Трубы горят

Трубы горят

- А ты, Петруха, молва идёт, волшбой промышляешь? – Дьяк глядит на меня, недобрый глаз прищурил, губами причмокивает, кровушки моей желает. Вопию:

- Не было такого, наговор это…

- Такого какого? – хитрит дьяк. – А соседа твоя Мефодья иное толкует. Вот и запись имеется, и ладно у неё выходит, гляди…

Мучитель мой поднимает бересту, оглаживает бороду.

«Мимо хаты Петрухи-оболтуса ходила я туды-сюды на рынок и в обратку к себе, и кажный раз вижу, как бревно Петруха пилит, стругает да тешет, то руку изделал, то ногу, и над башкой особливо постарался. А к полной луне отнёс всё это в избу свою, и ночью свечи жёг, а откеж у него столько свечей, чай полтину за штучку ныне торгаш просит за вязку…»

Дьяк читает дальше, зычно, под старуху гримасы строит.

«…а потом запил Петруха, что ни день, так с позаранку в бочку голову окунёт, а потом дрыхнет. А наутро на дворе у него чистота, да огород прополот, да дрова напилены. И вот уж весь травник прокалдырил, а хозяйство справное, поленко к поленку лежит…»

- Ума не набрался, Петруха? – дьяк перстом своим толстым на щипцы да ножья показывает, пыточные приспособы. – Эк дальше зачитаю, так не будет ужо считаться, что ты с доброй волей пришёл, сознался.

Сиплю я, страданий забоявшись:

- Твоя правда, волшбую я, от бабки умение досталось. Не всегда грешу, только когда пьянка на меня нападает. А так – ни-ни, и брешет Мефодья, что я весь травник в бочку нырял, кривда это, навет. Седьмицу поквасил, да и то, разве ж то загул, так…

- А я всё ж дочитаю, - Дьяк берёт другую бересту. – Баба грамоты не ведает, а излагает забавно, так вот…

«…Ночью пробралась я к избе Петрухи, и вижу, болван деревянный по двору шастает. Воду носит. Дрова пилит. Корову доит. Свиней кормит. Всё то делает, к чему у Петрухи немога. Как есть деревяха, да из полена того и вытесанный. И следующей ночью, и позаследующей. Поймала я поутру Перуху, пока синьки не налакался, говорю, болвана мне своего отдай на денек…»

- Бабе то зачем деревянного отдал? Она ж товарке своей его спровадила, а та – своей. Мужики на то глянули и давай за воротник закладывать. Вся улица в повале, за мужичьём – бабьё. А деревянный твой пахоты не выдержал да развалился… ага, на дворе Матрёнишны, так тут сказано. Молоко в коровах скисло да свиньи с голоду подохли, пока сторона та из запоя выходила.

- Пил я и травник, и дольше оного, и разноцвет, - уж лучше прикинуться пьянью, чем щипцы на шкуре своей испытать. – А как Мефодья у меня что просила – не помню того, наговаривает, сивухи-бормотухи оппилась, вот и наговаривает. Небось, болвана моего силой увела, а я что, я дрых рядом с бочкой.

Дьяк лыбится, что-то еще в берёстах выискивает.

- Не в том твоя беда, Петруха, что волшбишь, эка невидаль. А в том, что учёт ты нарушил податный, это ж если такой подённый в каждом хозяйстве заведётся – как же подати с народу рассчитывать? Государево дело, на то и сыск на тебя серьезный. Царь заприметил. Говорит, горбатится народ бестолку, подати малые платит, бунтует без поводу, на голодуху пеняет. А вот бы если таких болванов, да из строевого леса настрогать, его в царских угодьях валом, полчище целое…

Чую куда ветер дует, подхватываю:

- Бабкина наука древняя, знает и как по дому мастака выстрогать, и как воина смастырить. Подход свой к каждому ремеслу нужен. Одно попрошу, дьяк, водка мне для того нужна. Ибо ленив от корня, волшба бабкина только тогда и работает, когда трубы у меня горят.