ждал.

Она позвонила уже вечером и дрожащим голосом сказала, что ее мать сильно отругала ее, и потребовала разговора с моими родителями. Я перепугался всерьез – в первую очередь потому, что в моем поступке не было никакой логики, разве что повышение концентрации тестостерона в юном Вертере – но мои родители такого пояснения бы не приняли, и меня ожидали бы серьезные семейные разборы.

Я сказал, что если завтра она придет в школу на полчаса раньше, она сможет списать у меня все задания, но пусть ее мать не звонит моим родителям. Ночь я спал плохо, но странным образом опасность возмездия за мой дурацкий проступок возбуждала меня, я ощутил свою принадлежность к Натке, я вспоминал ее округлившиеся формы, ее ставшее очень привлекательным лицо, пионерский значок на ее груди, я снова вдыхал почти неуловимый, эфемерный аромат девичьего пота…

Я ворочался до утра, борясь с попеременными чувствами возбуждения и раскаяния.

Она пришла раньше, как мы и договаривались, но при этом не сказала ни слова о том, как решила поступить ее мать. После школы мы снова пошли домой вместе, но теперь она несла портфель сама.

Дойдя до места, где мы обычно прощались (она шла к себе, а я – к себе), она остановилась и, опустив глаза, сказала:

- Я соврала… Я ничего не сказала матери. Если хочешь, можешь меня за это наказать! - Она посмотрела на меня, и я впервые увидел в глазах девушки нечто откровенное, зовущее, обещающее… Ну, так мне показалось в тот момент. – Пойдем ко мне домой?

Я плелся рядом с ней на ватных ногах, ощущая тяжесть в паху. Она держалась вполне естественно, и я уже начал сомневаться – не пригрезилось ли мне ее приглашение.

Мы вошли в ее квартиру. Ее мать, как сказала Кока, работала во вторую смену, так что ее не будет «еще долго» (Кока сказала это все так же естественно, но я снова уловил некий скрытый повод для этого… У меня защекотало в паху). Она предложила приготовить уроки на завтра – я согласился. Каждое ее движение, ее взгляд, ее слово принимали теперь совершенно новое, нестандартное значение – такое, от чего у меня дыбом встали брюки за ширинкой.

Сколько прошло времени, пока мы приготовили уроки, я не помнил. Помнил только то, что мы сидели рядом за столом, так же, как и за партой в школе, но теперь она ненавязчиво дотрагивалась до меня то локтем, то коленкой, то бедром. Она что-то рассказывала, временами смеясь, и это будоражило меня еще сильнее. Я не соображал, о чем она говорит.

Наконец она отложила ручку, захлопнула тетрадь и сказала:

- Хватит! Может, послушаем музыку? – Потом она взяла меня за руку и повела к диван-кровати с заправленной постелью. Я уселся на край, судорожно стараясь втянуть низ живота и замаскировать «нахохливание» брюк. Наверное, это не удалось – Натка откровенно посмотрела «туда», потом отвела взгляд, словно бы ничего не случилось, и сказала:

- Есть новая запись классных ансамблей – поставить? Пока ты слушаешь, я переоденусь, хорошо?

- Ага… - Мне было неловко, что она увидела мой вздыбившийся холм.

Какие-то Макаревичи мурлыкали что-то из магнитофона, но мне было не до того. Натка переоделась в короткие шортики из синей атласной ткани и легкую пеструю майку – я с волнением понял, что под ней не было ничего.

Она села рядом со мной.

- Ты когда-нибудь целовал девочек? – Прямо в лоб спросила она. Я отрицательно мотнул головой и судорожно сглотнул слюну, которая внезапно стала жутко вязкой. Натка придвинулась ко мне и положила голову на мое плечо. Я обнял ее – это был мой первый в жизни контакт с девичьим телом, которое этого явно ждало.

Баланс был потерян, и мы оба упали на постель. Она засмеялась. Это был незнакомый мне смех, он звучал низко, необычно. Я почти задохнулся от напряжения – и в легких, и в … брюках. Я лежал – лежал! – рядом с красивейшей, по мнению многих пацанов школы, хуной, и она прижималась ко мне!

Натка игриво потерлась носом о мою щеку и потом отпрянула, пристально посмотрев мне в глаза. Она ничего не спросила. Я тоже. Дрожа от желания, я по-глупому неумело ткнулся в ее губы своими, и она мурлыкнула легким смешком:

- Не спеши…

Она обняла меня за шею, нежно припала к моим губам, именно припала, и потом проделала движение губами, по которому я понял, что она – кудесница в стране поцелуев.

Мир завращался у меня в голове, и я разом забыл про то, что нам всего тринадцать. Горизонты тысячелетних отношений между двумя полами на Земле моментально раздвинулись, поглотив нас обоих, потому что я, как прилежный ученик, повторил ее движение… и даже больше, как мне показалось – я вспомнил поцелуи в кинофильмах м попробовал сжимать и разжимать губы, отчаянно надеясь, что это ей понравится.

Она округлила глаза, но не прекратила поцелуй. Вместо этого она «взяла контроль над ситуацией», как говаривал мой тренер Павлыч – и опять ее губы оказались снаружи моих.

И тут я ощутил напористость и вкус ее небольшого, но желанного языка - он трепыхался в пределах моего рта, вроде бы беззащитный, но вместе с тем коварно обольстительный. Я просто окаменел на мгновение – да, про «французский поцелуй» я уже читал и знал, что это – большое искусство в технике целования, но то, что моя соседка по парте, моя Натка, неуклюжая девчушка, уже владела этой техникой в ее возрасте, меня попросту сразило.

Я сдался на несколько мгновений. Она, почувствовав мою нерешительность – или неумение? – или и то и другое? – отпряла снова.

- Тебе понравилось же? – Спросила она, погладив мне затылок. Непонятно почему, но эта ласка невероятно возбудила меня, и я, перевернув Натку на спину, лег на нее, чувствуя ее горячее, трепещущее тело под собой.

Я принялся целовать ее шею, завитки волос на ней, постепенно опускаясь ниже, к центру ложбинки между грудок.

Я стискивал ее тело, крепко прижимал ее к своей груди – это было непроизвольно сильно, так, что Натке явно стало трудно дышать, но она не возражала, наоборот, я почувствовал, что ей это нравится, она возбуждается от этого, потому что она задышала чаще, при этом едва слышно, негромко постанывая. Это совсем разъярило меня. Вековые мужские соки вскипели у меня в теле, и я, неожиданно для самого себя, сделал обольстительный маневр – я нежно, но настойчиво вторгся коленом в промежуток между ее бедрами, так, что моя нога оказалась в «сэндвиче» между ее ногами, и без паузы продвинулся коленом вверх к ее промежности. Теперь мое твердое, накачанное спортом бедро нажимало на верхнюю часть ее лобка….

Натка охнула и непроизвольно, таким же движением, заученным всеми женщинами от их прародительниц – сжала мое бедро горячими ножками. Она дрожала… я чувствовал, что возбуждение охватило ее, и она, так же инстинктивно, все сильнее сжимала мою ногу.

Почувствовав Наткино желание продолжать игру, я сильнее нажал на ее лобок бедром, и это явно завело ее еще больше. Она выгнулась, вроде бы стараясь столкнуть меня… Но это было той же частью игры веков – и она сдалась, отпустила замок, сжимающий ее ноги, и теперь уже я, ощутив, что Натка покорилась, немного попустил нажим.

Я слегка отодвинулся, оставив зазор между моей ногой и низом ее живота – она толкнула меня в плечо, перевернув на спину, и закинула свою божественную ножку на меня. Теперь сгиб ее колена аккуратно лежал на моем члене, и я невольно вскинулся от наслаждения.

- Не бойся, это же не больно? – Она легко чмокнула меня в губы, и я почувствовал, что Натка расстегивает мой ремень, сдвигая брюки вниз. Еще мгновение – и она улеглась на меня всем телом, обхватив ногами мои бедра. Она лежала сверху, распластав свои упругие грудки на мне, и бешено, неуемно целовала меня, пока нечто теплое, нежное, мягкое, и такое жаждущее меня терлось о мой член там, внизу. Я стискивал ее гибкое, стройное тело, судорожно сжимал ее попку, ощущая атлас трусиков, и изо всех сил старался не кончить.

Неожиданно для меня, она змеей соскользнула набок и легла рядом, прижимаясь ко мне. Потом она взяла мою руку и потянула ее к своему паху…

Я понял, что она просит погладить ее ТАМ.

- Как это называется? Ну… не матерно… Как бы ты хотела, чтобы это звучало для тебя восхитительно… не обижая? – Бормотал я, сходя с ума от влажности ее трусиков под моими пальцами, когда я настойчиво втирался в нее, все больше разделяя две половинки ее персика. Она так же исступленно, безостановочно гладила мой член под трусами. Я чувствовал трепет ее пальчиков, и это сводило меня с ума, но я сдерживался как только мог, чтобы не «сбрызнуть», как называли это «старшаки» в школе.

- Это… называется… вульва…. Или влагалище… Лучше – вагина... – она постанывала каждый раз, когда мой палец проскальзывал вниз, к попке. – Можешь называть ее «штучкой»… но это – только для тебя…

Она все чаще, все настойчивее гладила меня по члену, и я сдался – он забился под ее рукой, и мои трусы оросились вязкой жидкостью. Я уже знал, что это такое и как мужчины разряжаются, но все равно мне стало стыдно – и тут произошло невероятное. Тело Натки в моих объятьях вдруг изогнулось дугой, как лук, она вцепилась мне в плечи и мелко-мелко задрожала. Я почувствовал, что гусиная кожа покрыла ее бедра, которые подергивались, словно в судороге.

- Что, Натка?! С тобой все в порядке? Чем тебе помочь?? – Я не знал, что с ней творится… я сильно перепугался, отпрянув от нее и встав на колени.

- Аххххххх… - простонала она, - да, это же просто… это так… в общем, мой славный, у всех девушек так бывает, ты не бойся, это совсем не страшно… Даже КУДА ЛУЧШЕ, чем не страшно…

Годами спустя, вспоминая тот волшебный день, я понял, что впервые стал свидетелем мощного женского оргазма.

…Я вернулся домой на крыльях. Закрылся в туалете и долго смывал клейкую слизь с внутренности трусов – хорошо еще, что они не пропустили влагу на брюки, иначе бы родители явно поняли, что произошло.

Я не спал всю ночь. Мой член словно взбесился – он не опадал ни на минуту, и под утро, в изнеможении, я вдруг вспомнил Наткины слова: «…Можешь называть ее «штучкой»… но это – только для тебя…».

Только для тебя???

Я вскочил.

А кто ЕЩЕ пользуется другими именами для ее вагины?!

Этот вопрос преследовал меня несколькими днями и ночами спустя.

…Такого у нас с ней больше никогда не было.

Через несколько дней я напросился к ней домой, надеясь, что прекрасное произойдет снова. Я также хотел выяснить, кто еще называл ее прекрасную штучку по-другому…

Но в тот день ее мать была дома, и ей явно не понравилось то, что я заявился к ним.

Надо отдать должное, мать Коки была эффектной, пышной дамой, которая по тем временам одевалась феноменально классно – сказывались ее связи и ее работа, она работала «на мясе», как говорила Натка, и у нее была куча связей – в доме у них была красивая импортная мебель, в холодильнике всегда были изысканные колбасы и сыры, и – как говорила сама Натка – «у мамы много богатых кавалеров»… При этом она грустнела и отводила глаза, но тогда мне это ничего не говорило.

Наткина мать вошла в комнату, когда мы готовили домашнее задание.

- Наташа, пожалуйста объясни молодому человеку, - сказала она, как будто меня не было рядом, - что я хочу сложить для тебя приличную партию, как только ты окончишь школу, и я не вижу такой возможности в… Как его зовут? Сергей? В Сергее нет будущ… В общем, ваша, гм, дружба должна прекратиться.

Она вышла из комнаты.

Я застыл соляным столбом.

Мало того, что она разговаривала с Наткой так, словно они были одни в комнате, но вдобавок сам смысл сказанного напомнил мне «Бесприданницу» и другие классические вещи о неравных браках или как это там называлось в прошлые века…

Натка сидела, потупив глаза, и не обронила ни слова.

Я встал, молча собрал портфель и ушел.

Остаток учебного года – одна-две недели – мы не разговаривали, и я старался не смотреть на нее. Я тщательно стер надпись на нашей парте – «Натка и Серый солидарны с Анджелой Дэвис!».

Наступили каникулы. Летом я с ней не виделся, а на следующий год Коку перевели в другую школу. Я был уверен, что ее шлюховатая мать приложила к этому все усилия.

Потом я узнал, что у Коки не все в порядке со здоровьем. Ее поместили в неврологическое отделение Мечникова, и я, в раскаянии, помчался в больницу.

Мы не виделись почти год. Я сказал в приемном, что у меня есть передача для Натальи К..

Она вышла на этаж – трогательно исхудавшая, с черными полукружиями под глазами, в каком-то застиранном халатике, что едва прикрывал ее по-прежнему стройные ноги… Я еле сдержался, чтобы не расплакаться. Она говорила медленно, отстраненно – я понял, что ее накачали чем-то успокоительным (неврология!), но не подавал виду, и суетливо рассказывал о новостях класса, о своих успехах в футболе…

Она слушала, исправно кивая головой, как болванчик, но я понимал, что это УЖЕ НЕ ОНА… Эта больная, страдающая девочка – не моя Натка...

Мне стало страшно. Я отдал ей цветы и мешок с апельсинами, которые выменял у соседки в подъезде на кубинскую сигару. Кока взяла их и, сухо улыбнувшись, кукольно сказала:

- Спасибо… Знаешь, не приходи сюда больше. Я не хочу… мама не хочет, чтобы мы виделись. Извини.

Повернулась и пошла ко входу в отделение.

В больничном дворе вовсю цвела сирень, щебетали птицы – весна была в разгаре, но мне всё это было совершенно до лампы. Я вспоминал ее деревянность, односложные ответы, стеклянные глаза… Что с ней случилось??!

…Время шло, и рана постепенно затянулась. Уже когда мы заканчивали школу, девчонки в моем классе рассказали мне, что Кока пыталась покончить с собой, и не один раз, поэтому мать была вынуждена сдать ее «на дурку». Как говорили злые языки, это было вызвано тем, что ее мать постоянно пыталась «предлагать» ее своим партнерам по работе, и Кока не выдержала…

Я просто ошалел от этого, но, увидев мою реакцию, Таня Авдеева быстро сказала, что это наверняка вранье, потому что теперь Кока перешла в политех на экономическое и скоро будет поступать в универ, что у нее есть классный парень, почти жених.

Но с матерью она больше не живет.

***

…Мы неистово целовались с Елкой, так, что у меня перехватывало дыхание. Я ощущал, что ей доставляет удовольствие мое умение целоваться – она временами негромко постанывала, прихватывая мою нижнюю губу своими восхитительными, полными, чувственными губами, и полизывала их горячим язычком.

Елка сидела на мне. Я держал ее за талию, сжимая ее великолепную попку ладонями – так, что ее штучка принялась елозить по моему члену. Она не отстранялась, наоборот, сама стала тереться промежностью о мой член под брюками, которому такой массаж вне сомнения приносил огромное удовольствие, судя по напряжению в нем, которого я еще не испытывал… казалось, что ну вот еще немного – и он лопнет от натуги.

Елке это тоже явно нравилось – она дышала часто, прерывисто. Остановившись, она соскочила с меня и быстро, в пару секунд, сбросила топик и осталась в гипюровом «бюстике» и джинсах… Ее груди выглядели просто исполинскими в черных кружевах.

Она победно улыбнулась, увидев мой жадный взгляд, и так же ловко стащила джинсы. Я увидел темную синеву ее узких трусиков, которые слегка впились в половинки губок впереди...

Она помогла мне избавиться от брюк и футболки – я остался в коротких спортивных трусах, которые никак не скрывали «восстание Потемкина» у меня в паху, и это зрелище доставило Елке удовольствие, потому что она ловко нырнула под широкую боковину трусов горячей рукой, и теперь ее пальцы принялись ласкать мой член, сначала нежно, потом все более настойчиво. Потом Елка спрыгнула на пол, заставив меня встать с дивана.

Ноги плохо держали меня. Дрожь в коленках усилилась, когда она ловко сбросила трусики и осталась в одном бра. Она улеглась на диван на спину и слегка расставила ноги, неотрывно глядя на меня.

- Хочешь? – глубоким, грудным голосом спросила она. Я кивнул, не в силах обронить и слово.

Она потянула меня за руку, на себя…

***

…Где-то в середине девятого класса, перед самым началом зимы, которая в итоге оказалась чуть ли не самой холодной за последние двадцать лет, что, в общем, странным образом помогло мне в моем невероятном приключении той зимой… но об этом дальше! - я сильно увлекся западной фантастикой. Я подружился (если так можно назвать знакомство между взрослой женщиной и подростком) со школьной библиотекаршей, Лидией Александровной, или «ЛиАл», как я называл ее. Я часто проводил перемены, а иногда и пропускал «неважные» уроки, торча в рядах полок с книгами, напитанными ароматом замусоленных страниц, в попытках выловить что-то интересное и новое для меня.

ЛиАл была примерно тридцати лет возрастом с дивно большими, зелеными влажными глазами, которые наверняка могли бы вскружить голову любому мужику, если бы не ее врожденный дефект – она слегка прихрамывала, как Луиза де Лавальер, что, в общем, не снижало ее оценки как «шикарной хуны» среди школьной босоты, потому что, помимо волшебных глаз, ЛиАл обладала округлой попкой и парой тяжелых, мощных грудей (кои она и не стремилась маскировать, а наоборот, всегда носила тонкие обтягивающие водолазки), которые были предметом зависти женского педсостава и предметом обожания мужского.

ЛиАл явно питала ко мне чувства, но по тому времени я еще не мог вычислять томные взгляды, нагибания за книжкой на самой нижней полке спиной ко мне, невинные прикосновения к моему бицепсу или легкое потирание меня бюстом, когда ЛиАл «протискивалась» в узкий проход между мной и стеллажом,

И тем не менее, что-то все же подсказывало мне, что эти знаки есть нечто большее.

ЛиАл снабжала своего любимца самыми горячими новинками в библиотеке, а школа, по непонятной прихоти влиятельных лиц РайОНО, получала практически все бестселлеры, которые только выходили тогда в стране. Я первым в школе прочел все пятнадцать томов «Библиотеки Современной Фантастики», все выпуски серии «Зарубежный детектив», и мою страсть – серию «Зарубежная фантастика», с помощью которой я открыл для себя моих кумиров – Шекли и Азимова, Каттнера и Кларка, Саймака и Желязны…

Естественно, каждое последующее мое посещение библиотеки в ту зиму все больше затягивалось, и однажды, когда я, не успев забежать к ЛиАл во время уроков (а обычно она закрывала библиотеку сразу же по последнему звонку), я все же решил проверить – а вдруг она еще не ушла? – и заскочил к ней в после занятий. Мне нужно было только взять новую книжку, которую она мне пообещала.

Ли Ал собиралась уходить – она уже надела большую лисью шапку, которая делала ее глаза еще более эффектными под нависшими золотистыми шерстинками, и собиралась накинуть каракулевую шубку. Я подскочил и, как джентльмен, перехватил шубку – ЛиАл повернулась спиной ко мне, и я помог ей продеть руки… как вдруг почувствовал, что ее пальчики плотно ухватили меня за член.

Я замер. Она – тоже, но тем не менее, она настойчиво потирала мой радостно вспрыгнувший от такого приветствия «змий». Она все так же стояла спиной ко мне, теперь навалившись на меня так, что прижала к стене, и от этого ее рука оказалась втиснутой ее попкой в мою промежность – при этом рельеф ее роскошных ягодиц аккуратно огибал ее тонкую ручку на моем члене,… я чувствовал их упругость при вжимании в мой пах, что прибавило энтузиазма моему восставшему змию.

Было так тихо, что мне казалось – я слышу биение пульса в нем.

Вдруг она взяла мою руку за запястье и быстро приложила мою ладонь к левой груди. Ощущение было запредельно сладким и возбуждающим. Я нежно обнял ЛиАл за грудь и начал массировать ее, так, что через тонкую материю водолазки (и что там было у нее еще…) я ощутил упругую твердость соска.

ЛиАл глухо охнула, но не сдвинулась ни на сантиметр.

…Это продолжалось несколько мгновений – или минут?! – мне было все равно. Потом мы услышали шаги в коридоре, и ЛиАл, резко отпрянув, поправила кофточку и быстро застегнула пару пуговиц на шубке.

Дверь открылась – вошел Николай Арнольдович, директор нашей школы. Он преподавал историю в моем классе, и я был у него на хорошем счету, но его самого я не любил. Его лютого гнева на «разносах по поведению» опасались самые отчаянные сорвиголовы школы.

Директор был одет в пальто, то есть явно собирался уходить. Зачем он заявился к ЛиАл? Я не знал, отчего мне стало жутко неловко – от того ли, что я понял: директор и ЛиАл «мутят», или от того, что он мог увидеть мой вздыбившийся член.

Тем временем ЛиАл как ни в чем ни бывало сказала:

- Сережа, вот, я приготовила то, что ты просил. Мне нужно уже уходить, так что ты можешь взять книгу, а карточку мы оформим завтра – ты просто принеси ее мне в перемену, ладно?

Я схватил книжку и, пробормотав приветствие директору, быстро выскочил из комнаты – благо, портфель помог мне прикрыть низ живота.

***

…Этот эпизод стал моим вторым знакомством с восхитительными формами, негой и трепетностью большой женской груди. И хотя ЛиАл после этого стала вести себя со мной подчеркнуто официально (кто знает, может, директор что-то все же заподозрил, но предпочел не выносить сор из школы?), эта короткая страсть перебросила для меня мостик к еще более прекрасной истории с еще более волшебной грудью.

В общем, мне в какой-то степени всегда везло на то, чтобы вольно или невольно – по большей части невольно, случайно – видеть женские груди, будь то оброненный ненароком взгляд в плохо смонтированную женскую раздевалку на пляже (где часть перегородки уже отвалилась и открывала пытливому взгляду юного Вертера все прелести другого пола), или случайно распахнувшийся халатик на «сисях» девчонок во время тисканий вечерами на отрядной веранде перед отбоем в пионерском лагере, или невовремя открытая дверь купе, когда дама переодевалась «в дорожное»…

Надолго запомнившимся мне случаем стал самый первый – мне тогда было едва ли десять или одиннадцать лет.

Во время летних каникул мы сплотились в группу дюжины подростков примерно одного возраста, живущих в одном дворе. Он состоял из четырех «хрущевок», которые окружали его в каре, где, по суровому стандарту советского дворового дизайна, располагались типовые дворовые аксессуары – металлический турник (он же выбивалка для ковров), две-три странного вида металлические конструкции, рассчитанные на энтузиазм детей для «упражнений» с ними, утилитарная «горка» с десятком ступеней с одной стороны и S-образным спуском с другой, песочница с деревянными бортиками.

Вот на последней мы и «зависали» вечерами, сидя в рядок, как воробьи, чирикая без умолку о самых разных вещах. Насколько я понимаю то время теперь, с высоты прожитых лет, магнетизм такого сидения был конкретно основан на притяжении полов – но тогда мы, естественно, не задавались целью анализировать резон для торчания в песочнице до самого «Пора домой!» от мам.

…Ее звали – вот почему у меня есть массивный рок, связанный с этим именем?! – Наташкой.

Она была на год старше, и поэтому тем летом она уже имела куда более развитые женские формы, чем я имел мужские. Вы понимаете, что мальчишке в таком возрасте любые знаки «выделяемости» девчонок из общего ряда кажутся феноменально притягательными и важными, и в этом конкретном случае я моментами сильно возбуждался, глядя на вырез ее сарафана в предвечерние часы.

Теперь я совершенно точно могу сказать, что Наташка Черемышева, моя соседка с пятого этажа над нашей квартирой, была обычной, ничем не выдающейся девчонкой. Разве что угловатость ее плеч вызывала у меня неясные томления – как вы уже знаете, меня всегда сводила с ума прямоугольность женских плеч – можете осуждать меня за это… Я знаю, что среди вас наверняка есть приверженцы округлых пухлых «подушечек» на женских плечах, но для меня относительно широкие, развернутые назад женские плечи всегда служили дополнительным символом красивой, высокой, упругой груди – что-то же должно помогать ее носить, не так ли?

А еще мне очень нравился цвет Наташкиной кожи – необычный для наших краев, оливковый, марокканский, который прекрасно сочетался с ярко-голубыми глазами и кудрявыми длинными волосами пепельного цвета, которые мать укладывала ей в «корону».

Так вот, Наташкина мать…

Как-то тем летом, в один из знойных дней, в районе четырех-пяти вечера, солнце сползало за горизонт, и тень от «хрущевки» напротив сняла жару во дворе. Мы собрались обычной компанией в песочнице и болтали о наших немудреных подростковых делах. По тем временам это были действительно подростковые дела – у кого знакомый привез жвачку «из-за бугра», кто сумел посмотреть офигенно взрослый фильм (все усиленно делали вид, что мы крутые и знаем толк в секс-сценах), кто-то прочитал новую книжку о классных приключениях...

В этот момент кто-то – кажется, Андрюха – сказал:

- А где Наташка? Ко-то ее видел сегодня?

Все, понятное дело, обернулись в мою сторону, так как я жил с ней в одном подъезде.

Ее отсутствие с определенного времени стало для меня разочарованием в те вечера, когда она не выходила гулять, как вот, например, сегодня; но это было моим секретом. Я небрежно почесал затылок и вызвался пойти и «позвать ее на двор».

…Когда я вернулся, мой вид, наверное, сразу же сказал всем, что я не в порядке. И верно – логика мышления, которая обычно не покидает меня (ну, до определенных ситуаций), в тот момент оставила мой разум. Пацаны и девчонки заинтересованно уставились на меня после естественного Андрюхиного вопроса («Ну так чо, выйдет она?»). Я кивнул, но недостаток воздуха от волнения не позволил мне подать голос.

А произошло следующее.

Когда я поднялся на Наташкин пятый этаж, по привычке прыгая через две ступеньки, я слегка запыхался, и, нажав кнопку звонка ее квартиры, вытер пот со лба и поправил строптивый чуб – я знал, что Наташка может открыть дверь сама (ее мать не работала, но я рассчитывал все же на то, что Наташка опередит ее).

Меня ожидал сюрприз, который надолго врезался в мое пылкое мальчишечье воображение – настолько долго, что я и сейчас, на склоне лет, помню те несколько секунд, когда дверь распахнулась.

То лето было жарким как никогда, и раскаленный воздух стоял недвижимо везде – на улице, в домах, в магазинах… Люди изнемогали и спасались от зноя всеми доступными способами.

Когда дверь открылась, на пороге стояла Наташкина мать.

Ей было под сорок, но округлость форм – как говорят, дородность – в сочетании со красивым, правильных форм лицом и большой грудью, налитой силой женщины в самом соку, привлекала взгляды всех мужиков нашего двора. В то время мне было еще невдомек, почему они все пялятся на нее, но я просто автоматически отмечал ее привлекательность как соседки, как Наташкиной матери…

До этого момента.

Она вышла открыть дверь в белых трусиках и пурпурном, ярком до обалдения, бюстгальтере – на плече ее висело полотенце, которым она, очевидно, только что вытиралась. В то время бикини только начинали проникать на рынок женского белья в Союзе – скорее всего, это были невысокие трусики, но в моей памяти это были именно узкие-узкие бикини…

Я замер, не веря своим глазам.

Я понимаю, она явно не собиралась прельстить сопляка-соседа, по всей видимости, считая, что это вернулся с работы ее муж – он, как и многие мужики нашего дома, служил в вертолетном авиаполку неподалеку от микрорайона, и это время было обычным для их возвращения домой.

Как бы то ни было, но моя реакция ее предметно удовлетворила, потому что она хмыкнула, мило улыбнулась и повела плечами, от чего ее циклопических размеров груди колыхнулись в бюстгальтере прямо на уровне моих глаз, и сказала:

- Здравствуй, Сережа! Тебе Наташу?

Я сглотнул слюну, которой было так много, что мне казалось – она уже сочится из уголка губ… - и промычал что-то нечленораздельное. Непроизвольно я опустил глаза на ее бедра и ложбинку между ног, в паху… и наткнулся взглядом на слегка выпирающий бугорок лобка, настолько плотно обтянутый трусиками, что мне показалось – я могу рассмотреть «курчавинки» волос под тонкой тканью…

Я впервые увидел столько много женских прелестей вместе, да еще так близко, наблюдая их так (как мне показалось) немыслимо долго. Я успел зафиксировать в распаленном сознании игривость ее ножек, которыми она переступила, приняв позу Венеры, капельки пота в немыслимо аппетитном разделе грудей, легкую ироничную улыбку, по которой я понял, что она оценила произведенный на меня эффект…

- Ната! Это к тебе!

Наташка вынырнула из затемненной комнаты (они занавешивали окна от солнца) и отодвинув мать, кивнула мне. Мне должно было быть неловко от того, что она могла увидеть, как я любовался прелестями ее матери, но шок увиденного серьезно саданул меня в башку, и мне уже было пополам.

- Привет! Вы все уже там, на месте? Я сейчас… Мне постираться нужно было… - Она прикусила губу, и я понял, что ей не понравилась сцена у двери.

- Ага… - хрипло сказал я, повернулся и на деревянных ногах пошагал вниз.

Я не рассказал компании в песочнице о том, что привело меня в состояние полнейшего ступора. Наташка вскоре спустилась к нам и вела себя совершенно естественно, но за весь вечер ни разу не пересеклась со мной взглядом, и я понял, что она раздосадована тем, что произошло. Немного погодя я ушел домой.

…Наша дворовая тусовка продолжалась еще несколько месяцев, уже перейдя в учебный год. Стало холодать, навалились занятия, и «команда песочницы» постепенно таяла. Наташка по-прежнему не разрушала барьера, возникшего между нами, и я обиделся всерьез. В один из вечеров, когда она на несколько минут ушла домой, Андрюха и Юрка стали подкалывать меня тем, что я якобы влюбился в Наташку. Я яростно отбивался от их подначек, и вот, после серии нападок, Андрюха сказал:

- Вот давай поспорим, Серый, под твою коллекцию марок о космосе – если ты в нее не втюрился и тебе в самом деле все равно, то скажи ей, что хочешь, чтобы она перед тобой разделась!

Поначалу я просто обалдел от такой подловатой идеи, и хотел уже врезать Андрюхе, но потом я понял коварство этой западни: если я отреагирую таким образом, это сразу же покажет пацанам, что я в самом деле втрескался в Наташку… Было ли это правдой или нет для меня самого, в тот момент я не разбирался. Мне было неприятно от того, что она явно обижалась на меня за тот эпизод летом, хотя в этом не было моей вины, ни на грош!

А если я спровоцирую ее на такой поступок (и я подумал, что вдруг она, по каким-то неведомым соображениям, все же согласится?!), то моя репутация как «Дон Жуана» резко усилится среди дворовых…

В общем, я, как идиот, попался на эту удочку.

Когда Наташка спустилась к нам снова, я отозвал ее к турнику, не обращая внимания на хихиканье пацанов, и, не глядя ей в глаза, сказал:

- У меня к тебе очень сильное влечение… не знаю, как ты на это посмотришь… но я бы очень хотел увидеть тебя в костюме Евы! – Я придумал, как высказать ей это предложение, за несколько секунд до того, как заинтригованная Наташка отошла со мной. Оно показалось мне гениальным…

Она сузила глаза и без замаха, резко дала мне тяжелую оплеуху.

…Это была первая – и последняя! – в моей жизни пощечина от женщины.

Она больше никогда со мной не разговаривала, хотя мы по-прежнему часто пересекались в подъезде или во дворе.

Я часто думал о том, что подтолкнуло меня согласиться на такой дурацкий вызов. Наверное, я в самом деле был к ней неравнодушен, но я был еще слишком молод, чтобы принимать ответственные решения как парень или мужик, и просто тайное желание увидеть запретное, расчет на «а вдруг», на то, что она могла согласиться, подтолкнуло меня на этот идиотизм.

***

…После злополучного случая с ЛиАл я почти перестал появляться в школьной библиотеке, но тяга к фантастике не уменьшилась, и я приловчился ездить в городской читальный зал.

Многим читателям помоложе такой сеттинг будет незнаком. В самые махровые годы брежневщины, когда возможность нашего народа «читать хороших книг» по-прежнему регулировалась партией, стали появляться отдельные публикации ранее недоступных, компромиссных, по мнению чиновников от литературы, вещей, которые до этого распространялись на «перфорат-издате», то есть распечатывались принтерами в ЭВМ-центрах.

Но книг по-прежнему не хватало. Выручали «читалки», читальные залы при крупных библиотеках. Одна из них существовала в моем городе, в самом центре, но для того, чтобы добраться до нее, мне нужно было трястись почти час в промерзшем до инея на стеклах троллейбусе – а началось это мое новое увлечение в ту же зиму, когда я нежно гладил сосок ЛиАл под ее кофточкой… За что и был отлучен и от него, и от перлов школьной библиотеки. Но делать было нечего, и я ездил в читалку каждое воскресенье, проводя там по четыре-пять часов.

Как-то раз после очередного похода за литературным блаженством я, впечатленный только что прочитанными булгаковскими «Роковыми Яйцами», вывалился из хорошо отапливаемого читального зала в мерзость бесснежной зимы в минус двадцать. Ноги моментально свело от холода. Я торопился к троллейбусной остановке, чувствуя, что стужа добирается до костей, но вдруг, по волшебному наказу откуда-то свыше, рядом со мной остановилась маршрутка, рейс которой доходил почти до моего дома. Из нее вышла молодая парочка. У меня появился шанс доехать домой куда быстрее и хоть с каким-то отоплением… Удача!

Я уже занес было ногу, чтобы сесть в маршрутку, но тут меня почти сшибла наземь миниатюрная девушка, которая рвалась в тот же «Рафик». Мы оба пошатнулись, и, чтобы не потерять равновесия, я ухватил ее за плечи – это вышло так, словно бы я заграбастал ее в объятия…

Она возмущенно вскрикнула и стала отталкивать меня, упираясь руками в грудь – и, опять же, стараясь не поскользнуться на островке льда на краю тротуара, я еще крепче вцепился в нее.

И тут я увидел ее глаза... Таких глаз я никогда не встречал до того в своей недолгой жизни «юноши в развитой степени полового созревания», как однажды со смехом охарактеризовал меня участковый врач. Они были бездонно-черными, такими, что границы между радужкой и зрачками попросту нельзя было увидеть. «Омут», всплыло в голове. Еще я моментально «сфоткал» красивую укладку волос под свободно накинутым на них капюшоном дубленки, ярко накрашенные, полные губы и ряд ровных белых зубов за ними, капризный носик, мраморно-белую кожу лица…

- Простите, я не умышленно… Пожалуйста, проходите… - Я отпустил ее и указал на открытую дверь. Водитель уже бурчал что-то о том, что «тепло тратим! Или в, или из!», и она юркнула в «Рафик», возмущенно фыркнув. Я последовал за ней.

Я поблагодарил планиды за то, что два свободных места оказались рядом, на заднем сиденье. Она села первой, и из-за того, что она была одета в плотную «выделанную» дубленку с толстой меховой оторочкой, место, уготовленное мне, теперь стало шириной только на одну половину моего зада…

Я как можно более галантно втиснулся между девушкой и мужиком у окна. Она снова фыркнула, но уже чуть менее обиженно, и поддернула полу дубленки – так, что я теперь чувствовал горячесть ее упругого бедра. «Ого…», сказал я себе, скашивая глаза, чтобы незаметно разглядеть незнакомку. Горячее бедро оказалось весьма роскошным, прикрытым короткой люстриновой юбкой и толстыми вязаными колготками, но и то, и другое выглядело очень элегантно, и это возбудило меня.

Маршрутка лихо катилась через мост. Печка «Рафика» немилосердно «жарила» воздух в машине, и моя попутчица, расстегнув верх дубленки, повела плечами, показав горизонтальность груди все в таком же дорогом люстриновом плену, но другой расцветки.

- Жарко, правда? – она первой начала разговор. Я не понимал, что подтолкнуло ее инициировать контакт, но меня это вдохновило.

- Ага… - односложно ответил я, фальшиво улыбнувшись. («Идиот! Скажи что-нибудь нормальное, представься хотя бы!»)

- Сергей, - я взглянул ей в глаза и снова утонул в их огромной черноте… я был готов поклясться, что ее глаза были как минимум в два раза больше, чем у обычной девушки. Помимо того, белки ее выглядели ненормально белыми, почти синими, как у многих женщин, потомков выходцев из Ближнего Востока.

- Дина! – Представилась она и слегка приподняла бедро так, что теперь мне пришлось поерзать, чтобы уместиться между ней и толстяком у окна. Теперь она полусидела попой на моем бедре, а монументальность ее правой груди проверяла на прочность мой бицепс.

Некоторое время я не двигался и почти не дышал. Девушка тоже не подалась от меня ни на сантиметр, вроде бы как рассматривая пейзаж за окном. Мы сидели, фактически прижавшись друг к другу всем, чем только можно было за исключением гениталий, пока водитель «Рафика» гнал машину по длинному трехкилометровому мосту через реку.

- Коминтерн, пожалуйста! – Попросила дамочка у выхода. Водила затормозил на остановке. Дина грела меня своим куда более эффективным, чем печка-«Рафика», телом.

…Мы проехали еще несколько остановок – до того момента, когда Дина, подавшись вперед, сказала водителю:

- На «Школе» остановите, пожалуйста!

И хотя это было за две остановки до моего дома, я решил выйти вместе с ней.

- И мне тоже…. Школа! – Крикнул я, наверное, слишком фальшиво, потому что толстяк, сидевший справа, хмыкнул. Скорее всего, скотина, он наблюдал за нашими «трениями», но мне было пополам.

Мы вышли на остановке, от которой ей – как выяснилось – нужно было идти еще минут десять-пятнадцать ко дворцу культуры, а мне – в другую сторону. Но я гламурно (как мне показалось) сказал, что с удовольствием провожу ее. Темнело, сумерки сгущались. Она согласилась.

Мы шли по зимнему микрорайону. Редкие снежинки падали с неба, и держать ее под руку, чувствуя – даже через дубленку – большую грудь, что влилась мне в предплечье… ощущать ее пританцовывающую, легкую походку (у нее были классные коричневые яловые сапожки на платформе, наверняка импортные, чешские или польские)… это необыкновенно возбуждало меня.

Дина была миниатюрной, словно ожившая фарфоровая статуэтка, но с формами, которые не были характерны для немецких фарфоровых изделий. Она вполне могла бы уместиться у меня подмышкой. Ее волшебные глаза, блуждающая улыбка пухлых, ярко накрашенных в модный по тем временам кроваво-красный цвет в сочетании с роскошными черными, как смоль, волосами, которые она выпустила на свободу, опять сбросив капюшон дубленки, делали ее обворожительно красивой… Я был сражён.

Я спросил – как далеко ее дом? Она улыбнулась, взглянула мне в глаза и сказала:

- Знаешь, я не спешу домой, разве что тебе нужно торопиться?

И я понял, что небо подарило мне новый случай.

***

Память со временем срезает наслоения эмоций, ощущений и деталей с наших интимных воспоминаний, которые постепенно выгорают, как серебро на старых дагерротипах. С одной стороны, это типичный защитный рефлекс, потому что наш мозг стремится предохранить нас от эмоциональных травм и страданий, так как в каждом эпизоде нашей сексуальной жизни были и положительные, и отрицательные моменты…

В моем дневнике секс-опыта знакомство с Динкой по сей день стоит особняком в силу ее неординарности, по ряду причин. Поначалу я был невероятно возбужден необычностью связи и тягой Дины ко мне. В то угарное время я не задавался целью понять, что именно, какие силы галактики столкнули нас и что притягивает нас друг к дружке, потому что нам обоим – и я в этом абсолютно не сомневался – было невероятно здорово, а остальная семантика ровным счетом ничего для меня не значила.

До определенного момента. Но об этом – чуть дальше.

…Когда я позвонил ей на следующий день, она сказала мне, что вчера узнала меня сразу, потому что иногда ходила на футбольные матчи между сборными школ нашего района (ее подружка тащила ее на игры), и – как она призналась – «красава-форвард» сто второй школы ей приглянулся… поэтому, когда она увидела меня вблизи, я пришелся ей по душе еще больше.

…В тот памятный первый вечер я проводил ее до дома. «Ты замерз?» - спросила она. Я кивнул – мои зубы, наверное, стучали так громко, что она услышала их лязг.

«Домой позвать не могу, извини… У родителей гости. Пойдем, в подъезде тепло, у нас дом кооперативный, топят от души…» - и она потащила меня в жаркое нутро подъезда.

Если кооператив не экономил на отоплении, то он явно жался на освещение. Где-то на промежуточной площадке между третьим и четвертым этажами, где темнота не позволяла детально разглядеть ее лицо, Дина остановилась, обернулась ко мне и жадно припала губами к моим.

Сперва оторопев от такой откровенности, я, тем не менее, резво включился в игру. Хотя мое умение целоваться в то время было далеко от совершенства, тем не менее мои руки и тело с удовольствием вызвались помочь губам, и я, расстегнув ее дубленку, стал сперва нежно, но – почувствовав, что она не возражает – все более распаленно гладить ее грудь, обтянутую тонкой синтетической тканью. Мальчишечьи воспоминания о Наташкиной маме, о ее красивой, полной груди в пурпурном бюстгальтере живо всплыли в памяти, и холод, вечный враг восстания мужского достоинства, стал улетучиваться. Она подтолкнула меня к батарее, я оперся на нее задом и даже сквозь пальто почувствовал, насколько та раскалена – впрочем, это действительно помогло, и совместное действие тактильных ощущений губ, рук и согревающейся попы быстро привели мой аппарат в состояние готовности.

Динка расстегнула мое пальто, сдвинула кверху свитер, рубашку и майку… я почувствовал, что ее небольшая ручка уверенно нырнула мне под брючный ремень и без промедления проникла в трусы. Рука была даже теплее, чем мой член, который удивился агрессивному вторжению и не на шутку остолбенел. Самое удивительное, что Динка не отрывалась от моих губ, и надо сказать, целоваться она умела отлично.

- Ого! – сказала она, прицокнув языком, и я понял, что девушке понравилась находка в трусах. Я приободрился еще больше, и мой член – тоже. Маленькие ее пальчики безостановочно шевелились, она проделывала ими что-то необычное – они пробегали по стволу члена веером, щекотали, массировали и игриво прихватывали его кожу и мошонку коготками… Еще в маршрутке я обратил внимание на то, что маникюр у нее был сделан классно – пунцово-красный лак удачно подходил к такого же цвета помаде, которая наверняка делала бы ее большой, чувственный рот самой видной деталью лица, если бы не огромные, черные до состояния омута глазищи с ресницами никак не меньше, чем в метр длиной… ну, такими я видел их в полутьме подъезда!

… Она словно бы играла невидимыми клавишами на моей флейте, нажимая, сдавливая, двигаясь вверх-вниз по ней – и ее губы все так же игриво-жарко впивались в мои, а грешный язычок чертовки поддразнивал мой в мгновения, когда мне не хватало воздуха и я судорожно пытался разжать зубы, чтобы не задохнуться – и тогда ее губы милостиво отступали на секунду, но язык продолжал их колдовство…

Я гладил ее теплый, удивительно плотный и одновременно нежный у сосков монументальный бюст – по-другому это чудо природы нельзя было назвать. Я упустил момент, когда Динка сдвинула кверху кофточку и бюстгальтер, но моим рукам было не до выяснения причинно-следственной связи, потому что теперь я чувствовал гладкость ее кожи и с наслаждением сжимал и массировал два исполинских холма, теребя их сморщенные от удовольствия, отвердевшие вершины.

Каждое новое движение моих рук, ее губ и ее ладони на моем члене приносили нам обоим предельное возбуждение – я реально ощущал «гусей» на своих руках и ногах и чувствовал, как она дрожит, как все более исступленными становятся поцелуи, как все настойчивее прыгают коготки по тверди ствола…

Когда я уже был готов отсалютовать Динке залпом из моей распаленной донельзя мортиры, девушка вдруг отстранилась, ловко расстегнула мой брючный ремень, вжикнула молнией ширинки и сдернула мне брюки вместе с трусами до колен.

Член, похоже, возрадовался освобождению из плена одежд и прохладе воздуха. Я почувствовал, что залпа не произойдет, и немного приуныл – и зря, потому что за этим маневром Динки последовал новый, которого я ну никак не ожидал – и тем приятнее был эффект от него.

Она опустилась – почти рухнула – на колени и, придерживаясь за мои бедра руками, нежно, но властно обхватила головку «мортиры» своими волшебными губами…

Я впервые ощутил теплую влагу женщины членом. И да, это не было «основным способом»… но я никогда не ранжировал варианты секса. Конечно, я был знаком с ними в теории; по редким эротическим эпизодам в книгах, по рассказам опытных пацанов я знал, что помимо стандартного «траха», есть еще минет и анал, но дальше минималистского понимания теории и баек парней с многозначительными недомолвками, намеками, и закатыванием глаз мои знания не распространялись - не говоря уже о личном опыте.

Но!

Мне всегда хотелось попробовать, и «попробовать вот это вот всё», от минета до анала и трисома, и мне казалось, что это будет прекрасно.

Ну и вот… Первая проба. Я едва не сомлел от страсти.

Динка проделала всё это так быстро и, главное, уверенно, что я на мгновение попросту опешил. Когда я представлял, как я получу первый минет, это выглядело куда более… ну, не знаю… целомудренно, что ли… или более красиво, но не в темном подъезде и в одежде, хотя – вне всякого сомнения! – девушка, стоящая передо мной на коленях, нежно втягивающая мой член себе в рот, была абсолютно, невероятно шикарна…

Тем не менее, я невольно отдернулся – так, что от неожиданности она поперхнулась слюной, снялась с члена и подняла лицо:

- Ты что?! Тебе не нравится?

- Нет!!! ну что ты!... – Я застыл, не зная, как объяснить ей всю гамму смятения, удовольствия, стыда, паники, надежды, страсти…

И тут Динка сказала фразу, которая не только сделала меня ее вассалом, но и постоянно мучила ревностью к ее сексуальной жизни до меня:

- Если это у тебя первый отсос, мне сильно повезло! – И она коротко засмеялась каким-то утробным, низким смехом, от чего у меня разом прошли все сомнения, тем более, что она нежно взяла меня за яйца коготками миниатюрных пальчиков – так изящно, словно она поднимала чашечку кофе… и снова наделась своим прекрасным грешным ртом на мой одеревеневший от похоти член.

***

…Зима лютовала за окнами. Наконец-то повалил снег, но легче от этого не стало, потому что город натурально засыпало под крыши. Занятия во всех учебных заведениях отменили на неделю, а потом еще на три дня – неслыханное в нашей полосе ЧП, но Динка и я получили от этого возможность более частого общения. Как я уже сказал, мы почти сразу же сошлись во многих вещах, которые интересуют взрослеющих подростков, а ее доступ к редким, зачастую «самиздатовским», книжкам, к переводам западных авторов эротики, распечатанным на перфорированной бумаге вычислительных машин – затертых, в самодельных переплетах, но от этого еще более желанных и производящих куда большее впечатление, чем типографские фолианты, влёк меня к ней еще сильнее.

В течение многих дней мы часами болтали по телефону – так, что отец моментами входил в мою комнату и делал удивленное лицо, мол, такого раньше не было, так с чего это вдруг сейчас?... Но я шипел и махал руками, а потом объяснял ему и маме, что мы получили задание, которое нужно делать дома из-за снега, и я, мол, работаю с Генкой, моим одноклассником, сверяя результаты.

Дина училась в престижном областном музыкальном училище, по классу фортепиано. Мне ни разу не довелось услыхать, как она играет, но сама Динка морщила носик и отнекивалась, когда я расспрашивал ее об училище, о занятиях там, о том, с кем она учится и нравится ли ей учиться. По отдельным, коротким ее рассказам я составил себе картину того, насколько учеба в музыкалке отличалась от обычной школы, и даже не столько разницей в учебе, но в плане общения, компаний, тусовок и вообще ее жизни в училище – о жизни такой красивой, не по годам развитой, эффектной девушки в среде очкариков-музыкантов.

К моему жестокому сожалению, я ошибался. Те скупые сведения, которые она нечаянно выдавала мне о своей внеурочной жизни, заставляли мой желудок тоскливо сжиматься, а мозг – изнывать в догадках. Вполне естественно, Дина пользовалась успехом у парней, и если даже очкарики и могли бы пытаться составить ей компанию, то ее лично привлекала шумная ватага курсантов из соседнего зенитного училища.

Я понял, что ее опытность в интиме развилась не с «очкариками», и от этой мысли меня поедом ела ревность… Но наступал вечер, и я, договорившись с Диной, где мы встретимся, выбегал из дому, на ходу накидывая пальто и шапку – мать кричала вслед что-то о «…к девяти!», но я уже летел по лестнице. Я шел по едва намеченным тропкам в метровых сугробах, словно партизан в Беловежской Пуще. Мое сердце колотилось, ладони потели, несмотря на мороз, а жар в паху обещал новые удовольствия с прекрасной волоокой страстеной, которая так обожала меня… и мой член.

Вот тут наступает момент пояснить, почему я в какой-то момент стал паниковать из-за того, что наши пылкие свидания протекали только в подъездах. У нас уже было несколько облюбованных точек, но с каждым разом мне становилось все более тоскливо от такой странной однообразности. Звать ее к себе домой было глухим вариантом, даже днем – мама в то время не работала, и заниматься тисканием и полизыванием при ней, даже за закрытой дверью... Я не мог даже представить себе такое.

Оставалась Динкина квартира.

Ее родители работали преподавателями, профессорами в Госуниверситете. По моему пониманию, так как они оба были на работе днем, мы могли бы ну хоть иногда встречаться у нее… но она упорно отнекивалась, находя с каждым разом все более странные оправдания, и это начало вызывать у меня нехорошие подозрения.

Наши свидания по-прежнему носили невероятно страстный характер. Теперь она с жадностью надевалась на мой член так, что я чувствовал ее надгортанник и, казалось, моментами проникал даже глубже – при этом она издавала клокочущие, отрыгивающие звуки, но ей, похоже, такое горловое проникновение нравилось все больше… она сплевывала густую, клейкую слюну и снова, словно акула, раскрывала алчный рот, заглатывая мой «столбень».

Она сглатывала мою сперму с таким наслаждением, что, с одной стороны, меня пробирала гордость за то, что мой «напиток» ей так нравится, но с другой стороны, я серьезно опасался, что Динка была «вафлесоской», как звали девчонок, сосущих член у парней за бабки. Когда я однажды высказал ей свои опасения, она хмыкнула, покачала головой и ничего не ответила…

Но самым странным оставалось то, что она не позволяла не то чтобы трахнуть ее «по-нормальному», но даже хотя бы разрешить мне дотронуться до ее штучки, поласкать ее клитор и губки… Поначалу я несколько раз пытался залезть ей в трусики, но каждый раз она хватала мою руку и, сильно сжав, отводила ее в сторону. Потом я вспомнил тактику петтинга, которую я применял с Кокой (погладить ее через трусики), но и тут она акцентированно уклонялась от поглаживания, сдвигая ноги или так же убирая мою руку – и это при том, что она сама была безраздельной владычицей моего члена…

Вся мистичность наших отношений рухнула разом, в один день.

Оля Каруль, моя одноклассница, по прозвищу «Ракушка», умная, но неяркой внешности девочка, которую в классе тем не менее уважали, потому что она была ровной в отношениях со всеми, давала списывать, и даже – как утверждал Сорока – пару раз «дала» ему после уроков (хотя в этом-то как раз ему никто из пацанов не верил – уже слишком правильной была Ракушка и слишком трепливым был Сорока…) – так вот, оказалось, что старший брат Оли учится в том самом зенитном училище, с курсантами которых, как я подозревал, Дина любила «побарагозить» - Ракушка употребила это неизвестное мне слово, но смысл его мне был примерно понятен по интонации, с которой она его сказала. Причем мне даже не понадобилось задавать ей много наводящих вопросов – лишь только я упомянул имя Дины, Ракушка презрительно фыркнула и сказала, что у зенитчиков репутация Дины далеко не самая праведная. У меня свело желудок, я согнулся от боли. Оля заметила мою реакцию и участливо осведомилась, в чем дело. Я сморозил какую-то чушь про несвежий пирожок в столовой и сказал, не знает ли она еще чего о той девочке – мол, один парень из моей команды положил на нее глаз, но хочет выяснить о ней все, что можно, до того, как с ней замутить.

В течение нескольких минут Ракушка беспощадно выпотрошила мою душу, вышибла мне мозги и тщательно вытерла ноги о мое сердце.

…Я никогда не считал, что я влюбился в Дину – само слово «любовь» испарилось из моего лексикона после жуткой истории с Кокой, но я считал, что глубина моих чувств к Дине моментами приближалась к тому, что я назвал бы любовью… И поэтому каждое слово, сказанное Олей о «той гулене», резало меня на части заживо. Словно не замечая того, что я окаменел и не поддерживаю разговор (потом я понял – Ракушка, скорее всего, была польщена тем, что я попросил остаться с ней один на один, и, наверное, полагала, что все эти расспросы – только прелюдия к чему-то большему…), она добросердечно вмазывала меня в грязь сплетен о Дине. В общем-то я и сам подозревал, что Динка не безгрешна, но…

Первое, что пояснила мне Оля, это то, что если «тот твой парень» не еврей, ему нечего ловить, потому что родители у Дины – «йехуди» до мозга костей, и «у них даже дверной звонок играет Хатикву, гимн Израиля!». Теперь мне стало понятно, почему Дина наотрез отказывалась привести меня к себе домой. Я знал, что она – еврейка, но это меня не останавливало и уж никак не отталкивало от нее… но вот то, что родители Дины, образованные, интеллигентные люди, были против того, что их дочь встречается с кабцан гоем, нищим не-евреем, меня сильно задело. Я был воспитан, как говаривали в Союзе, «в лучших традициях интернационализма», не просто на словах, но реально, и потому относился к роману с еврейской девушкой абсолютно без косяков. Даже если бы она была нанайкой или черной, это меня не парило бы ну никак – лишь бы она нравилась мне, а я – ей…

Потом Оля сказала, что она знает о Дине многое потому, что ходит в секцию гимнастики с Соней, лучшей подружкой Динки, и та – скорее, из зависти, чем по злобе – делилась с Ракушкой сплетнями о Динке.

В какой-то момент я не то чтобы смирился, но постарался не терзать сердце тем, что мне сообщила Ракушка о Динкиных игрищах с курсантами… И даже если бы брат Ракушки оговаривал Дину со слов его приятелей по училищу и я мог бы в конце концов наплевать на слухи, то следующая новость, которую сообщила Соня Оле, а та – мне, стала для меня уничтожающей.

Родители Дины готовятся к репатриации в Израиль.

Понятное дело, Дина тоже уедет с ними.

Ракушка перескочила на наши школьные дела, тараторила о проблемах девчонок внутри класса – какая-то группировка «псевдо-крутых», которые якобы подминают под себя остальных, но я уже не слушал.

Меня обложили ватой, сквозь которую звуки внешнего мира пробивались с трудом, и только мысль о главном факте была предельно четкой.

Она уедет.

А ведь я даже еще ее… И она мне не давала…

И тут мне пришла в голову еще более ужасная мысль.

- Слушай… Та подруга твоя, Соня, она случайно не знает, Дина еще… ну ты понимаешь… с курсантами не еб…, не того? – я спросил, не надеясь на ответ. Лучше никакого. Никакой, пусть даже самой бредовой информации.

Ракушка выкатила на меня глаза и сказала:

- Белый, ну ты что? Я же тебе пять минут назад сказала – Сонька по этому поводу ржала и говорила, что Дина «бережет» себя для мужа… Не помнишь?! Это такая хохма – сосет, а не дает!!!

Я не знал, как мне выкрутиться. Осел! Я прослушал, пожалуй, самое важное из всего трепа с Ракушкой… Зачем, ну зачем я вообще стал что-то у нее выяснять?!

…Мы стояли с Диной на морозе, у дома, рядом с которым договорились встретиться. Редкие снежинки плавно опускались на землю, припорашивая и украшая старый снег. Они ложились на ее роскошные черные волосы и не таяли, создавая чудное обрамление для такого прекрасного лица.

Я высказал ей в лоб всё, что я узнал, всё, о чем я догадывался, все те крупицы из ее коротких упоминаний о «вечерах» в зенитном училище… Я не признался о моем разговоре с Ракушкой, но в общем, это и не было нужно.

Мы – наше счастье единения, я со своей наивностью, она со своим багажом, о котором я так хотел узнать и так опасался этого… – всё закончилось в этот вечер, и мы оба понимали это.

И здесь я впервые понял, что я взрослею.

Всю мою речь она стояла неподвижно, с каменным лицом.

Когда я закончил, она посмотрела на меня, и я увидел, что слезы едва удерживаются на ее метровых ресницах… Мужчины знают, что женские глаза в состоянии выразить невероятную палитру чувств, и именно поэтому, когда Динка подняла свои глаза, я моментально растаял и тут же простил ей все свои домыслы, все пересуды, все сплетни о ней… И тут она стала ровным, безжизненным голосом, говорить.

Да, она в какой-то момент разгулялась с зенитчиками. Для девушки-подростка внимание и ухаживание парней на четыре-пять лет старшее нее – в ладной форме, статных, симпатичных, куда более привлекательных, чем ее очкарики-музыканты – увлекло ее. Да, поначалу она стала просто «отрываться» с теми курсаками, которые ей нравились. И да, по первому времени она пошла в разгул, попавшись на удочку одной сволочи, которая потом распространяла о ней всякие гадости, но она не отсасывала ни у кого, кроме той скотины, а уж тем более не трахалась ни с кем из зенитчиков – все слухи есть только слухи, и конкретно потому, что те из парней, которые к ней подкатывались в надежде на легкую добычу, поучали жесткий отказ – именно так ее репутация просто превратилась в трэш-легенду.

И, наконец, наступило время для объяснения того, почему она не отдавалась мне.

Да, она не дала мне, но и не имела ничего ни с кем другим. Да, она девственница, и это имеет мерзкие, глубокие корни ее отношений с родителями, особенно с мамашей, потому что их идеальный вариант репатриации – это привезти ее незамаранное нутро для осеменения истинным евреем, с тем, чтобы зачать на родной земле… Дина судорожно вздохнула. С момента, когда ее мамаша впервые попыталась внедрить эту идею в голову Дины, она пришла в ужас – и все ее последующие мысли и планы были направлены на то, чтобы вырваться из-под идиотского деспотизма родителей… Но отец и мать были непреклонны, и прошедшим летом даже присмотрели ей жениха, быковатого парня из знакомой семьи, родители которого работали «в снабжении» и с готовностью согласились на «киддушин», помолвку по-еврейски.

Обе семьи улетают из страны через два месяца, и уже там, в Израиле, сыграют свадьбу.

Остальное, о чем дальше говорила Динка, уже не имело для меня никакого значения.

Два месяца.

Все, что я имею.

С одной стороны, она – как я понял – решила отомстить родителям, потому что они не считались с ее мнением: «выйдешь замуж так, как мы решили!» - и поэтому она сошлась – напоследок?! – со мной, с обычным гоем… С другой стороны, возможно, она просто решила не переезжать в Израиль, и – как вариант – выбрала меня, чтобы показать родителям, что она от них не зависит?

Эта логика взбодрила меня, и я, в запале радикального, с моей позиции, решения проблемы, прямо спросил Дину:

- И теперь ты хочешь, что бы я… Чтобы ты со мной… Ну, в общем… Да?!

Она опустила глаза.

- Если бы у меня были ну хоть какие-то надежды на то, что я смогу остаться…. Что смогу жить тут, без них, без их говенных грошей… Без этого буйвола… - Она внезапно припала ко мне, и я почувствовал, что если я ее не подхвачу, она упадет. - Ну пойми же, у нас нет выхода! У нас нет денег, нет стабильной работы, нет крыши над головой… а раз так, то как мы будем жить?! Я же знаю, что твоя семья меня не примет так же, как и моя – тебя! И я бы с огромной радостью отдалась тебе, у меня никогда не было ничего равного тому, что у нас есть с тобой сейчас… Но эта старая карга меня проверяет… каждый вечер, понимаешь? Ты можешь представить себе уровень моего унижения?! – Динка уткнулась мне в грудь и теперь не просто рыдала – она выла от горечи, и сердце мое разрывалось…

Но через минуту она резко прекратила истерику, сжала губы, сузила глаза – и когда я попытался вытереть ей слезы, она отстранила мою руку и, не глядя на меня, глухо сказала:

- Прости меня, если сможешь. Я не хочу рвать сердце ни тебе, ни себе. Лучше будет, если мы вот тут и сразу всё закончим. – Она протестующе зажала мой рот ладонью. – Не звони мне больше. Я не отвечу.

Она отступила на шаг и подарила мне последний взгляд, дагерротип которого я храню в памяти.

- Прощай, Серый-Белый! Если бы только мы встретились ну хоть несколькими годами позже…

Повернулась и пошла прочь.

Я больше никогда ее не видел.

Семь лет спустя, когда я уже учился в аспирантуре, я как-то встретил Ракушку на остановке. Мы вспоминали наших одноклассников, кто-где-что сейчас. Старое всколыхнулось чем-то горячим в сердце, и я спросил ее, не знает ли она что-то о «той девушке, Дине». Ракушка удивленно посмотрела на меня, скорее всего, догадываясь… но не стала ничего уточнять.

Да, она знает ее историю, даже читала о ней в прессе. Громкий случай, типичный для Израиля. Газеты сделали из нее эталон еврейской женщины – Ракушка презрительно хмыкнула.

После переезда в Израиль Дина вышла замуж за того самого здоровенного парня, которого ей определили в судьбу родители. Но, видно, счастье ей не светило– обе семьи по приезду в Израиль были поселены в новопостроенный кибуц у реки Иордан. Времена были неспокойные, и Дина вместе с мужем пошла в ИДФ, в армию. Через год машина их команды подорвалась на мине. Муж Дины погиб. Ее саму тяжело ранило - на время отнялись ноги, и она долго училась ходить заново. После демобилизации она живет теперь в Реховоте, получает приличную военную пенсию и преподает в детской музыкальной школе.

…Я долго не мог забыть Дину, тосковал по ее бездонным, «волглым», глазам, ночами метался по постели, горя от желания, вспоминая ее гибкое ладное тело, упругость полной груди, роскошные смоляные волосы и требовательно-искусный жаркий рот.

То, что она подарила мне за несколько недель нашей странной связи, я долгие годы не испытывал потом ни с одной женщиной. Ее неутомимость, ее артистичность, ее страстность в поглощении «змия» (я не сомневался, что она сама получает огромное удовольствие от этого), наше желание слияния и просто радость от общения друг с другом, необычность наших встреч, а главное для меня – постепенно развитая тренированность моего члена в умении сдерживать «выстрел» как результат длительных, ненасытных минетов, которые так волшебно делала мне Динка, сохранили ей почетное место в моей коллекции дагерротипов…

С очень небольшой степенью потери серебра.