Туалет на площади трёх вокзалов

Москва, 14 ноября 1983 года, понедельник, 18:11 по вокзальным часам с треснувшим стеклом.

Анатолий Петрович Смирнов стоял в тамбуре последнего вагона электропоезда «Москва – Фрязино» и считал секунды до прибытия. В руке — потёртый портфель из кожзама, внутри — чертежи блока фазовой автоподстройки для нового радиолокатора «Кольчуга-М». На груди — пропуск НИИ-21 с фотографией, где он ещё улыбался. Под ложечкой — ощущение, будто туда засунули раскалённый утюг и теперь медленно крутят.

Всё началось в Сухуми. Сентябрь, командировка на завод «Электроприбор». Жара, море, абрикосы на базаре по тридцать три копейки за кило. Продавщица — толстая армянка с золотыми зубами — кричала: «Бери, инженер, сладкие, как поцелуй! Толя взял два кило. Съел за день. Не мыл — некогда было, бегал по цехам, проверял платы. Через сутки началось. Сначала думал — отравление. Потом — дизентерия. Потом понял: это не отравление. Это кара небесная за жадность. Дома Галина сразу потащила его в поликлинику № 73. Врач — пожилая еврейка с усталыми глазами — выписала фталазол, энтеродез и сказала: «Три недели строгая диета, никаких фруктов, никакого молока, никакого алкоголя». Толя кивнул. Две недели держался. А потом поехал в командировку в Подольск, и в столовой дали компот из сухофруктов. Один стакан. Один, мать его, стакан — и всё по новой.

Сегодня утром ещё было терпимо. Выпил таблетку, поехал на работу, отсидел совещание, даже выступил с докладом о надёжности блока в условиях Крайнего Севера. А в 17:30, когда уже собирался домой, почувствовал: всё. Конец. Началось. Он успел добежать до электрички. Стоял весь путь в тамбуре, прижимаясь животом к холодной стене, шепча: «Только бы до Москвы, только бы до Москвы…»

И вот Москва. Казанский вокзал. 18:47. Сорок три минуты опоздания.Толя вывалился на перрон бледный, как мел. Ноги не шли — плелись. Пот стекал по спине, хотя на улице было плюс три и мокрый снег. Он шёл, прижимая портфель к животу, как щит, и повторял про себя: «Только бы дотянуть, только бы дотянуть…»До машины — минут пятнадцать. До дома — два часа. Не дотянуть.И тут он вспомнил: туалет. Подземный переход. Тот самый. Легендарный.Он свернул налево, чуть не сбив с ног бабку с авоськами. Спустился по лестнице, держась за перила обеими руками — портфель болтался на локте. Внизу стояла кассирша — новая, не тётка Клава. Здоровая, как танк, в синем халате и вязаной шапке с помпоном. Перед ней — трёхлитровая банка с мелочью и журнал «Крестьянка» за октябрь.— Пять копеек, — буркнула она.Толя сунул ей трешницу бумажкой.— Сдачи нет, — сказала она, не поднимая глаз.— Да мне пох… — выдохнул он и влетел внутрь.

Внутри было тепло, сыро и пахло так, что глаза резало. Хлорка, карболка, моча, сигареты, пот и кал — всё вперемешку. Восемь кабинок в ряд, двери выкрашены в грязно-зелёный, на каждой — надписи ножом и гвоздём. Над писсуарами — плитка, когда-то белая, теперь серая в разводах. На полу — лужи, в которых отражались три лампочки без плафонов. В углу спал мужик в телогрейке, прислонившись к батарее, изо рта капала слюна на грудь.

У раковин мыл руки кавказец в кожаной куртке, громко матерился по-грузински, брызгая водой во все стороны.Толя влетел в четвёртую кабинку — она была свободна. Захлопнул дверь, повесил пальто на крючок, портфель поставил между ног. Секунда — и он уже сидел.Первая волна прошла быстро, как цунами. Вторая — медленнее, с судорогами. Третья — вообще как пытка. Он сидел, обхватив колени руками, и смотрел в одну точку — на дверь, где кто-то вырезал: «Зенит — чемпион 1984» (хотя до 1984 оставалось ещё полтора месяца).

Пот лился градом. Он достал платок, вытер лицо, шею, руки. Платок стал мокрый, как тряпка.И тут он услышал. Сначала — шорох за стенкой слева. Потом — тихий голос:— …быстрей, а то патруль в семь ходит… голос ответил почти шёпотом:— Двадцать пять, как договаривались…— Тридцать давай, не жмись, мил-человек…Толя напрягся. Потом услышал, как кто-то присел — унитаз скрипнул. Потом — шуршание ремня. Потом — тяжёлое дыхание. Потом — сдавленный стон. Он даже вздрогнул. Думал, человеку плохо. Хотел уже постучать: «Эй, браток, тебе врача?» — но тут новая судорога скрутила его самого, и он забыл обо всём.

Прошло минут десять. Он уже вытирал пот со лба рукавом пальто, когда справа опять зашуршало. Дверь хлопнула. Новые шаги. Скрип унитаза. И снова шёпот:— …руки убери, я сам…— …тише, сука, услышат…

Толя вдруг понял, что происходит, и ему стало одновременно смешно и мерзко. Он, член партии с 1978 года, кандидат в мастера спорта по шахматам, лауреат премии за разработку блока для систем ПВО, сидит в дерьме по уши и слушает, как в соседних кабинках мужики … содомиты ну да. Именно это. Он даже хмыкнул в кулак. Вот тебе и «моральный кодекс строителя коммунизма».

Слева опять хлопнула дверь. Потом справа. Потом снова слева. Как по расписанию. Каждые семь-десять минут. И каждый раз — два голоса: один молодой, звонкий, с лёгкой украинской окантовкой, другой — постарше, с одышкой, иногда с акцентом (кавказским, среднеазиатским, один раз даже прибалтийским — «побыстрей, товарищ, у меня поезд через двадцать минут»).

Толя уже почти пришёл в себя. Организм наконец-то смилостивился. Он осторожно поднялся, подтянул брюки, застегнулся. Ноги дрожали, как у новорождённого жеребёнка. Портфель взял в руки — вдруг кто дёрнет. Открыл дверь и вышел к раковинам. В зеркале на него смотрел покойник: лицо цвета мела с зелёными пятнами, глаза ввалились, губы синие. Он включил холодную воду, подставил ладони, плеснул в лицо раз, другой, третий. Хорошо.

И тут за спиной хлопнула дверь крайней кабинки — той, что у самого выхода. Толя машинально обернулся. Из неё вышел мужчина лет пятидесяти — пятидесяти пяти. Пузатый, в добротном драповом пальто с каракулевым воротником, в сером костюме-тройке, при галстуке с заколкой. В руках — чёрный «дипломат» с никелированными замками, на носу — очки в толстой роговой оправе. Лицо красное, но довольное, как после бани. Он поправил очки, откашлялся, достал из кармана носовой платок с вышитыми инициалами «Н.С.», вытер лоб. Пахнуло дорогим одеколоном — явно не «Тройной», что-то импортное, может «Fahrenheit» или «Aramis».

А за ним, через три секунды, вышел солдат. Лет девятнадцати, не больше. В шинели на два размера больше, пилотка набекрень, щёки пылают, глаза бегают. На груди — значок «Отличник СА». Он быстро поправил ремень, бросил взгляд на Толю — испуганный, почти умоляющий — и шмыгнул к выходу, чуть не сбив кавказца, который всё ещё матерился у раковины.

Мужик в костюме подошёл к соседней раковине, включил воду, достал из «дипломата» маленькое мыло «Safeguard» (Толя аж глаза вытаращил — такое только в «Берёзке» за чеки) и спокойно намылил руки. Потом сполоснул, вытер своим же платком, убрал мыло обратно, застегнул «дипломат» и, не глядя по сторонам, пошёл к выходу. По дороге бросил кассирше:— Спасибо, мать, тёплая водичка сегодня.— Всегда пожалуйста, товарищ начальник, — ответила та, даже не отрываясь от вязания. — В следующий раз в третью кабинку идите, там посвободнее.

Толя стоял, открыв рот. Потом закрыл. Потом снова открыл.«Ну ни хуя себе», — сказал он вслух.Спящий алкаш в углу захрапел громче и перевернулся на другой бок, чуть не упав.Толя ещё раз плеснул в лицо водой, вытерся рукавом пальто и поплёлся к выходу. На улице его встретил мокрый снег и резкий ветер. Он дошёл до машины — «жигули» шестёрка цвета «охра», купленная в 1981 году, сел за руль, положил портфель на соседнее сиденье и сидел минут пятнадцать, пока руки не перестали трястись. Потом завёл мотор и поехал домой. Медленно, по краю, чтобы не остановили.

По дороге вспоминал лицо солдатика — совсем пацан, наверное, только из деревни, мать ждёт, письма пишет: «Сынок, когда дембель?» А дядька в каракуле — наверняка какой-нибудь замначальника главка из Минрадиопрома, приехал в командировку, остановился в гостинице «Ленинградская», а вечером — на Казанский, «по нужде».

Дома Галина уже волновалась — ужин остыл, дочь Ленка делала уроки по физике и спрашивала: «Мам, а почему у папы опять живот?» Толя молча прошёл на кухню, достал из серванта «Столичную», налил сто пятьдесят, выпил залпом.— Толь, ты чего? — испугалась жена. Он сел на табуретку, посмотрел на неё долгим взглядом и сказал: — Галь… я сегодня на Казанском вокзале в туалете… ну… случайно подслушал и увидел, как солдатик одного пузатого дядю… в общем… за тридцать рублей…

Галина посмотрела на него секунду. Потом две. Потом прыснула, потом расхохоталась так, что чуть не упала со стула.— Ой, не могу! Толька, ты серьёзно? Да это ж там целая индустрия с семидесятых годов! Стройбатовцы из части на Каланчёвской, их туда специально на «хозяйственные работы» выводят. И бабки-минетчицы старые беззубые там же, и молодые колхозные девки с Ярославского вокзала, и вот эти… «пассивы». Милиция в курсе, конечно, патруль только для вида ходит. Главное — процент вовремя сдавать старшему лейтенанту Козлову. Толя хлопал глазами.— А ты думал, почему там всегда очередь в мужской туалет, а в женский — пусто? — продолжала Галина, вытирая слёзы. — У нас в ЖЭКе тётка Нюра рассказывала: её племянник тоже там стоял год, пока в дисбат не загремел. Домой три тысячи привёз!, мать хату перекрыла, корову купила.

Толя налил ещё пятьдесят грамм и выпил.— И никто ничего не делает?— А кому делать? — пожала плечами жена. — Начальство само пользуется. Говорят, один генерал из Генштаба каждую пятницу туда заходит, всегда один и тот же солдатик его обслуживает. По записи. Зовут солдатика — Серёга из-под Рязани. Хороший парень, говорят, аккуратный.

Толя молчал до самого сна. Потом ещё неделю молчал. И каждый раз, когда ехал мимо трёх вокзалов, сворачивал на Садовое, хотя это было на двадцать минут дольше.

А солдатик Серёга действительно потом женился на медсестре из госпиталя, уехал в Рязанскую область, работает теперь на тракторном заводе, трое детей. А дядька в каракулевом воротнике — Николай Сергеевич Прохоров, замначальника 8-го Главного управления Минрадиопрома — до сих пор жив-здоров, ездит в Москву в командировки и каждый раз заходит «по нужде» на Казанский. Потому что тёплая водичка там, и кассирша вежливая, и цена не меняется уже седьмой год — тридцать рублей.

1983-й шёл своим чередом. Олимпиада позади, Брежнев умер год назад, Андропов болеет, в Афгане стреляют, в Польше «Солидарность» давят, а на площади трёх вокзалов всё по-старому: пирожки по пятнадцать копеек, таксисты-частники по тридцать рублей до любого конца Москвы, и в подвале — вечная советская любовь за наличные. И никто никого это особенно не удивляло. Потому что страна большая, а нужда — она у всех разная!