Тропа волчьего солнца

Снег. Холодный и колючий он царапал лицо и забивался под рукава полушубка, сковывая льдом запястья. Ветер сдувал его с высоких лесных сугробов, сбрасывал с пушистых еловых веток и гнал в сторону домов, уже невидимых за плотной стеной деревьев.

В этих домах было уютно и тепло. Люди пели песни и пили хмельной мёд, веселились и взывали к новому солнцу. Но Василиса ни разу не обернулась назад. Ни единожды не мелькнула у неё мысль вернуться.

«Никогда!» — шептала она обветренными и уже потрескавшимися губами. — «Я не увижу их больше никогда!»

В ночной давящей тишине эти слова звучали так громко и так горько, что на ресницах замирали слёзы. И не было сил даже стереть их — каждый шаг давался с трудом и каждый был попыткой вырваться из снежного плена.

«Дай мне силы, суровая Марена!» — уже не прошептала — выкрикнула Василиса. — «Избавь от тоски, рвущей сердце!»

И тут, словно отозвавшись на её зов, где-то вдалеке послышался прерывистый, заунывный волчий вой. И до боли, до ломоты в скрюченных от холода пальцах, захотелось так же горько и беспросветно завыть, чтобы забыть об отчаянии от лживого навета, о взглядах, полных безжалостной ненависти, о злых словах, брошенных в спину.

Василиса уже была готова упасть в снег, в голос зарыдать, а потом, обессилев, закрыть глаза и навек уснуть в снежных объятьях, но вой прозвучал ближе и громче. Он остановил слёзы и толкнул вперёд — если и пришло время умереть, то пусть это будет не смерть от клыков жестоких и голодных волков!

Василиса заметалась в поисках убежища. Залезть на дерево? Но какое? Рядом нет ни одного с толстыми ветвями.

Озираясь, она увидела, как в темноте замерцал огонёк. Это костёр? Но в самую долгую ночь охотники не ходят в лес. Значит, это боги… Они держат свой совет и решают участь людей на весь год. Никто не смеет приближаться к ним, ведь…

И снова вой. Ещё ближе. Нет! Только не волки! Пусть лучше суровые боги решат её судьбу.

Проваливаясь в снег по колено, Василиса побежала к мерцающему, манящему свету. Она падала, поднималась и снова падала. Снег набивался в сапоги и чавкал в них, делая ноги всё тяжелее. Ветер жёсткими порывами бил в лицо и пытался свалить на землю. Но Василиса не останавливалась. Волчий вой гнал её вперёд, гоня прочь все мысли, кроме мысли о спасении.

Вот и поляна. Совсем небольшая, со всех сторон окружённая высокими тёмными елями. Но не горит на ней костёр. Не сидят вокруг него могущественные боги. Мерцает огонёк свечи в окне избы, невесть откуда взявшейся в чаще.

Василиса остановилась. Отдышалась. Медленно подошла к крыльцу и замерла, не решаясь стукнуть в дверь. Кто живёт в этом доме? Кто сторонится людей и прячется от них в густом лесу?

Дверь распахнулась сама. В проёме со свечой в руке стояла старуха в меховой безрукавке, с распущенными седыми волосами, перехваченными на лбу пёстрой лентой, и пронзительным суровым взглядом. Василиса никогда не видела её раньше, но всё равно узнала.

— Ведающая, — еле слышно выдохнула она.

— Что стоишь? — Старуха свела белёсые брови. — Заходи, коли пришла.

Она развернулась и шагнула обратно в дом. Василиса, подрагивая от пробивающей всё тело дрожи, поднялась по ступеням, зашла следом и затворила за собой дверь.

Первое, что она увидела — это очаг. Жаркий огонь плясал в нём, в трубе отзывался ветер, его вой был не похож на волчий, он не пугал, а звал протянуть к язычкам пламени руки и согреться. Но Василиса не спешила к нему без разрешения. Она осталась стоять на пороге, только переводила взгляд с деревянного, грубо сколоченного стола на две широкие лавки, с большого котла, стоящего рядом с очагом, на пучки трав, висящих на тёмных стропилах, со стёганой занавески в дальнем углу на кованый сундук с опущенной крышкой.

— Садись, — Ведающая приглашающее махнула рукой. — Только сбрось одежду промёрзшую. За столом — не в лесу, шубейка не нужна.

Дрожащими от ещё не отступившего холода и робости руками Василиса сняла и повесила полушубок на крюк у двери, поставила рядом с очагом сапоги и только потом, склонив голову, села за стол.

— На, — Ведающая поставила перед ней деревянную кружку с дымящимся отваром. — Пей. Пей и расскажи мне о своём горе. И о том, чего хочешь ты, готовая пойти в услужение к смерти.

Горький отвар обжёг потрескавшиеся губы, но Василиса ни на миг не остановилась и выпила его залпом — весь, до последней капли. И только потом подняла глаза и посмотрела на Ведающую.

— Я хочу забыть, — прошептала она. — Хочу больше не чувствовать ничего. Никого не любить. Ни о чём не жалеть. Хочу как ты, жить вдали от людей и не вспоминать о них. Пусть сердце моё покроется льдом. Пусть стану я холодна, как зима. Пусть остуда успокоит меня, и ничто не нарушит мой покой.

— Глупая ты, как и все люди. — Ведающая забрала пустую кружку и села напротив. — Но… В самую долгую ночь не могу я отказать тебе в просьбе. Вот только просто так, помогать не стану.

— Что хочешь сделаю! — вскинулась Василиса. — Только скажи!

— Год. Ровно год ты проживёшь одна в этом доме, и тогда ничто больше не вызовет у тебя слёз, ничто не тронет твоё сердце. Забудешь ты про звонкий смех, но и не будешь терзаться тоской и горем. Чужими и далёкими станут для тебя люди. Обратишься ты в деву лесную, и ничто и никто не нарушит твой покой.

— Я согласна! — выкрикнула Василиса. — Согласна!

— А не пожалеешь? — спросила Ведающая. — Разве нет родных, что прольют слёзы о тебе? Разве не осталось среди людей тех, с кем не хочешь разлучаться?

— Не пожалею… — покачала головой Василиса и до боли стиснула руки. — Не заплачут те, кто растил подброшенного ребёнка, лишь избавятся от обузы. Не вспомнят добрым словом те, кто поверил навету. Лишь злорадно усмехнётся та, кто чёрное дело сделала да вину на меня переложила. А я… Я не захочу вернуться к тем, кто предал.

— А не побоишься зверя дикого да холода лютого? — снова спросила Ведающая. — Никто не придёт тебе на выручку в этой глуши. Не спасёт да не обогреет, слово доброе не вымолвит да не пожалеет.

— Не побоюсь, — прошептала Василиса. — И пусть лучше в лесной чаще сгину, чем на помощь позову.

— Ну раз так… На том и порешили. — Ведающая встала из-за стола. — Только помни, слово этой ночью сказанное крепко и нерушимо, как скала. Как ни повернёт река вспять, так не будет ему хода обратного.

— Не будет… — повторила за ней Василиса.

— Тогда, оставайся тут хозяйничать. Запасы в подполе. Вода за поляной в ручье. Перезимуешь. Ты, главное, следи за огнём в очаге. Погаснет он — замёрзнешь. Станешь навью холодной и вовек не согреешься.

— За огнём буду следить и за домом смотреть, — тоже поднялась с лавки Василиса. — Как вернёшься ты, застанешь его краше прежнего.

— Так тому и быть. А вернусь я ровно через год. Но чтоб легче тебе было меня дожидаться, раз в месяц лунный отопри ты сундук кованый — будет в нём лежать то, что тебе нужней всего.

Сказав это, Ведающая развернулась и пошла к двери.

— Куда ты? — воскликнула Василиса. — Неужели уйдёшь в лес в эту глухую ночь? Там ветер и… волки.

— Нет мне дела ни до ветра буйного, ни до волков грозных. — Ведающая отворила дверь и шагнула во тьму. — И тебе не будет, коли год проживёшь здесь.

— Подожди! — Василиса бросилась за ней. — А ключ-то где от сундука взять?

Но лишь пустую поляну, освещённую выглянувшей из-за туч луной, увидела она. Только большая пёстрая сова сидела на еловой ветке и крутила головой.

Долго стояла на пороге Василиса. Всматривалась в ночную тьму и прислушивалась к скрипу деревьев, пока не почувствовала, что насквозь продрогла. Вернулась она в дом, заперла на щеколду дверь, пошатываясь, добрела до лежанки за занавеской, рухнула на неё и заснула глубоким сном.