Трость

Октябрьский Ветер гулял между могильными плитами, приподнимая последние желтые листья и швыряя их в лица посетителей. Он знал это место как свой дом — каждую аллею, каждый памятник, каждую трещину в старых надгробиях.

По центральной аллее медленно шел худой мужчина лет семидесяти, высокого роста. Черный костюм висел на нем как на вешалке — плечи обвисли, брюки болтались складками. Белоснежная рубашка и строго завязанный галстук придавали ему вид человека, готовящегося к международной встрече. В правой руке он сжал трость с массивным набалдашником — головой Медузы Горгоны, чьи каменные змеи извивались в безмолвном танце смерти.

Ветер распахнул полы его пиджака, и мужчина поежился, крепче ухватившись за трость.

Навстречу ему, неторопливо переваливаясь с ноги на ногу, шёл странный человек. Небольшого роста, крепкий, несмотря на возраст, он был одет в мешковатую куртку и поношенные брюки. Седая борода растрепалась на ветру, а глаза, на удивление живые и любопытные, внимательно смотрели на окружающий мир. Даже здесь, среди мертвых, он казался воплощенной жизнью.

Они встретились у развилки дорожек, где старый дуб ронял последние листья на потемневший от времени мраморный крест.

— Простите, — тихо проговорил высокий мужчина, остановившись. — Вы не подскажете, как пройти к новым участкам?

Коротышка в мешковатой куртке поднял голову и внимательно посмотрел на собеседника.

— Новые участки? — мягко переспросил он. — А скажите, друг мой, Вы ищете чью-то могилу или… готовите место для себя?

Ветер стих, как бы прислушиваясь к разговору.

Высокий мужчина вздрогнул и крепче сжал набалдашник трости. Медуза Горгона холодно смотрела на незнакомца.

— Я… — он замолчал, потом выпрямился. — «Привыкаю» к этому месту… Просто собираюсь с мыслями.

— А-а, — коротышка взглянул с пониманием. — Тогда позвольте составить Вам компанию. Я думаю, нам по пути. Я тоже здесь «привыкаю»… к мысли о том, что все мы когда-нибудь станем частью этого места.

Он широко улыбнулся, и его улыбка была очень теплой, «не соответствующей» столь мрачному месту.

— Пойдемте вместе? Дорога покажется не такой трудной, если идти с компанией.

Ветер одобрительно зашелестел листвой над их головами, подталкивая двух стариков вперед по засыпанной листьями кладбищенской дорожке.

Они молчали минут пять, их шаги глухо отдавались на мокрых дорожках. Высокий мужчина временами останавливался, читая имена на памятниках, как будто искал среди них свое. Второй, же терпеливо ждал, разглядывая облака, которые все темнели и темнели.

— Знаете, — наконец нарушил молчание первый, — мне поставили диагноз три месяца назад. Врачи говорят — полгода, может год. — Он постучал тростью по асфальту дорожки. — И вот хожу сюда почти каждый день… «Привыкаю».

Ветер подхватил его слова и понес их между крестами и обелисками, как бы разнося историю о еще одной беде.

— Понимаю, — тихо отозвался второй. — Тяжело, наверное.

— Тяжело? — горько рассмеялся высокий. — Знаете, что тяжелее всего? Не сама смерть. А то, что она несправедлива! — Голос его дрогнул от сдерживаемого гнева. — Я честно прожил жизнь. Не святой, конечно, но, честно! Работал, семья, никого не обманывал, в церковь ходил…

Он остановился у скромного гранитного памятника и ударил по нему тростью.

— А вот здесь лежит мой сосед. Пил, бил жену и детей… Умер в восемьдесят три от старости, в своей постели. Восемьдесят три! — Голос срывался. — За что, спрашивается? За что мне это, а не ему?

Второй подошел поближе, внимательно рассматривая лицо собеседника.

— Это непростой вопрос, — задумчиво произнес он. — Скажите, друг мой, а когда Вы жили честно, помогали людям, работали, Вы делали это ради награды? Чтобы заслужить долгую жизнь?

— Что? — растерялся незнакомец. — Нет, конечно… Просто, так правильно…

— Просто правильно, — повторил второй. — Значит, все эти добрые Вы делали для себя? Вы ведь чувствовали себя лучше, когда поступали по совести?

— Ну… да, наверное.

— А теперь скажите: тот Ваш сосед-пьяница — был ли он счастлив? Когда бил жену, когда напивался, когда дети от него отворачивались, был ли он доволен собой? Чувствовал ли радость?

Высокий задумался, переминаясь с ноги на ногу.

— Не знаю… Вряд ли. Он всегда был злой, мрачный…

— Вот видите, — мягко продолжает собеседник. — Получается, что Вы всю жизнь были богаче его. У Вас было то, чего у него никогда не было — уважение близких, внутренний покой. Разве это не награда за честную жизнь?

Ветер усилился, заставив обоих поежиться. Он крутил опавшие листья в маленькие смерчи, поднимал их к небу и снова бросал на землю — вечный круговорот жизни и смерти.

— Но справедливость… — упрямо начал незнакомец.

— А что такое справедливость? — перебил его второй. — Одинаковые сроки жизни для всех? Но тогда и таланты должны быть одинаковыми, и красота, и ум. Может быть, справедливость не в том, сколько лет нам отпущено, а в том, как мы их проживаем?

Высокий мужчина замолчал, крепко сжав трость. Медуза Горгона на набалдашнике посмотрела в сторону, похоже, тоже «размышляя» над словами.

— Вам легко говорить, — наконец пробормотал он. — А если бы Вам сказали, что жить осталось полгода?

Второй улыбнулся грустной улыбкой.

— Знаете, друг мой, мне уже давно далеко за семьдесят. Каждый день может стать последним. Но я предпочитаю думать не о том, сколько дней осталось, а о том, что я могу сделать сегодня. Чему я могу научиться, кому помочь, о чем подумать.

Ветер стих так же внезапно, как усилился. В наступившей тишине слышалось только тихое поскрипывание веток и отдаленный шум города за кладбищенской оградой.

Они дошли до старой части кладбища, где памятники потемнели от времени, а надписи почти стерлись. Высокий мужчина вдруг резко остановился, словно бросив взгляд на невидимое существо.

— А знаете, что я сделал сразу после «диагноза»? — его голос прозвучал глухо, будто-под земли. — Отдалился от всех. От жены, от детей, от внуков. Сказал им: — Привыкайте. Пусть «привыкают» жить без меня!

Ветер тут же подхватил его признание, завыл между друзьями деревьями, заставил заскрипеть железные оградки вокруг могил.

— И как же они это восприняли? — спросил второй, остановившись рядом.

— Жена плачет по ночам, думает, что я не слышу. Дочь каждый день звонит, пытается заставить меня к врачам поехать, к психологам этим… — Он зло ударил тростью о землю. — Даже внук приходил, семилетний. Спрашивает: «Дедушка, почему ты больше не играешь со мной?»

Голос дрогнул, но он быстро взял себя в руки.

— Водили меня к психологу. Тридцатипятилетний мальчишка! — В голосе звучала ярость. — Объясняет мне про «стадии принятия». Как он, щенок, может понять, что значит «смертный приговор»?

Второй медленно подошел к покосившемуся памятнику и провел рукой по стертым буквам.

— Скажите мне честно, — произнес он тихо, но каждое слово «резало» воздух, — когда Вы говорите «пусть привыкают», — это забота о них или о себе?

— Что?! — высокий развернулся к нему всем телом.

— Вы отдаляетесь от них, чтобы Вам было легче их «потерять», или чтобы Вам было легче их «защитить»?

Ветер внезапного стих. Тишина стала оглушающей.

— Вы не имеете права…

— Имею, — спокойно перебил второй. — Потому, что я тоже когда-то сбежал... Из гордости. Из страха показать слабость.

Высокий мужчина побледнел, костяшки пальцев на трости побелели.

— А теперь ответьте мне вот на что, — продолжал он, не отводя взгляда. — Ваш внук, этот семилетний мальчик. Когда он вырастет и вспомнит последние месяцы дедушки, что он вспомнит? Любовь и тепло? Или то, как дедушка от него отвернулся?

— Замолчите…

— А Ваша жена? Столько лет прожила с Вами. И последнее, что она получает — холодность и отчуждение. За что? За то, что Вас любит?

— ЗАМОЛЧИТЕ! — взорвался незнакомец, размахивая тростью. — ВЫ НЕ ПОНИМАЕТЕ! Я не хочу, чтобы они меня видели… слабым! Больным! Я не хочу, чтобы они меня запомнили таким…

Голос сорвался. Он сел, скорее упал на скамейку рядом с могилой, тяжело дыша.

— Умирающим, — тихо закончил за него второй. — Вы не хотите, чтобы они запомнили Вас умирающим…

Ветер снова ожил, но теперь он дул мягче, стараясь утешить.

— Но скажите мне, друг мой, — второй присел рядом на скамейку, — что страшнее для тех, кто нас любит: видеть, как мы уходим, или чувствовать, что мы уже ушли, будучи еще живыми?

Высокий сидел, опершись прямыми руками на трость. Медуза Горгона смотрела теперь прямо на него.

— Я видел смерть матери, — тихо продолжал второй. — Она болела долго. И знаете, что я помню? Не ее слабость. Не болезнь. Я помню, как она до последнего дня интересовалась моей жизнью, как гладила меня по голове, как говорила, что мной гордится. Смерть не сделала ее менее «значимой». Она сделала каждый наш день вместе похожим на «драгоценный камень»…

— А что, если я не смогу? — прошептал высокий. — Что, если я сломаюсь у них на глазах?

— И что будет, если сломаетесь? — спросил Сократ. — Разве любящие люди любят только сильных? Разве Ваша жена любила Вас за то, что Вы «непобедимый»?

Ветер усилился, поднял с земли увядший лист и положил его прямо на колени сидящего мужчины. Тот взял лист в руки, он был желтый, с коричневыми прожилками, но еще не совсем мертвый.

— Я боюсь, — еле слышно признался он. — Господи, как же я так боюсь…

И в этом признании было больше правды, чем во всех его прежних словах о несправедливости и гневе.

Они долго сидели молча. Солнце склонилось к закату, отбрасывая длинные тени от памятников. Кладбище готовилось к ночи.

Ветер стих совсем. Даже листья на деревьях замерли, словно мир затаил дыхание перед чем-то важным.

— Знаете, что самое страшное? — заговорил вдруг высокий, не поднимая голову. — Не боль… Не то, что я не увижу, как вырастут внуки… — Его пальцы сжались на трости. — Самое страшное, — это пустота. То, что после меня… ничего не останется. Как будто меня и не было…

Он поднял глаза. В них плескался ужас, — первобытный, животный страх перед небытием.

— Я уйду в землю, через десять лет меня еще будут вспоминать. Через двадцать — изредка. А через пятьдесят? — Голос опустился до шепота. — Через пятьдесят лет меня не будет нигде. Как будто никогда и не было…

Второй поднялся со скамейки и подошел к высокому дубу, который рос над их головами. Провел ладонью по его грубой коре…

— Сколько лет этому дереву, как Вы думаете? — спросил он.

— Что? — растерялся собеседник.

— Дубу. Сколько ему лет?

— Не знаю… Сто? Двести?

— Наверное. А знаете ли Вы, кто его посадил?

Высокий покачал головой.

— Не знаете. Я тоже не знаю. Имя того человека стерлось. Но дуб — жив. Он дает тень уставшим, кислород природе, приют птицам. Тот безымянный человек исчез, но его «дуб» живет.

Он вернулся к скамейке, но не сел, а встал перед собеседником.

— А теперь скажите мне честно: неужели Вы думаете, что прожили жизнь впустую? Неужели в мире ничего не останется после Вас?

— Что может остаться? — горько усмехнулся высокий. — Я не Пушкин, чтобы остались стихи. Не Эйнштейн, чтобы — открытия. Обычный человек…

— А Ваши дети? — тихо спросил Сократ. — Разве в них нет части Вас? В том, как они думают, как живут, то чему Вы их научили?

— Дети…

— А Ваша жена? Разве все эти годы прошли бесследно? Разве она не стала другой, живя рядом с Вами?

Высокий молчал, но что-то в его лице изменилось.

— А внук, Ваш семилетний внук? Разве его игры, те сказки, которые Вы ему читали, исчезли? Разве не передаст он их своим детям? — Голос второго стал мягче, но настойчивее. — А люди, которым Вы помогли? Коллеги, которых поддержали? Незнакомцы, которыми просто улыбнулись в трудную минуту?

Ветер вдруг ожил. Сначала тихо, почти нежно коснулся их лица. Потом сильнее, увереннее. Листья на дубе зашелестели…

— Вы говорите — пустота, — продолжал он. — А я вижу бесконечность. Каждый Ваш поступок, каждое слово создают круги на воде. И эти круги расходятся все дальше и дальше, касаясь других людей, меняя их, а через них — весь мир.

Высокий мужчина поднял голову. Трость выскользнула из его рук и упала на землю. Медуза Горгона уткнулась в опавшие листья.

— Но я… я исчезну…

— Тело исчезнет, — сказал второй. — А что такое Вы? Только тело? Или что-то большее?

Он присел на корточки, поднял трость и протянул ее хозяину.

— Посмотрите на Ветер, — сказал он. — Вы его видите? Нет. Можете потрогать? Тоже нет. Но Вы знаете, что он есть. Потому, как шевелятся листья, как пахнет осенью, как легче дышится. Может быть, бессмертие — это не про тело?

Ветер усилился еще больше, кружа листья вокруг них и поднимая их высоко в небо. И в этом танце желтых и красных листьев было что-то… почти священное…

— Я не готов, — прошептал высокий, поднимая трость. — Не готов уходить.

— А кто готов? — улыбнулся Сократ. — Но может быть, дело не в том, чтобы быть готовым к смерти. Может быть, дело в том, чтобы быть готовым к жизни. К каждому оставшемуся дню.

Высокий посмотрел на набалдашник трости. Медуза Горгона больше не казалась такой пугающей. В свете заходящего солнца она выглядела почти… грустной.

— Что же мне делать? — спросил он, и в голосе впервые за долгое время не было ни гнева, ни отчаяния. Только растерянность живого человека перед вечной загадкой.

Ветер стих так же внезапно. Листья мягко опустились на землю вокруг скамейки. Где-то далеко прозвонили церковные колокола — размеренно, словно дыхание самой вечности.

Колокольный звон растаял в вечернем воздухе. Солнце коснулось горизонта, окрасив небо мягкими розовыми тонами. Кладбище погрузилось в сумерки, но они были не страшными, а скорее умиротворяющими …

Высокий мужчина сидел на скамейке, глядя-то вдаль. Лицо его изменилось — ушла та «окаменелость», которая была в нем с самого начала их разговора. Теперь в нем была просто усталость. Живая человеческая усталость.

— Знаете, — тихо сказал он, — когда мне поставили диагноз, первое, что я подумал: «Как я скажу жене?» А потом: «Как объяснить детям?» И только потом страх пришел за себя.

Второй слушал, не перебивая.

— Может быть, я действительно больше о них думал, чем о себе? Только думал как-то неправильно, что ли.

— А как правильно думать? — спросил собеседник.

Высокий улыбнулся — впервые за всю встречу улыбнулся по-настоящему.

— Не знаю. Но, думаю, стоит попробовать узнать.

Он поднялся со скамейки, разминая затекшие ноги. Достал из кармана телефон, на экране было семь пропущенных вызовов от жены и три от дочери.

— Волнуются, — пробормотал он. — Я обещал быть дома к шести.

Второй тоже встал, отряхивая свою мешковатую куртку.

— Мне тоже пора, — сказал он. — Пора ужинать. В моем возрасте нельзя опаздывать к столу, — можно не дождаться следующего приглашения.

Он подмигнул, и высокий тоже рассмеялся.

— Спасибо, — сказал он. — За разговор. За… за то, что выслушали.

— Спасибо Вам, — ответил второй.

Они пожали друг другу руки — твердо, по-мужски.

— До свидания, — сказал высокий.

— До встречи, — ответил его собеседник и пошел к выходу.

Высокий постоял еще немного, глядя на удаляющуюся фигуру в мешковатой куртке. Потом набрал номер жены.

— Алло, дорогая? Это я… Да, знаю, опаздываю. Выезжаю… Нет, все в порядке. Просто… просто встретил интересного человека.

Он зашагал к выходу, разговаривая по телефону. Голос его звучал мягче, чем последнее время.

— Скажи внуку, что завтра мы обязательно поиграем в шахматы. Я ему обещал… Да, помню. И да, я куплю мороженое по дороге домой.

Ветер проводил его до ворот кладбища, мягко подталкивая в спину, словно торопя домой, к тем, кто ждет.

Только когда высокий мужчина свернул за поворотом, ветер вернулся к скамейке. Там, прислоненная к ножке, стояла забытая трость с набалдашником в виде головы Медузы Горгоны.

Ветер покружился вокруг нее, потом уронил, подхватил несколько опавших листьев и аккуратно покрыл трость, как будто хороня. Медуза смотрела теперь в землю, — туда, где было ее место.

А вдали, за кладбищенскими воротами, в окнах домов зажигались огни. Жизнь продолжалась. Как всегда. Как и должно быть.

Ветер еще раз обошел кладбище, проверил, все ли в порядке у его подопечных. Потом стих.

Завтра будет новый день. А с ним — новые встречи, новые вопросы, новые ответы.

И кто знает, может быть, кто-то еще придет сюда, чтобы привыкнуть к мыслям о смерти. Или, что бы научится думать о Жизни...