Туман в кровавом переулке

— Да как вы смеете произносить подобное! Прочь! Немедля прочь! — гнев архиепископа был столь силён, что, казалось, даже каменные своды дрогнули от его голоса. Его лицо, обрамлённое седыми кудрями, налившееся багрянцем, напоминало в ту минуту не строгого пастыря, но рассерженного старика, едва способного держать себя в руках. Под тяжёлыми веками блестели глаза, в которых не оставалось ни капли милосердия, а складки на его подбородке дрожали от ярости.

Я стоял перед ним, высокий и худой, с сутаной, чёрной, как сама ночь, ниспадавшей до пола. Волосы мои, тёмные, но уже тронутые серебром у висков, были зачёсаны назад; на бледном лице, измождённом молитвами и бессонными ночами, выделялись глаза — глубоко посаженные, чёрные, как колодцы, в коих отражалась не вера, но усталость от истины. На груди моей висел крест с семью звёздами, его холод особенно жёг кожу.

— Как будет угодно вашему преосвященству, — произнёс я, склонив голову.

Я развернулся и пошёл прочь. Тяжёлые двери зала Святого Августина захлопнулись за моей спиной с гулом, напомнившим больше удар молота по гробовой крышке, нежели окончание собрания. В полумраке коридора меня встретил холодный воздух, пропитанный воском и сыростью. Витражи, окрашенные закатным светом, представлялись мне искажёнными лицами святых, глядевших на меня с укором.

У выхода стоял молодой секретарь, строгий и бледный, с безупречно выбритым лицом. В руках его находился конверт с печатью, красной, как кровь.

— Отец Вейл, — сказал он с холодной учтивостью, — решением Высокого церковного суда вы освобождаетесь от служения в Лондоне и отныне назначаетесь в город Йорк.

Я не сразу протянул руку. В словах его слышался холод приговора.

— Изгнание, — произнёс я.

— Назначение, — поправил он, но глаза его невольно выдали истину.

Я взял письмо и спрятал его в складках сутаны. Крест с семью звёздами, висящий на моей груди, показался в тот миг тяжелее свинца. Я ощущал его каждой клеточкой своего тела.

Когда я вышел на улицу, Лондон встретил меня своим привычным шумом: звон колокольчиков трамваев, крики газетчиков, топот копыт и гул моторов. Люди спешили по делам, не подозревая, что один из священников их города только что был предан суду собственной Церковью. И всё же я почувствовал то, чего они не могли ощутить: внезапный холод, пробежавший вдоль улицы, и запах гнили, тонкий, но несомненный. Я остановился и всмотрелся в толпу. Лица прохожих были заняты житейскими заботами, но за ними, в тени, я уже различал иное присутствие.

Дом мой был столь же непритязателен, сколь и чужд теплу. Небольшая постройка в два окна, притулившаяся у серой каменной стены, не имела в себе ничего примечательного; его можно было принять за домик приходского сторожа или учителя. Когда я открыл дверь, мне навстречу пахнуло застоявшимся воздухом, смесью холодного угля, свечного воска и старых книг, переполненных пылью.

Я прошёл в комнату. Всё здесь напоминало не жилище, а временное пристанище. На столе лежали раскрытые книги — Евангелие на латыни, сборник псалмов и два тома, которые Церковь сочла бы неблагонадёжными: «Ключ Соломона» и потрёпанное немецкое издание о демонах Верхней Саксонии. Чернильница покрылась коркой, перо засохло в ней, словно свидетель, которому запечатали уста.

На узкой кровати, застланной шерстяным одеялом, висел мой плащ — старый, с заплатой на локте, пропитанный дождями фронта и запахом дыма. Под кроватью стояла кожаная сумка, настолько ветхая, что казалась ровесницей мне самому.

Я стал собирать вещи без промедления. Пара рубашек, шерстяные носки, немного белья, книга молитв и старый нож, подаренный офицером ещё под Ипром. Всё это поместилось в сумку, словно напоминание: человеческая жизнь может улечься в одно хлипкое вместилище. Двадцати минут оказалось достаточно, чтобы стереть следы моего пребывания здесь.

Подошёл к шкафу. На верхней полке стояла бутылка виски — единственное, к чему я питал слабость. Янтарная жидкость светилась в полутьме, словно дразнила. Я обхватил бутылку рукой, но отпустил: паровоз отправлялся через два часа, а потому времени на прощальный глоток не оставалось. Всё во мне взывало к этому утешению, но судьба, как всегда, распорядилась иначе.

Конверт, что дал мне секретарь, лежал в кармане сутаны и жёг, словно раскалённое железо. Я достал его вновь, провёл пальцем по сургучной печати и, не вскрывая, сунул обратно. Знал я и без того: в нём не слова утешения, но лишь распоряжение канцелярии — сухое, как сама бумага.

Оглядел комнату. Стены, не видевшие живого огня, серели в полумраке. Стол с книгами выглядел заброшенным, словно хозяин давно умер. Даже кресло у окна, где я бывало читал, утратило всякий облик уюта. Я понимал: этот домик не запомнит меня, как не запомнил и тех, кто жил в нём прежде.

Накинув плащ, я взял сумку, задержался у двери и, обернувшись, ещё раз взглянул на полку с виски, на книги, на кресло. Всё казалось частью чужой жизни. Я закрыл за собой дверь, и звук этот прозвучал окончательнее, чем слова архиепископа.

***

Я добрался до вокзала без задержек: извозчик, ловко лавируя меж автомобилей и повозок, привёз меня к величественному фасаду, подсвеченному газовыми фонарями. Здание вокзала стояло, как храм железных дорог: колонны, витражи, каменные львы у входа. Вечерний Лондон кипел жизнью — на тротуарах суетились прохожие, мальчишки размахивали свежими газетами, торговцы орехами и жареным каштаном наполняли воздух сладковатым дымком. Я шёл мимо, не обращая внимания: суета чужой радости и забот мне была ни к чему.

Под арками вокзала царствовал иной шум — металлический, тяжёлый. Далёкий стук колёс отзывался в сводах, паровые облака клубились в воздухе, и запах угля смешивался с острым привкусом смазки. Люди толпились у расписаний: дамы в широкополых шляпах и мехах, джентльмены с тростями и в перчатках, солдаты в отставке, торговцы, студенты — всякий, кому предстоял путь. Их голоса сливались в единый рой, а над всем этим разносился свист паровозов. Мой ещё не подали, и оставалось время на раздумье. Я прислонился к колонне, положив сумку у ног, и позволил мыслям обратиться к городу, куда меня сослали. Йорк.

Я знал о нём немало. Город древний, и в том его отличие от южных столиц. Здесь, говорили, прошлое не уходит, но живёт рядом с настоящим. На узких улочках, что изгибаются так круто, будто сами тени их начертали, стены домов сближаются так близко, что солнце едва проникает. Вечерами там можно слышать шаги, хотя улица пуста; и нет человека, прожившего в Йорке достаточно долго, который не поведал бы о привидениях.

Йоркский Минстер возвышался над всем — собор столь громадный и величественный, что даже Лондонский мог бы позавидовать. Но величие то скрывало под собой иное: катакомбы, римские останки, алтари языческих богов. Я слышал рассказы о жертвоприношениях, о тайных ходах, ведущих в чёрные недра земли. И ещё — о звоне колоколов, звучащем в ночи, когда никто их не касался.

Знал и о стенах — древних, римских, где стража патрулировала века назад. Теперь же по ним гуляют влюблённые и нищие, но мне чудилось, что камень хранит память о крови и войне. Йорк, говорили, город неспокойных душ. Город, где мёртвые не спешат покидать землю. Город, куда Церковь отправила меня как в ссылку.

Я посмотрел на часы: до отправления оставалось около сорока минут. Пар над рельсами клубился гуще, и мне чудилось, что в нём, меж теней и лиц прохожих, я различаю силуэты иных существ — тех, что прячутся за суетой человеческой жизни.

Постепенно шум вокзала усилился: громкий свист паровоза, удар колёс о рельсы, гул пара и запах горящего угля — всё это предвещало прибытие моего транспорта. Люди зашумели, перешёптываясь, подталкивая друг друга к платформе, и я, всё ещё держа сумку у ноги, позволил взгляду скользнуть по толпе.

Первым зацепил взгляд мужчина в цилиндре, казавшийся слишком высоким, слишком узким в плечах, и совсем неестественно прямым, как будто костяк под одеждой был не совсем человеческим. Цилиндр его был странной формы — высокий, с завитым краем, словно отлитый из бронзы, и слегка кривой. В руках мужчина держал трость с резной рукоятью, украшенной образом змеи, пожирающей собственный хвост — Уроборос. Пальцы его казались слишком длинными, почти изящными, как у артиста на сцене, и казалось, что каждый шаг контролируется не полностью телом, а какой-то внутренней, незримой волей.

Он не спешил, не оглядывался по сторонам, а медленно проходил вдоль платформы, внимательно наблюдая за прибывающими пассажирами. Что-то в его походке и осанке вызывало одновременно интерес и тревогу: он не был похож на обычного пассажира, а больше на того, кто следит, оценивает и знает о людях больше, чем они сами.

Я пристально следил за ним, понимая, что взгляд его, каким бы странным и холодным он ни казался, как будто находил во мне что-то знакомое. Серебристые блики парового облака играли на цилиндре и трости, создавая ощущение, что этот человек не принадлежит ни к этой эпохе, ни к этому месту.

Поезд ещё не подошёл, но все мои мысли уже стали обращаться к нему. Кто он? Чего ищет? И почему, когда я смотрю на него, мне кажется, что этот человек уже что-то знает обо мне — что-то, чего не знает никто другой.

Я занял место у окна, устроился так, чтобы сумка с вещами не мешала ногам, и всмотрелся в платформу, что постепенно отодвигалась назад. Внутри купе пахло смесью угля, смазки и старого дерева; кресла были обиты потёртой зелёной тканью, которая, казалось, пропитывалась памятью сотен пассажиров, оставивших здесь свои шаги и взгляды.

Скрип колес, ударяющихся о рельсы, сочетался с ритмичным свистом паровоза. Он, наконец, тронулся, и каждый толчок передавался через тело, через сумку, через крест на груди, словно сама дорога хотела напомнить, что путь мой — не просто перемещение по стране, а движение к неизведанному.

Вагон заполнялся звуками: тихие разговоры, приглушённый смех, шорох пальто и тростей; дамы, погружённые в шаль и шляпу, шептались о своих делах; джентльмены периодически бросали взгляды на таблички с номерами вагонов. Всё это казалось обычной сценой. Я снова вспомнил мужчину в цилиндре. Его исчезновение с платформы не принесло облегчения; напротив, пустота оставалась столь же тревожной, словно он растворился в воздухе, но всё ещё следил за мной. Я всматривался в дым и мерцающий свет фонарей, пытаясь выхватить его силуэт среди пассажиров, но тщетно. Только блеск трости с Уроборосом мелькнул в памяти, оставив чувство, что опасность неотвратима.

За окном ночь медленно опускалась на улицы Лондона, смешиваясь с туманом, клубящимся между железными рельсами и кирпичными строениями. Свет фонарей растягивался в полосы, здания превращались в тёмные силуэты, а люди, казавшиеся громкими и живыми на платформе, уходили в тень. Я чувствовал, как город оставляет меня, а вместе с ним — привычную безопасность.

Я скользнул взглядом по купе: пустые места, вещи пассажиров, сумки, газетные свитки, перчатки, шляпы — всё это словно ожидало чужого взгляда, чтобы ожить. И хотя физически я был один, мне казалось, что кто-то или что-то уже путешествует со мной. Словно Йорк, древний и непредсказуемый, начинал тянуть меня своими темными нитями ещё до того, как я туда прибыл. Я опустил взгляд на крест с семью звёздами. Холод металла пробежал по руке. Это не просто путь в изгнание — это начало нового испытания.

***

Поезд остановился с дребезжащим ударом, пар вырвался из цилиндров, окутывая платформу дымкой, и дверь вагона распахнулась с тяжёлым скрипом. Я шагнул наружу, холод сразу ударил в лицо, будто город сам решил встретить меня ледяным кулаком. Начало октября в Англии всегда было прохладным, но утренний воздух Йорка казался невыносимо колючим: влажный, сырой, пропитанный смесью тумана и тлеющего угля.

Туман лежал тяжёлым покрывалом. Он свисал с крыш, стелился по мостовым, сгущался в узких переулках. Дома, едва угадываемые сквозь серую мглу, казались существами: каменные стены, высокие окна, черепичные крыши — всё сливалось в призрачные силуэты, в которых угадывались фигуры давно ушедших эпох.

Я сделал шаг на мокрую булыжную мостовую, скрип гвоздей под сапогами отзывался эхом, растягиваясь в тишине, будто повторяя мои мысли. Ветер подхватывал туман и швырял его на лицо, я почувствовал, как капли влаги стекают по вороту плаща. Лёгкий запах сырости, мокрой листвы и старого камня заполнил ноздри; к нему примешивался привкус угольного дыма, который город удерживал ещё с ночных костров и печей.

Каждый звук был отчетлив и чужд: капля, падающая с крыши, скрип дверей, едва слышимый топот — и всё это обретало странную остроту. Я знал: Йорк стар, и в его стенах хранится память о кровавых ритуалах римлян, о тайнах норманнских дворян, о шепотах мертвых, что не желают покидать эту бренную землю.

Я шагнул дальше, держась ближе к стенам, стараясь не привлекать внимания. Брусчатка была мокрой, неровной, местами покрытой мхом, и каждый шаг отдавался в суставах. Туман, казалось, плотнее обволакивал меня с каждым метром, словно хотел скрыть город и меня одновременно, превратить всё вокруг в серый призрачный мир.

И всё же, несмотря на молчание, я ощущал присутствие чужого взгляда, скрытого в дымке и серых тенях. Оно было тихим, почти незаметным, но неуловимо тревожным. Я сделал ещё один шаг, сумка тяжело скользнула по мостовой, Йорк встречает меня холодом, туманом и тишиной, в которой прячется то, что я искал всю жизнь: тайна Церкви, которая от меня отвергла.

Идти дальше у меня уже не было сил. Всего десять минут от вокзала, а ноги будто стали свинцом, каждый шаг отдавался в суставах и позвоночнике. Туман, что висел плотной серой стеной, не оставлял ни одного ориентира: улицы терялись в дымке, а здания казались безжизненными призраками.

Я поймал повозку, что медленно скользила по мокрой мостовой, и подошёл к кучеру. Здесь, в Йорке, их оказалось куда больше, чем в Лондоне — маленькие экипажи, гружёные товарами или пассажирами, с гулкими колёсами, скрипевшими по булыжнику, создавали ощущение жизни, хоть и тихой.

— Подбросите до церкви Святого Креста? — спросил я, садясь в экипаж.

Кучер, высокий мужчина с морщинистым лицом, повернул голову и посмотрел на меня с любопытством, прищурив глаза под широкополой шляпой.

— Неужели вы новый священник? — произнёс он с лёгкой ноткой скепсиса.

Я кивнул одобрительно. Кучер нахмурил брови и повернул взгляд к дороге, словно сомнение висело в воздухе:

— Тогда будьте осторожны. Тут, в Йорке, не всё так просто, как кажется.

Я промолчал, не задавая вопросов. Его слова прозвучали как предупреждение, холодное и вязкое. Устроился поудобнее, ощутив, как повозка скрипит и покачивается. Йорк двигался вместе со мной: старый, молчаливый, погружённый в свой туман и тайны.

Повозка продолжала скрипеть по дороге, покачиваясь, я держался за борт, чтобы не потерять равновесие. Чем ближе мы подъезжали к церкви Святого Креста, тем гуще становился туман, скрывая дома и улицы, оставляя лишь силуэт высокого шпиля, который казался стрелой, вонзающейся в серое небо.

Церковь стояла в самом сердце Йорка, окружённая мощёными площадями и старинными зданиями с высокими крышами. Каменные стены выглядели выветренными и потрёпанными веками, а трещины и сколы на углах казались шепотом истории. Витражи окон тускло отражали утренний свет, превращая его в сероватое мерцание. Дверь массивная и тяжелая, словно сама проверяла, кто осмелится переступить порог.

Кучер остановил повозку у подножия лестницы. Я вышел, ощущая, как ноги дрожат от усталости. Город молчал, а туман все также стелился между домами.

— Здесь так тихо… слишком тихо, — прошептал я, оглядываясь по сторонам. Площадь была пуста, лишь редкие силуэты прохожих скользили между туманными пятнами фонарей.

Кучер кивнул и молча уехал, оставив меня одного. Я подошёл к дверям, прикоснулся к холодной ручке, и почувствовал напряжение, почти вибрацию в воздухе. Церковь, центр города и одновременно остров тишины, словно ждала новые лица.

Войдя внутрь, я ощутил знакомый запах воска, старого дерева и лёгкой гнили икон. Мой взгляд скользнул по алтарю и тёмным углам.

Я медленно продвигался по тесной молельне, осматриваясь. Здесь не было величия лондонской церкви: потолки были низкими, стены серыми и слегка потрескавшимися. Узкие окна едва пропускали свет, превращая помещение в полутёмную серую нишу. Скамьи стояли тесно, на полу кое-где виднелись царапины и пятна старой смолы, а резной алтарь, хоть и аккуратно обработанный, казался скромным и усталым.

Маленькая дверца в углу с тихим скрипом распахнулась, из неё вышла женщина. Объемные формы, на вид около сорока лет, с мягким лицом, но с глазами, в которых пряталась редкая внимательность. Лоб её слегка обвисал от времени, а тёплые морщинки у глаз и уголков рта делали выражение дружелюбным и живым. Щёки были круглые, слегка румяные, подбородок — мягкий, но уверенный, а улыбка — широкая, почти светлая, сразу создающая впечатление доверия. Волосы, тёмные с серебристыми прядями, собраны в аккуратный узел на затылке, несколько свободных локонов мягко обрамляли лицо. Одежда дьякона, хотя и велика для её фигуры, но сидела визуально удобно: длинные рукава свисали, подол ниспадал неровной линией, ткань — выцветшая и слегка потертая, с едва заметными пятнами. На груди висел небольшой крест, скромный, но аккуратно отполированный, словно символ её роли и преданности.

Она двигалась уверенно, плавно, каждый шаг был продуман: слегка покачивались плечи, руки держались спокойно, ладони время от времени касались подола, как бы контролируя длину и плавность ткани. Голос ровный, мягкий, с лёгкой теплой вибрацией, и когда она заговорила, приветствуя меня, казалось, что сама комната немного смягчилась, наполнилась теплом.

— Доброе утро, викарий Вейн! — сказала она, слегка кланяясь. — Мы так ждали вашего прибытия!

— Приветствую мисс… — замялся я.

— Марджори Паркс, — помогла она мне.

— Мисс Паркс, зовите меня просто отец Эдмунд, — я постарался сделать более ласковую и дружелюбную улыбку.

— Что вы, что вы! — воскликнула она, — как я могу так обращаться к викарию. О! Точно, вас же ждет епископ! Я провожу вас.

Её взгляд блестел, не просто проявляя радость, но и интерес к тому, что я принёс с собой. Она была бы незаметной среди толпы, если бы не внимательность, с которой фиксировала каждый мой жест, каждое движение. В ней было что-то одновременно обычное и… странно настороженное.

Я шёл за ней, стараясь не споткнуться о скрипучие половицы. Каждое её движение было выверено: она шла медленно, держась чуть впереди, словно знающая каждый изгиб коридора и каждый скрип двери. Её пухлые руки аккуратно прижимали к груди длинный подол дьяконской одежды, создавая впечатление, что она одновременно и заботится о порядке, и о себе.

Кабинет епископа находился в одном из дальних углов церкви, через узкий коридор с низкими сводами и тусклыми витражами, из которых свет падал редкими полосами. Тёмный, пахнущий деревом и старой бумагой, коридор казался длиннее, чем был на самом деле, и каждый скрип пола отзывался эхом.

— Вот мы почти на месте, викарий, — проговорила она, слегка наклонив голову и улыбнувшись, — епископ ждёт вас.

Я кивнул, следя за её шагами, отмечая каждую деталь: аккуратно уложенные волосы, мягкие движения плеч, внимательный взгляд, который, казалось, охватывал не только меня, но и пространство вокруг.

Я слегка постучал в дверь и, услышав тихое «войдите», осторожно вошёл. За массивным дубовым столом сидел епископ. Мужчина был высокого роста, плечистый, с выраженной осанкой, которая выдавала долгие годы службы и привычку держать власть над собеседником даже молча. Лицо длинное, с острыми скулами и тонкими губами, плотно сжатыми, словно он всегда что-то выжидал и анализировал. Глаза — серо-голубые, холодные, внимательно следили за бумагами, скользя по ним быстрыми, почти хищными движениями. Взгляд умелый, строгий, способный одновременно разглядеть правду и скрытую ложь. Лоб высокий, с морщинами, образовавшимися от постоянного напряжения и забот, а волосы, уже редеющие, тщательно уложены назад.

Епископ был облачен в традиционное пурпурное одеяние с золотыми вышивками, плотно облегающее фигуру, с длинными рукавами, доходившими почти до кистей. На груди висел большой золотой крест на тяжёлой цепи, сияющий даже в тусклом свете лампы, и казалось, что он подчёркивает власть и статус владельца.

Его пальцы, тонкие и длинные, умело перебирали бумаги, но при этом каждое движение казалось рассчитанным, словно в них скрывалась привычка держать контроль над ситуацией, даже в мелочах.

Уловил лёгкое давление его взгляда, когда он поднял голову и посмотрел на меня из-за очков с тонкой золотой оправой. В нём ощущалась смесь строгости, усталости и скрытой проницательности — как будто он видел не только мой облик, но и то, что я пытаюсь скрыть.

Я опустился перед столом, держа спину прямо, словно инстинктивно ощущал необходимость не показывать усталости. Епископ, не спеша, отложил бумаги в сторону, поправил очки и посмотрел на меня с оценивающей строгостью.

— Викарий Вейн, — сказал он ровно, голосом, в котором слышалась власть и привычка, что каждый его тон воспринимается как приказ. — Лондон значит отправил вас сюда… в Йорк. Город спокойный, но не лишён своих… особенностей.

Я кивнул, молча принимая слова, ощущая, как каждое его движение за столом — будь то лёгкий поворот руки или перебирательное движение пальцев — словно проверяет меня на прочность.

— Мисс Паркс единственная живая душа здесь, помимо нас, — продолжал он, слегка нахмурив брови. — Надеюсь, вы понимаете, что прихожане здесь… осторожны и своеобразны.

Я позволил себе короткий взгляд по кабинету, на аккуратно расставленные книги и бумаги, и вернулся к его глазам.

— Я понимаю, ваше преосвященство, — сказал я ровно, сдержанно. — Работы будет много и мне это по нраву.

Епископ приподнял одну бровь, чуть прищурившись, и я почувствовал, как напряжение в комнате усиливается. Он внимательно изучал меня, словно пытаясь взвесить, насколько далеко я готов зайти.

— А вы смелее, чем кажетесь… — тихо, почти шёпотом, произнёс он, но тон был холодным, сквозило предупреждение. — За четыре месяца от нас сбежали аж шесть таких же молодых джентльменов как вы.

Епископ положил очки на стол, сложил руки и, не отрывая взгляда, словно приглашая меня на молчаливую дуэль:

— Надеюсь ваши навыки и правда такие удивительные, как говорят.

Слова повисли в воздухе, тяжёлые и точные, как удар молотка по наковальне. Я понимал: Йорк будет испытывать меня на каждом шагу. И чем дольше я здесь остаюсь, тем осторожнее нужно себя вести, не вызывая лишние подозрения.

***

Новыйт дом оказался куда больше, чем я ожидал. Добротный, с резными ставнями, каменными колоннами у входа и тяжёлой дверью, которая закрывалась с глухим, властным стуком. Никогда прежде я не жил в подобных апартаментах — мой лондонский уголок с облезлыми обоями и скрипучим полом выглядел бы здесь почти нищенским.

Внутри меня встретил полумрак и запах старого дерева, смешанный с ароматом воска и угля в камине. Широкий холл, ковры на полу, старинные часы с маятником, мерно отсчитывающим время — всё это казалось мне чужим, как будто я вошёл в чужую жизнь, которую кто-то по ошибке доверил мне.

У порога меня встретила женщина средних лет, строгого, собранного вида. Её фигура была слегка полновата, но в движениях чувствовалась точность и дисциплина. Лицо круглое, с мягкими чертами, но взгляд серых глаз — холодно-пристальный, изучающий. Волосы, когда-то, вероятно, каштановые, были убраны в аккуратный пучок, а на ней было простое тёмное платье до щиколоток и белый передник без единой складки.

Она чуть склонила голову, сложив руки перед собой.

— Добро пожаловать, отец Эдмунд Вейл, — сказала она низким, уверенным голосом. — Я миссис Хадли, экономка вашего дома. Прислуга будет в вашем распоряжении круглые сутки.

Я замер на мгновение, поражённый самим фактом: «прислуга в моём распоряжении». Никогда прежде подобные слова не звучали в мой адрес. Было в этом что-то нелепое, как будто я сам носил чужую маску, слишком большую для моего лица.

— Благодарю, миссис Хадли, — произнёс я, пытаясь сохранить спокойствие и привычную сдержанность. — Для меня… это новое обстоятельство.

— Мы к вашим услугам, святой, — ответила она, и в её голосе слышалось не столько почтение, сколько строгая уверенность в том, что порядок в этом доме будет соблюдаться независимо от моей воли.

— Прошу, зовите меня просто Эдмунд, — проговорил я, ожидая ее отказа.

— Как скажите, сэр Эдмунд, — улыбнувшись ответила она.

Мисс Хадли жестом пригласила меня следовать за ней, и мы прошли внутрь: по лестнице вверх вели ковровые дорожки, двери по обе стороны скрывали комнаты, наполненные тишиной и запахом старых книг, полированного дерева и давно хранящихся секретов.

— Начнём с главного этажа, сэр, — сказала она, и её каблуки ровно, размеренно стучали по паркету, будто метроном.

Гостиная оказалась первой. Просторная, с высоким потолком, украшенным лепниной. На стенах — тёмно-зелёные обои с золотистым узором, над камином — портрет какого-то важного джентльмена в парадном облачении; вероятно, прежнего хозяина. В камине уже тлели угли, наполняя комнату сухим теплом. Два кожаных кресла и массивный диван образовывали небольшой островок у огня, рядом — низкий столик, на котором стояли шахматы. Казалось, здесь не столько отдыхали, сколько обсуждали серьёзные дела или вели длинные вечера в тишине.

Далее мы перешли в столовую. Там господствовал длинный дубовый стол, за которым могло разместиться не меньше десятка гостей. Канделябры на стенах, тяжёлые портьеры на окнах и буфет с посудой из тонкого фарфора подчёркивали, что это место не для повседневной трапезы, а для демонстрации статуса. Я усмехнулся про себя: неужели мне когда-нибудь придётся сидеть здесь во главе стола?

Следующей была библиотека — и тут я остановился дольше. Стены от пола до потолка уставлены шкафами, в которых рядами стояли книги в кожаных переплётах. Запах пыли и старой бумаги окутывал помещение особой тишиной, словно даже шаги здесь звучали мягче. В центре — письменный стол с чернильницей и лампой под зелёным абажуром, а возле окна — широкое кресло, где, вероятно, можно было часами читать. Эта комната была первой, что показалась мне близкой.

Затем мы поднялись по лестнице.

— Здесь расположены личные покои, сэр, — сказала экономка, открывая дверь в спальню.

Комната встретила меня просторностью и холодом: высокая кровать с балдахином, белые простыни, аккуратно заправленные, комод с зеркалом, у окна — кресло с покрывалом. Всё это выглядело так, словно хозяин должен был вот-вот вернуться, хотя на самом деле хозяином теперь считался я.

Рядом находилась гостевая спальня, куда, по словам миссис Хадли, можно было разместить приезжих гостей. Там было скромнее: кровать поменьше, пара стульев, шкаф и всё.

Мы прошли дальше — в кабинет викария. На столе аккуратно лежали канцелярские принадлежности, чернильница, стопка бумаги. Окно выходило на церковный двор, и я сразу понял, что именно здесь мне предстоит проводить большую часть времени, обдумывая проповеди и отчёты.

Наконец, мы заглянули в маленькую часовню, устроенную прямо в доме. Там было узкое окно с витражом, простая скамья и небольшой алтарь. Экономка пояснила, что здесь молились те, кто не мог посетить главную церковь.

Спустившись снова вниз, мы прошли мимо кухонных помещений. Там уже хлопотала прислуга: повариха, молодая горничная, мальчишка-разносчик. Запах свежеиспечённого хлеба пробрался в нос, и в этот миг я осознал, что весь этот дом — живой организм, в котором каждое существо знает своё место. Кроме меня.

Миссис Хадли остановилась и, сложив руки, сказала:

— Вот и всё, сэр. Ваш дом теперь в полном вашем распоряжении. Мы будем следить за порядком. Если вам что-то потребуется — достаточно сказать мне.

Я кивнул, пытаясь скрыть смешанное чувство удивления, неловкости и лёгкой тревоги. Всё здесь было чересчур большим, чересчур ухоженным, словно я оказался не в доме, а в тщательно расставленной декорации, где главная роль досталась мне без репетиций.

Время ужина наступило неожиданно быстро. Я ещё не успел толком обжиться в доме, а уже оказался в той самой просторной столовой с дубовым столом, за которым могло разместиться полгорода.

Меня усадили во главе стола — туда, где, несомненно, сидели прежние викарии, возможно, куда более достойные и уверенные, чем я. Огромный зал казался пустым, хотя в нём звучали шаги, звон тарелок и приглушённые голоса прислуги.

Сначала подали густой суп из дичи — ароматный, с лёгким привкусом розмарина. Затем на серебряных блюдцах появился запечённый лосось с лимоном и травами, а следом — жаркое из телятины с подливкой, которую лили, словно драгоценный соус, осторожно, капля за каплей. Всё это сопровождалось свежим хлебом, мягким и тёплым, словно только что из печи.

Каждое блюдо выставлялось с почтением, словно я был важной особой. Горничные кланялись едва заметно, но с должной церемонностью. Повариха изредка выглядывала из-за двери, чтобы убедиться, что мне всё угодно. Даже мальчишка-разносчик, едва ли достигший пятнадцати лет, низко склонял голову, подавая графин с водой.

Но чем изысканнее становилась трапеза, тем сильнее я ощущал пустоту. За этим громадным столом сидел только я, и гулкая тишина между звоном приборов казалась невыносимой. Я ловил себя на том, что жую слишком медленно, будто тяну время, или, наоборот, проглатываю куски почти не разжёвывая — лишь бы ускорить этот спектакль.

Я вспомнил свой лондонский угол, где единственной роскошью была бутылка виски, и где трапеза состояла чаще всего из хлеба да холодного сыра. Там, по крайней мере, никто не разыгрывал передо мной пьесу почтения.

Когда на стол подали десерт — яблочный пирог с корицей и гвоздикой, сладкий, но с лёгкой горчинкой, — я почувствовал, что сил больше нет. Не от еды, а от навязчивого ощущения: я здесь чужак.

— Благодарю, — тихо произнёс я, откладывая приборы.

Прислуга кивнула почти синхронно и тут же начала убирать со стола, двигаясь так слаженно, словно репетировали этот ужин заранее. Я поднялся, ощущая тяжесть в желудке и в мыслях. В этот вечер стало предельно ясно: не только город, но и сам дом будет испытывать меня на прочность.

Я улёгся в свою новую постель, мягкую до неприличия. Матрас словно поглощал тело, принимая каждую его линию, а простыни пахли свежестью — лёгким ароматом лаванды и мыла. Казалось, будто я оказался не в доме священнослужителя, а в гостинице для богатых путешественников.

Лениво перевернулся на бок, глядя на резной балдахин, уходящий в темноту. Тишина в доме стояла особенная — не городская, с её гулом и шагами, и не монастырская, строгая и звенящая молитвой. Это была тишина больших пустых комнат, где каждый звук отдавался эхом.

Мысли не давали покоя. Прислуга. Я слишком отчётливо видел, как они кланялись мне за ужином, как тщательно старались угодить каждому моему движению. Но это было лишь подобие уважения. Оно обращено не ко мне — к должности, к мантии, к самому дому.

Я — их новый викарий. Чужак, которого судьба занесла в Йорк. Чтобы выжить здесь, нужно стать своим. Нужно говорить с ними, узнавать их привычки, их истории. Пусть видят во мне не только хозяина, но и человека.

Тут же вспомнилась экономка, мисс Хадли, её быстрый шаг и внимательный взгляд. Словно она оценила меня с первого мгновения — и теперь наблюдает, как я впишусь в этот дом. Остальные, более молчаливые, но всё же бросали взгляды: любопытство, смешанное с осторожностью.

Перевернулся на спину, сцепив руки на груди. Впереди была долгая жизнь в этом месте, и я понимал: без их расположения и доверия дни будут невыносимыми. Сон постепенно подкрадывался, но вместе с ним приходило странное ощущение: словно в доме кто-то ещё не спал. Будто за стеной, внизу, по коридорам скользили тихие шаги. Я прислушался — и лишь тяжёлые часы в гостиной пробили половину одиннадцатого. Глубоко вздохнул, решив отогнать лишние мысли. Завтра я начну знакомство. Завтра сделаю первый шаг.

***

Утро встретило меня проливным дождём. Тяжёлые капли с гулким шёпотом били по окнам, стекали тонкими ручьями, и казалось, сам город утонул в серой завесе. Я быстро перекусил — чай, немного хлеба с маслом и ломоть холодного мяса. Всё это показалось каким-то спешным, незначительным — лишь топливо для предстоящего дня.

Натянув тёмное пальто и застегнув его на все пуговицы, я надел чёрные кожаные перчатки. Шляпа с широкими полями скрыла часть лица, оставив лишь подбородок и линию губ, а в руку я взял массивный зонт с деревянной ручкой. На мгновение я выглядел скорее как сыщик, чем как викарий.

Я уже тянулся к дверной ручке, когда за спиной раздался негромкий голос:

— Сэр Эдмунд, — это была мисс Хадли. Она стояла в коридоре, сложив руки на животе, и смотрела на меня с тем самым выражением, в котором смешивались забота и скрытая тревога. — Прошу вас быть осторожным. Город этот… своеобразный. Особенно в такую погоду.

Я слегка нахмурился, но не перебил её.

— Вернитесь непременно к ужину, сэр, — добавила она чуть мягче и, склонив голову, улыбнулась так, будто это была не просьба, а пожелание. — И пусть ваш день будет добрым.

Я кивнул, не находя нужных слов, и всё же в её тоне было нечто, что застряло у меня в мыслях. Осторожным… Почему именно это слово?

Открыв дверь, шагнул на улицу. Влажный воздух ударил в лицо, дождь мгновенно зашуршал по зонту, а мостовая под ногами блестела, словно натёртая чёрным лаком. Город Йорк, ещё вчера загадочный и туманный, теперь встретил меня ливнем, который обещал испытать терпение и силу воли.

Дорога к церкви оказалась короче, чем я ожидал: дождь гнал вперёд, не позволяя задерживаться. Зонт, казалось, вот-вот вывернет наизнанку, и я скорее бежал, чем шёл, слыша под ногами хлюпанье мокрой мостовой и плеск колёс редких повозок.

Когда я, наконец, добрался до храма, сердце облегчённо ёкнуло — знакомые каменные стены и строгие башни вынырнули из дождливой серости, словно единственное убежище во всём городе. Я торопливо вошёл внутрь, громко захлопнув тяжёлую дверь за собой.

Внутри было прохладно и тихо, только отдалённый капель воды с моего пальто нарушал покой. Я снял верхнюю одежду, повесив её на массивный деревянный крючок у входа. Шляпу и перчатки положил рядом. Влажная ткань пальто парила, отдавая запах сырости и улицы, будто сам дождь проник в стены церкви.

И всё же это место дышало чем-то иным — здесь царила неторопливая торжественность. Полутёмные ряды скамей, тусклый свет из узких окон, и алтарь, укрытый белой тканью, словно ждущий служения.

Я подошёл ближе, склонил голову и, опустившись на колени, начал утреннюю молитву. Слова шли тяжело: голос дрожал от холода и усталости, но постепенно дыхание стало ровнее, а мысли — чище. В полумраке церкви мои слова звучали особенно отчётливо, будто стены слушали внимательнее, чем когда-либо прежде.

На мгновение показалось, что здесь, в этой маленькой йоркской церкви, я ближе к Богу, чем в величественном соборе Лондона. Возможно, из-за тишины, возможно, из-за собственной одиночной фигуры на фоне пустого храма. Я перекрестился, чувствуя, как медленно, но верно приходит некое спокойствие — редкое утро, когда молитва не была лишь долгом, а чем-то большим.

Я перекрестился в последний раз и хотел уже вновь погрузиться в молитву, как дверь распахнулась с резким скрипом, эхом разлетевшимся по пустому храму. Вбежала мисс Паркс — в своём дьяконском облачении, с подолом, сбившимся набок, и лицом, белым, словно мука.

— Святой отец! Святой отец! — её голос дрожал, визгливый и слишком громкий для этих стен. — У нас беда! Идёмте быстрее!

Я медленно поднял голову, неохотно отрываясь от алтаря. Близость к Богу в эти мгновения казалась куда важнее земных хлопот, и раздражение кольнуло меня в сердце. Но Паркс явно не из тех женщин, что станут тревожить по пустякам.

— Что случилось, мисс Паркс? — спросил я, вставая с колен.

Она подошла ближе, тяжело дыша после спешки. Руки её сжались в маленькие комки, глаза округлились, и в них плескался не только страх, но и странное волнение.

— В колокольне… — начала она, запинаясь, — нашли мёртвую… леди Шейлу.

Холод пробежал по спине. Имя это мне было знакомо: богатая вдова, одна из щедрейших жертвовательниц прихода, накануне я успел изучить некоторых прихожан. Женщина влиятельная, с устоявшейся репутацией в обществе Йорка. И вот теперь — мертва.

Моя рука сама собой легла на грудь, где висел крест. Я почувствовал, как молитвенное тепло, накопленное за утро, сменилось другим — тревогой, гулкой, тяжёлой.

— Покажите дорогу, — вымолвил я наконец, стараясь, чтобы голос не дрогнул.

Мисс Паркс торопливо кивнула, прижимая руки к груди, и развернулась к дверце сбоку от алтаря, ведущей к винтовой лестнице в колокольню. Мы двинулись туда. Камень был сырой, холодный, и каждый шаг отдавался гулким эхом. Тусклый свет пробивался лишь сквозь редкие бойницы, да дрожащая свеча в руках мисс Паркс мерцала, бросая пляшущие тени на стены. Воздух становился всё более затхлым, с примесью влажности и железа.

— Я… я сама не заходила, — пролепетала она, поднимаясь впереди меня и судорожно цепляясь рукой за каменные перила. — Но звонарь Томас… он первый увидел… и выбежал, словно его самого черт погнал.

Лестница вывела нас к массивной дубовой двери, обитой ржавыми гвоздями. Мисс Паркс замялась, словно боялась открыть её первой. Я толкнул дверь плечом — та с протяжным стоном поддалась.

Запах ударил мгновенно. Не смрад разложения — прошло слишком мало времени, — а острое, металлическое дыхание крови, смешанное с холодом камня и пылью. Внутри колокольни было полутемно: сквозь узкие окна просачивался утренний свет, размытый дождём и туманом, создавая ощущение, что само пространство застыло.

Она лежала у основания колокола. Леди Шейла. Её фигура казалась нелепо неестественной на грубом полу. Нарядное платье цвета ночного индиго было смято и запачкано, жемчужное ожерелье перекосилось и порвалось — несколько бусин рассыпались вокруг, словно глаза без век глядели в пустоту.

Голова её была странно запрокинута, рот полуоткрыт, а в уголке губ темнел след крови. Лицо — восковое, побледневшее, с застывшим выражением ужаса. Вокруг шеи выделялся багровый след, будто сдавленный петлёй или верёвкой.

Я замер. Даже дыхание остановилось. Это было не просто несчастье, не случайность. Взгляд мой скользнул к тяжёлому канату, свисающему от колокола: он был оборван, конец его лежал рядом с телом.

— Господи милостивый… — прошептала мисс Паркс, прижимая ладонь к губам и крестясь поспешно, так, что пальцы сбивались. — Неужели она повесилась…

Я не ответил. Грудь жгло странное чувство: смесь священного долга, страха и холодного предчувствия, что в Йорке меня ждёт вовсе не спокойная служба викария.

Прошел час, наполненный тревожной суетой. Прибывшие полицейские в серых плащах и мокрых от дождя шляпах деловито переговаривались между собой, словно находились на базарной площади, а не в святом месте. Они осторожно подняли тело бедной леди Шейлы, завернули в плотное покрывало и вынесли вниз, оставив после себя лишь влажные следы сапог и горький запах карболки, которой сбрызнули пол.

Колокольня вновь погрузилась в тишину. Только капли дождя пробивались сквозь трещины в оконных рамах и ритмично падали на камень. Я остался один.

Трудно было поверить, что знатная дама, известная своими благотворительными ужинами и вечной улыбкой на балу, сама наложила на себя руки. Да ещё здесь, в холодной, сырой колокольне. Что привело её на эту лестницу, вдали от прислуги, друзей, от привычного комфорта?

Я присел на корточки у места, где покоилась Шейла. Каменный пол был испачкан тёмным пятном — не кровь, скорее влага, которую тело вобрало и оставило после себя. Несколько жемчужин так и остались рассыпаны у колокольного каната. Я поднял одну: холодная, гладкая, но странно треснувшая, будто кто-то с силой наступил на неё каблуком.

Канат свисал сверху, оборванный. Конец его был разлохмачен, как если бы его рвали руками или тупым ножом. И всё же... самоубийца вряд ли стал бы тратить силы, чтобы так неуклюже порвать прочное волокно.

На каменной стене, чуть в стороне от тела, я заметил потёртое пятно, словно кто-то в отчаянии или борьбе опёрся ладонью, оставив след влажной кожи. Чуть выше — глубокая царапина, выведенная чем-то острым. Не похоже на случайность.

Я обвёл взглядом пространство. Вся колокольня, казалось, дышала сыростью и тенью, но чем дольше я смотрел, тем сильнее росло ощущение, что здесь кто-то ещё был. И этот кто-то не хотел, чтобы его нашли.

Я невольно прошептал вслух:

— Нет… Леди Шейла не могла прийти сюда одна.

Я спустился вниз, шаги мои гулко отдавались по каменной лестнице. У подножия колокольни меня встретила мисс Паркс, всё ещё взволнованная, но старавшаяся держать себя в руках. На её щёках проступили красные пятна, а пальцы теребили подол рясы.

— Мисс Паркс, — обратился я к ней ровно, стараясь не показывать собственных сомнений, — дайте мне адрес леди Шейлы. Мне необходимо навестить её дом.

Она вскинула на меня глаза, полные непонимания, но всё же послушно произнесла:

— Бейли-стрит, особняк под номером двадцать шесть, святой отец. Там живёт её семья… то есть… жила.

Я кивнул, поблагодарил, натянул верхнюю одежду и направился к выходу. На улице дождь не унимался. Тёмные лужи блестели в свете редких фонарей, а в тумане угадывались силуэты людей. Возле церкви ещё стояли полицейские. Они курили, пряча папиросы в ладонях от ветра. Казалось, их мало заботило происшедшее.

Я подошёл ближе, поправив перчатки и расправив воротник пальто:

— Господа, — произнёс я твёрдо, — я сам отправлюсь в дом леди Шейлы и займусь организацией её похорон.

Один из них, долговязый мужчина с бледным лицом и усами, лениво взглянул на меня и хмыкнул:

— Делайте что хотите, отец. Нам-то что? Женщина покончила с собой — конец истории.

Второй, моложе, махнул рукой, будто отгонял назойливую муху:

— Верно. Вон хоть и богатая была, а толку? Сама решила судьбу. Мы своё дело сделали.

Я ощутил, как во мне вскипает негодование, но лишь холодно поклонил голову и отошёл. Их равнодушие казалось не просто грубым — оно было оскорблением самой памяти о женщине, которую, быть может, убили.

Торопливо раскрыл зонт и сделал шаг в дождь. Сырое утро Йорка встретило меня шумом копыт на мостовой и карканьем ворон, сидевших на крышах. Впереди ждала Бейли-стрит и дом, в стенах которого могли скрываться ответы.

Повозка мягко покачивалась на ухабах, колёса звонко стучали по мостовой, и серый Йорк постепенно открывался мне новыми фасадами — то строгими домами из красного кирпича, то резными воротами, за которыми скрывались богатые сады. Наконец, лошади остановились у массивных чугунных ворот, украшенных гербом, и я вышел под нескончаемый дождь.

Особняк леди Шейлы возвышался на небольшом пригорке, словно насмешливо глядя на весь город сверху вниз. Дом был мрачноват: тяжёлые стены из тёмного камня, высокие узкие окна, крыша, утопавшая в тумане. Фонари у ворот горели бледным светом, и казалось, что сама усадьба сопротивляется приходу незваных гостей.

Дворецкий открыл дверь почти сразу — видимо, шаги мои и стук зонта по мостовой донёсся сквозь гулкий холл. Это был высокий мужчина лет пятидесяти, худой, вытянутый, как свеча. На нём был безупречно сидящий чёрный сюртук, воротничок бел как снег, а седина тщательно зачёсана назад. Его лицо — резкое, словно высеченное из камня, но в глазах промелькнуло неподдельное удивление.

— Святой отец? — произнёс он низким голосом, в котором слышалось недоумение. — Простите, но леди Шейлы нет дома. Вы, вероятно, ошиблись адресом.

Я снял перчатку и, вытирая зонт у порога, посмотрел на него внимательно, словно на подозреваемого:

— Напротив, — ответил я холодно. — Я именно вас и искал.

Дворецкий чуть заметно вздрогнул, словно мои слова нарушили привычный порядок вещей. На мгновение в его глазах блеснула тень тревоги.

— Меня?.. — переспросил он осторожно, опустив взгляд. — Но в чём… в чём дело, святой отец?

Я шагнул внутрь холла, где пахло воском и старой мебелью, и закрыл за собой дверь. Тишина особняка навалилась сразу, как могила.

— Нам нужно поговорить о вашей хозяйке, — сказал я твёрдо. — И прямо сейчас.

Мы прошли через длинный коридор, где портреты предков Шейлы в позолоченных рамах глядели на нас с потемневших холстов, будто каждый пытался что-то прошептать мне на ухо. Дворецкий шагал впереди почти бесшумно, его тонкие ноги двигались с удивительной лёгкостью для столь высокого мужчины.

Гостиная встретила нас теплом камина, потрескиванием поленьев и мягким светом лампы под тяжёлым абажуром. Комната была обставлена богато: тяжёлые бордовые шторы, дубовый столик с изящными резными ножками, несколько кресел с высокими спинками. В воздухе витал запах табака и старых книг.

Дворецкий пригласил меня сесть и сам остался стоять, словно не имея права присесть рядом. Я положил шляпу на столик и, глядя на него поверх сцепленных пальцев, произнёс:

— Сожалею, что именно мне приходится сообщать вам эту новость. Сегодня утром, в колокольне церкви святого Креста, было найдено тело вашей хозяйки.

Его лицо вытянулось, и впервые строгость уступила место подлинному ужасу. Седые брови дрогнули, губы побелели. Он сделал шаг назад, ухватился за спинку кресла, будто боясь упасть.

— Мёртвой?.. — выдохнул он сдавленным голосом. — Этого… не может быть…

— Увы, — сказал я спокойно, хотя сам чувствовал, как неприятная дрожь пробежала по коже. — Всё указывает на… самоубийство.

Дворецкий широко раскрыл глаза, и в них отразилось не только потрясение, но и глубокое неверие.

— Нет… нет! Леди Шейла никогда… — он оборвал фразу, будто испугался собственных слов. — Она не могла, святой отец. Вы должны мне поверить.

Я внимательно наблюдал за ним. В его голосе звучала неподдельная боль, но в то же время в каждом его движении было что-то сдержанное, словно он знал больше, чем хотел выдать.

— Тогда расскажите, — тихо произнёс я. — Что вы знаете о своей хозяйке, мистер…?

— Грейвс, — сказал он, выпрямляясь, но голос его дрогнул. — Джонатан Грейвс. Я служу в этом доме более двадцати лет. И готов поклясться: моя госпожа не покончила бы с собой.

Он тяжело вздохнул и провёл рукой по седым вискам.

— В последние дни… с ней что-то происходило. Она была сама не своя. Но… прошу вас, святой отец, — он наклонился чуть ближе, — если вы вознамерились расследовать её смерть, вам стоит быть очень осторожным.

Я наклонился чуть вперёд, сцепив пальцы на колене, и всмотрелся в лицо Грейвса. Его глаза бегали по комнате, будто он искал спасительные слова на обоях или в огне камина.

— Что именно вы имеете в виду, мистер Грейвс? — спросил я мягко, но настойчиво. — С чем было связано её состояние?

Дворецкий сглотнул, и на мгновение в его позе исчезла выправка, так тщательно выработанная годами службы.

— Последние две недели леди Шейла была… встревожена, — начал он осторожно. — Она почти не выходила из дома. Перестала принимать гостей, хотя раньше каждое воскресенье у нас собиралось полгорода. Её лицо изменилось, взгляд — будто она видела то, чего никто другой не замечал.

Он замолчал, затем опустил голос до шёпота:

— Несколько раз я заставал её в библиотеке… она сидела в темноте, не зажигая свечей, и смотрела в одну точку. Когда я осмелился спросить, всё ли в порядке, она ответила, что «он» не даёт ей покоя.

Я нахмурился.

— «Он»? Кто — он?

Грейвс помотал головой, будто сам не понимал.

— Она никогда не называла имени. Но однажды, проходя мимо её комнаты, я слышал, как она повторяла одно и то же… — дворецкий закрыл глаза, напрягая память. — «Змей не отпустит… змей не отпустит…»

Я невольно вспомнил того странного мужчину на лондонском вокзале с кривым цилиндром и тростью, рукоять которой была вырезана в виде змеи, кусающей собственный хвост. Воспоминание холодком пробежало по спине.

— И больше ничего? — спросил я, стараясь не выдать своей внутренней тревоги.

— В ночь перед её смертью… — голос дворецкого дрогнул. — Я слышал колокольный звон, святой отец. Но это было невозможно: никто не поднимается на колокольню в такое время.

В гостиной воцарилась тишина, лишь камин потрескивал, бросая пляшущие отблески на напряжённое лицо Грейвса.

— Скажите, мистер Грейвс, — я встал и медленно прошёлся по комнате, — у леди Шейлы были враги? Те, кто желал бы её гибели?

Он не ответил сразу, а лишь тяжело вздохнул, глядя на портрет хозяйки, висевший над камином.

— Возможно, — произнёс он тихо. — Но, святой отец, если вы решитесь искать правду… вы окажетесь в самом сердце того, о чём лучше не знать.

***

Полуденное солнце тщетно пыталось пробиться сквозь тяжёлые облака, и весь мир вокруг казался выцветшим, словно покрытым серым налётом. Я вышел за кованые ворота особняка и на мгновение остановился: влажный ветер ударил в лицо, пахнущий сырой землёй и дымом из труб.

Подняв руку, я остановил первую же повозку. Кучер, худощавый мужчина в залоснившемся плаще, посмотрел на меня с недоверием, но, заметив сутану под пальто и белый воротник, молча кивнул.

— В полицейский участок, — коротко бросил я, забираясь внутрь.

Лошади зацокали по булыжной мостовой. Дорога петляла между узких улочек, где под вывесками лавок копошились торговцы, а дети, не замечая промозглого ветра, гоняли деревянное колесо палкой. Когда мы проезжали площадь, я заметил: люди перешёптывались, украдкой глядя на мою повозку. Казалось, весть о смерти леди Шейлы уже разлетелась по Йорку и успела обрасти слухами.

Спустя полчаса передо мной выросло массивное кирпичное здание с каменной лестницей и чугунными перилами — полицейский участок. Вид у него был суровый: крепкий, без изысков, с узкими окнами, больше похожий на тюрьму, чем на центр правопорядка. У входа скучали двое констеблей, курили трубки и лениво переговаривались, будто всё происходящее в городе их мало касалось.

Я расплатился с кучером, поправил перчатки и, не торопясь, поднялся по ступеням. Дверь поддалась с тяжёлым скрипом. Внутри меня встретил резкий запах чернил, кожи и мокрой шерсти. На стенах висели таблички с объявлениями, а в углу тихо потрескивал угольный обогреватель.

Сняв шляпу и стряхнув с неё капли дождя, я подошёл к дежурному столу. За ним сидел полицейский средних лет — усы его торчали в разные стороны, взгляд был недовольный, как у человека, которого оторвали от кружки чая.

— Чем могу помочь, святой отец? — произнёс он без особого почтения, но в голосе всё же прозвучала лёгкая настороженность.

Я чуть наклонил голову.

— Мне нужен ваш начальник. Речь идёт о деле леди Шейлы.

В комнате мгновенно стало тише. Полицейский перестал шаркать сапогом и какое-то время разглядывал меня, словно решал, стоит ли мне доверять.

— Следуйте за мной, — буркнул он наконец и повёл меня вглубь участка.

Меня провели длинным коридором, стены которого были выкрашены в тусклый зеленый цвет и испещрены старыми пятнами влаги. Половицы под сапогами дежурного гулко отзывались, а запах сырости и чернил здесь стоял гуще, чем у входа. Наконец, мы остановились перед тяжёлой дубовой дверью. Полицейский постучал, приоткрыл её и, не дожидаясь приглашения, кивнул мне.

Я вошёл. За широким столом, заваленным бумагами, сидел мужчина лет пятидесяти пяти. Его седые волосы были аккуратно зачёсаны назад, усы — ровные, подстриженные, а серый мундир сидел на нём так, словно он сросся с этим креслом и властью, что в нём заключалась. Он поднял глаза, и в них сквозила усталость — та самая, которую оставляют годы службы и чужие грехи, слишком часто проходящие перед глазами.

— Святой отец, — произнёс он, приглушённым голосом, — вы по всей видимости пришли по делу леди Шейлы.

Я кивнул и снял перчатки, аккуратно положив их на край стола.

— Да, сэр. Я видел её тело в колокольне церкви Святого Креста. Но мне нужно увидеть её снова. Лично. — Я сделал паузу, подбирая слова, чтобы не показаться чересчур настойчивым. — Убедиться… и прочесть молитву, раз уж обстоятельства столь тяжёлые.

Он склонил голову, барабаня пальцами по столешнице.

— Не каждый день викарий приходит к нам с такими просьбами. — В его голосе прозвучало сомнение, но и некая тень уважения. — Обычно церковь ждёт, пока мы завершим наше дело.

— Но разве не долг церкви — почитать каждую душу? — тихо ответил я. — Тем более, сэр, вы и сами понимаете: такая смерть… слишком странна, чтобы оставлять её без должного взора.

Мы несколько мгновений молчали. Наконец, начальник полиции глубоко вздохнул и поднялся.

— Что ж. Пойдёмте, святой отец. Тело пока в морге. Но предупреждаю: зрелище не из приятных.

Я поднялся вслед за ним, крепче сжав в руках шляпу. Внутри меня жила уверенность — увидеть покойную было не только долгом, но и необходимостью.

Мы вошли в холодное помещение морга, где воздух был густ от запаха влажного камня и железа. Слабый свет из узкого окна падал на покрытое белой тканью тело. Я замер у порога, сделав короткий знак креста, и только потом решился подойти ближе.

С тяжёлым сердцем я откинул полотно. Передо мной лежала леди Шейла — её лицо было бледным, словно выточенным из воска, и лишённым той горделивой осанки, с которой она когда-то появлялась в обществе. Губы были чуть приоткрыты, на ресницах застыла капля влаги — будто след последнего дыхания.

Я заставил себя не отводить взгляд и внимательнее осмотрел её руки. Сначала всё казалось обычным: бледные пальцы, аккуратный маникюр. Но затем моё внимание привлекли странные отметины на запястьях. Это не были следы от верёвок или цепей — раны выглядели точными, глубокими, словно нанесёнными острым инструментом. Я провёл пальцем в воздухе над порезами, стараясь не касаться кожи: они были слишком ровными, слишком искусственными, чтобы их могла нанести сама себе хрупкая женщина.

Я обошёл тело, всматриваясь в шею. Там, чуть ниже линии подбородка, заметил ещё один порез — неглубокий, но пугающе прямой. Моё сердце забилось чаще: ни один из этих следов не говорил о самоубийстве. Наоборот, они кричали о чужой руке, о чьей-то холодной и методичной жестокости.

Я отступил назад, сжал пальцы в кулак и перекрестился вновь.

— Господи... — выдохнул я едва слышно. — Это был не её выбор, прими заблудшую душу.

В этот миг во мне окрепла уверенность: смерть леди Шейлы не была актом отчаяния. Кто-то тщательно постарался, чтобы всё выглядело именно так.

Я подошёл к полицейскому, осторожно, но твёрдо указав на странные порезы на запястьях и шее леди Шейлы. Его глаза сузились, и на мгновение в комнате воцарилась тишина, прерываемая лишь тихим гулом участка.

— Смотрите сами, — сказал я ровным голосом. — Ни одна хрупкая женщина не смогла бы нанести себе такие точные, ровные раны. Посмотрите на эту отметину на шее — прямой порез, аккуратный, выверенный. Это не самоубийство.

Полицейский нахмурился, прищурился, наклонился ближе, осторожно, словно боясь задеть тело. Он провёл рукой по воздуху над запястьями и затем посмотрел на меня, его усталые глаза наконец заискрились интересом.

— Чёрт возьми… — выдохнул он, медленно отводя взгляд. — Действительно… это больше не похоже на самоубийство. Кто-то явно лишил бедняжку жизни.

Я кивнул, сдержанно удовлетворенный, что смог донести мысль. Полицейский продолжил:

— Нам нужен эксперт. Доктор Освальд Гримсби. Он обладает… особым зрением для подобных случаев. Я отправлю за ним. Если он так же… впечатлителен, как и вы, возможно, он увидит то, что мы не замечаем.

Я коротко кивнул, словно соглашаясь с неизбежностью. Наконец устало выдохнул, чувствуя, как напряжение немного спало. Первый шаг был сделан: теперь дело уже перестало быть обычным самоубийством.

— Хорошо, — сказал я, поворачиваясь к полицейскому. — Сообщите доктору, чтобы приехал как можно скорее. И прошу, чтобы никто из посторонних пока сюда не заходил.

Полицейский кивнул и направился в свой кабинет, а я снова подошёл к телу Шейлы, всматриваясь в каждую деталь. Внутри меня росло ощущение, что тайна, скрытая в её смерти, вот-вот откроется.

Продолжение читайте на Литрес