Тварь не вернется

– Тварь не вернется?

Иван пристроил худой зад на деревянном ящике и протянул руку за кружкой пива. Он был тощ и бледен, носил мятую рубаху, обрезанные по колено синие штаны и сандалии на босу ногу. Смакуя, выхлебал пиво до самого дна и затряс козлиной бороденкой, роняя на землю клочья пены.

– Не сегодня.

Денис, его собутыльник, аккуратно сложил магические очки с треснувшим стеклом и сунул их в карман рубахи. Отдых!

– Не сеготня, – подтвердил татарин Марат, глуша неудобную “д”.

Лучшие выпускники Магической Академии, обладатели золотых дипломов, умницы и эрудиты сидели на грубых ящиках, пили пиво, разведенное кабатчиком, и закусывали дешевой копченой мойвой. Вокруг были владения Твари, и даже зная, что она сегодня не появится, товарищи то и дело беспокойно поглядывали по сторонам. В империи, пораженной тяжелым кризисом, маги без опыта оказались никому не нужны. Только и оставалось, что идти на грязную и тяжелую работу – вычищать авгиевы конюшни столицы.

ГИАЦИНТОВЫЙ ПРИЗРАК

– Батюшка мой владел клиникой, – Денис вытер жирные от мойвы пальцы застиранным полотенцем. – Лечил запойных пьяниц. Очередь на излечение – две версты. Никто, конечно, в спину друг другу перегаром не дышал, всё по записи. Офис его, пожалуй, побольше этого двора был: колонны, мрамор, античные скульптуры. На записи в регистратуре – длинноногие красавицы, подметающие пол ресницами.

– Скюльптюлы? – удивился Марат. – Сачем?

– Помнишь, миф о Прометее, укравшем у богов огонь? В наказание вора приковали к скале, и огромный орел клевал его печень. Похожая картина висела в холле нашей клиники, только вместо Прометея на ней был пропитый до синевы мужик, а его печень клевал попугай. Мне было лет двенадцать, когда все началось. Жили мы бедно, папаша регулярно закладывал за воротник. Каждую пятницу он получал скромное недельное жалование и возвращался на бровях, волоча за собой пустые карманы. А однажды напился так, что спутал маму с лошадью и полез целоваться. Лошадь испуганно шарахнулась, экипаж перевернулся, из него вывалилась какая-то важная городская шишка и отбила себе бока о грязную мостовую.

– Спутал жену с лошадью?!

– Ну… честно говоря, мама действительно была не очень красива. Но когда наутро пришла забирать мужа в полицейский участок, заплатила штраф и узнала детали происшествия, её просто трясло от возмущения. Она топала ногами, орала, выдрала у папы половину волос и, в конце концов, разразилась таким длинным и запутанным проклятием, что никто его потом воспроизвести не смог. Короче, прокляла папу и его любимого попугая, которого тот привез из Африки. Попугай был гиацинтовый ара, больше метра в длину, и в тот же вечер превратился в призрака. А когда хозяин возвратился пьяным в следующую пятницу, налетел на него, повалил на пол и принялся клевать в печень.

– Да…. История….

– Вся наша семейная клиника держалась на пернатом призраке. Никакие стены, никакие магические заклинания, никакие амулеты не могли защитить пьяницу от гигантского призрачного ара. Появление попугая было неотвратимо, а боль от ударов клюва чудовищна. Два-три сеанса и самый запойный и пропащий алкаш завязывал пить навсегда. Мы очень быстро разбогатели.

Рассказчик залил в горло остаток пива, затем ловко подцепил несколько рыбок и закинул вдогонку. На его вечно печальном и смурном лице неожиданно появилась улыбка, а взгляд стал отсутствующим – маг смотрел в счастливое семейное прошлое.

– Задним умом, – Денис привстал и похлопал ладонью по заду, – понимаешь, что деньги нужно было просто вложить в любое прибыльное дело. Да хотя бы несколько доходных домов купить и сдавать комнаты половым мигрантам. Чего морды кривите? Мне лично жалко этих людей. Если в их странах секс запрещен, куда им, бедолагам, податься? Ну вот… деньги текли как река да все и вытекли. Я учился на предпоследнем курсе, когда в нашу клинику обратились родственники одного алкаша. Если я и ненавижу кого-то больше, чем Тварь, то именно этого жирного борова. На Остоженке – там, где ночной парк омнибусов и всякого рода каретные да колесные мастерские, есть небольшое захоронение. Погост, оставшийся от сгоревшей три века назад церкви – вместо нее на Солянке новую поставили, а погост остался. При кладбище пьяница и работал сторожем. Папе бы сразу насторожиться, разузнать подробности да в итоге и отказаться – плевать на репутацию, гиацинтовый кормилец дороже. Но…

– Поефое сяклиняние?

– Мощный амулет?

– Нет, гораздо хуже… Первый визит к пациенту папа всегда обставлял торжественно: появлялся в длинном, до лодыжек, хитоне и накинутом поверх хитона плаще с выражением холодной брезгливости на лице. Равнодушно спрашивал имя, записывал в мерцающий блокнот и отступал в сторону. А в помещение влетал гиацинтовый ара… Но в тот раз всё пошло не по сценарию. При виде призрака кладбищенский сторож неожиданно расхохотался. Это был не тот смех, который рассыпает вокруг себя безумец – громкий, нервический и истеричный; и не тот, которым заходятся от испуга – тихий, булькающий и заискивающий. Это был смех уверенного в себе человека. Пьяница оказался некромантом! “Харра!” – мощное заклинание ударило в беззащитного призрака и в одно мгновение развоплотило его. “Аррах! – и следующим заклинанием пьяный некромант вырвал у бездонной тьмы кости ара и бросил их под ноги отцу.

Денис тяжело вздохнул.

– Скелет потом долго стоял в нашем книжном шкафу. Пока папа, снова начавший пить, не продал его за бесценок какому-то коллекционеру. Пиво дрянное, не находите?

Татарин Марат согласно кивнул головой:

– Няхотим.

Достал из кармана упаковку таблеток, закинул в рот пару штук и запил пивом.

– Это от тефектоф тикции… Тет, тет, тед, дед, дед, дед, подействовало!

Он откашлялся и начал свой рассказ.

НЕБЕСНЫЙ КИПЯТОК

– Мой отец был “авыл сихерче”, деревенский колдун. Сядет с кружкой по старой чинарой, пошевелит губами, и в кружку кипяток льется. Не с высоты, дураку понятно, а как бы незримый кран над кружкой открывается. Больше отец ничего не умел. Приходили соседи, просили: налей самогон – не мог, соседки приходили, спрашивали: налей сладкое вино – не мог. Ничего не мог. Только небесный кипяток. У меня почему дефект дикции? Я в детстве кипятком язык обварил и замолчал. Ничего сказать не мог. Отец помог. Высек за озорство ремнем из шкуры дикобраза, вымоченной в крови медведя-шатуна, задравшего тринадцать кобыл-девственниц в новолуние. От такой порки камень заорет, не то что человек. Вот и я заговорил, только не всеми буквами. Отец разводил руками и говорил, что одна кобыла из тринадцати согрешила.

Была у отца одна странность: по бабам не ходил. Одна жена – всё. Из Мокрой слободы ему дочерей в жены предлагали – не взял. Из Подлужной и Ямской предлагали – не взял. Владелец Казанской суконной мануфактуры предлагал – не взял. В конце концов, мать на колени упала, умолять стала: не могу больше одна дом мыть-подметать, эчпочмаки печь да зур-бэлиш готовить, возьми вторую жену. Не взял! Мать за это его месяц к себе на печь на пускала, злилась.

Когда мне десять исполнилось, нашествие химер началось: тысячами из высохшего Арала лезли. Налетят как саранча – криворукие, гнутоногие, грузнозадые, мордокосые – всех детей из деревни уведут. Куда, зачем, никто не знал, но все боялись, прятали. Только куда спрячешь, если у химеры один глаз до стены видит, а другой сквозь стену, одно ухо тебя слушает, а другое за десять верст слышит, одна ноздря табаком забита, а другая по следу лучше собаки ведет. Кто прятал, того химеры на куски рвали остальным в назидание. В нашей деревне люди дома бросали и бежали семьями подальше. Мать моя тоже собралась бежать. Отец ей говорит: “Не ходи никуда, спрячу сына”. – “Где?” – “В доме”. – “Найдут!”. – “Нет”. Всех детей, что в деревне остались, отец в наш дом собрал и на женской половине оставил. Затем отпил из кружки небесного кипятка, дунул, плюнул – и до детей не добраться стало. Ты, наверное, двадцать, тридцать, сорок историй про дом наизнанку знаешь – не верь! Врут писаки. Один я правду скажу: дом так прозвали потому, что всех, кто заходил внутрь, тут же наизнанку выворачивало. Раз за разом. И химер тоже. Ох, как они бесились: добыча вот она, рядом, а не добраться. Хотели все село сжечь да только не смогли.

Марат отпил добрый глоток разбавленного пива и принялся неторопливо закусывать скрюченной мойвой.

– Почему не смогли? – не выдержал Иван.

– Тут надо сначала про отца пояснить. Я сказал про его особенность?

– По бабам не ходил.

– Тому причина была. Что ты слышал про гурий?

– Ну… Девицы невинные, которые героев в раю ублажают.

– Вот! Все только о героях и вспоминают. А ты подумал, каково этим гуриям? Спрашивают гурию: хочет она ублажать, не хочет она ублажать? Никому дела нет до тех гурий, понимаешь? Когда мой отец совсем молодой был, он на земле повстречал одну, она с неба бежала. Отец сильный колдун был, спрятал ее, укрыл на время и было у них три месяца любви.

Марат вдруг насторожился, повел носом как собака и чуть привстал:

– Не вернется Тварь?

– Не сегодня точно. Продолжай!

– Потом нашли их. Отца силы лишили, а гурию и двенадцать ее подружек, что также от героя сбежали, превратили в кобылиц. Их медведь-шатун задрал другим гуриям в назидание. Прошло немного времени, душа возлюбленной вернулась на небо и – не знаю уже как – отыскала отца. С тех пор она ему небесный кипяток наливала в кружку, а он пил и вспоминал время, проведенное с ней. Ох, и разозлилась гурия на химер! Как только они отца схватили, чтобы сжечь, разразилась гроза и с неба кипяток полил. Деревенским хоть бы хны, а химеры все до одной сварились. Отец после этого для всего села героем стал. Но мать, узнав про гурию, вдрызг с ним разругалась. Полгода отца к себе на печь не пускала.

– Сама же ему других жен предлагала!

– Младшие жены это туда-сюда, туда-сюда, физическая культура. Секс, никакой любви. Любовь – это небесный кипяток. Три месяца, которые вспоминаешь всю жизнь. Вот к чему мать ревновала.

– Помирились?

– Как-то мать в огороде копалась, чувствует кто-то рядом стоит. Разогнулась – девка молодая, но не живая, а как бы призрак. И говорит ей: “Дура ты, Альфия! В гурии захотела?”. –”В какие гурии?”. – “А ты не знаешь, как туда попадают? Если баба любимому мужу не дает по глупости своей, после смерти будет других ублажать”. Ох, и испугалась тогда мать! Неделю отец с печи не мог выбраться, не отпускала.

Марат мягко улыбнулся, больше глазами, чем губами.

– Может, и соврала гурия. А, может, и нет.

Уголки губ рассказчика снова дрогнули, но теперь опустились вниз.

– Отец славы не выдержал. Огонь прошел. Воду прошел. Медные трубы – нет. Понемногу, понемногу другой человек стал. Люди давай просить его небесный кипяток для защиты домов продать. Не устоял, одному продал, второму – и пошло-поехало. Вор зайдет в такой дом, вора тут же наизнанку выворачивает. Отец разбогател. Меня на мага учиться отправил. А потом… Сидит как-то под деревом, руку вытянул, а кружка так и осталась пустой. Разлюбила его гурия, слишком он на героя стал похож. Таких она и у себя на небесах навиталась…. Тет, тет, тет, тьфу! Тяблетки тействовять перестяли.

Иван хлопнул татарина по плечу, словно хотел выбить из глотки застрявшую там “т”, и огорошил товарищей признанием:

– А мой отец с Владимиром Ивановичем Далем на дуэли стрелялся.

– С самим Далем? – изумился Денис. – Из-за чего?

– Ну как это обычно бывает: слово за слово…

Дуэль в февральский буран

Дело было в Оренбургской губернии на одной из почтовых станций. Февраль, метели, вьюги, бураны, дороги замело. Последним путником, добравшимся до благословенного станционного тепла, стал господин гигантского роста, одетый в черную, до пола, шубу. Когда двери из сеней распахнулись, и господин под завывание разъяренного ветра шагнул в комнату, в ней разом погасли все свечи и наступила полная тьма. Но и мгновения хватило, чтобы разглядеть нечто жуткое в облике незнакомца. Такое, что заставляет испуганно трепетать даже самое храброе сердце.

– Зажгите! Зажгите свет! – истерично закричали дамы.

Из-за бурана и покрытых изморозью окон дневной свет почти не пробивался в помещение. Слышно было как завозился станционный смотритель, отыскивая кремень, кресало и трут. Спички пока еще не дошли до этого медвежьего угла да и вряд они были по карману бедному смотрителю. Но отец мой, заядлый курильщик трубки, имел при себе жестяную коробку и не пожалел одну из драгоценных палочек с головкой из белого фосфора. От зажженной отцом свечи подожгли и другие. Страшный господин всё еще стоял в дверях и при этом пристально смотрел на ужасающе худого мужчину, цепко державшего объемистый сверток. С мужчиной мой отец успел перекинуться парой слов и знал, что того зовут Владимир Иванович Даль. Но как человек, далекий от литературы, не придал этому мимолетному знакомству значения. Лицо Даля при виде вошедшего стало бледным, словно выбеленный деревенской бабой холст.

– Отдай, – низким голосом произнес господин в черной шубе и протянул руку. С оторопью и дрожью наблюдали присутствующие, как рука начала расти и протянулась от дверей до стола в дальнем углу.

– Не-е-ет! – выкрикнул сидевший за столом Даль, и голос его от волнения сорвался на фальцет. – Ни-и-и за что-о!

В глазах великана появились багровые всполохи. Никто не смел двинуться с места, казалось, люди даже дышать стали через раз. Отец мой, надо сказать, никогда не терялся перед опасностью: воевал на Кавказе, ходил на Хиву, носил на шее Святых Владимира и Анну.

– Кто вы такой? – обратился он к черному господину, поднимаясь. – Что вам нужно?

Господин в шубе выудил из кармана монокль, явно волшебный, и взглянул через его окуляры на отца. Казалось в волшебном монокле сам собой возникал текст, и незнакомец его просто произносил вслух:

– Дворянин Весьегонского уезда Тверской губернии Василий Мещерский. Председатель уездного мирового суда.

– Вы меня знаете?! Представьтесь.

Великан странно скривил губы.

– Мировой судья…

Он будто взвешивал каждую букву на языке. Затем пронзил холодным взглядом вцепившегося в сверток Даля и вынес вердикт:

– Пусть судья нас рассудит.

В тот же момент время в комнате словно бы замерло. Не двигались люди, не дрожали огоньки на свечах, смолкли шорохи и звуки. Только трое – Даль, мой отец и внушающий трепет незнакомец – продолжали двигаться и говорить. Низкий нечеловеческий голос нарушил тишину:

– Позвольте представиться. Я – Смерть.

– Что за чушь?! – отец взглянул на Даля, но тот лишь затравленно кивнул, подтверждая слова незнакомца. – Смерть?!

– Рассудите нас, господин мировой судья! В сверток, который столь крепко держит Владимир Иванович, завернут пробитый пулей сюртук Пушкина. Поэт умер в нем, а значит, эта одежда по праву принадлежит Смерти.

– Не отдам! – выкрикнул Даль. – Я сохраню его как память о великом поэте!

Отец поморщился. Он всегда скептически относился к хранению вещей усопших, считая сии музейные забавы отголосками язычества. Поэтому, как ни симпатичен ему был тщедушный слуга русской словесности, папа принял решение не в его пользу:

– Память о поэте – стихи. Вещи должны уходить вместе с людьми.

– Только через мой труп! – в отчаянии проорал Даль.

– Дуэль! – неожиданно объявил Смерть.

В тот же момент отец обнаружил себя стоящим с дуэльным пистолетом Рехенмахера в руках. Его противник расположился в другом углу, при этом сама комната непостижимым образом вытянулась шагов на двадцать в длину, а потолок над головой исчез. Люди всё также застыли восковыми куклами, но пламя на свечах ожило и заколебалось, рождая на стене причудливые тени. Отец не желал стреляться, он не считал Даля врагом, а себя оскорбленным. Едва прозвучала команда, как он поднял пистолет и выстрелил вверх, туда, где над домом бушевала февральская вьюга. Снежный ураган поглотил кусочек свинца и унес его в неизвестном направлении. Каково же было изумление отца, когда Даль не последовал его примеру! Время в этот момент снова замедлилось, и папины глаза ясно видели приближающуюся пулю, она летела прямо в сердце. Ничего сделать было невозможно: тело не успевало среагировать. Пуля приближалась, крутясь вокруг собственной оси, и жуткий страх (пожалуй, самое стремительное чувство из всех) затопил разум отца, как вдруг великан сделал стремительное движение и схватил пулю, сжав ее в кулаке, словно пойманную муху.

– Ваша взяла, – обратился он к Далю. – Я подожду.

Затем Смерть разжал кулак и протянул пулю отцу.

– Это плата за посредничество, господин мировой судья. Она принесет вам удачу.

Я помню эту пулю, она лежала у нас в гостиной на видном месте, в шкатулке из богемского стекла. И действительно приносила удачу: отец стремительно богател, держал хороший выезд и каждую зиму проводил с семьей в Санкт-Петербурге, не пропуская ни одного бала. Погубила его страсть к картам. Однажды он так сильно проигрался, что поставил на кон пулю, понадеявшись на везение. Увы, подарена она была не для карточных ставок. Вскоре мы были совершенно разорены, а я оказался здесь.

Легкий осенний ветерок гулял по двору, вороша мусор и разнося неприятные запахи по округе. Впрочем маги давно притерпелись за время своей службы, и сейчас все трое молчали, думая об одном и том же. Их золотые дипломы оказались никому не нужны. Двоечник Глиноедов, которого они дружно ненавидели в магической академии, и тот устроился лучше. Благодаря связям папаши он получил подряд на содержание ассенизаторского обоза или проще говоря на вывоз говна и его магическую переработку. Подряд оказался жирным куском, и Глиноедов в отличие от однокурсников имел приличный доход и был вхож в модные салоны.

– Хорошо сидим, – нарушил тишину Иван. – Может, еще за баклажкой сгоняем?

Но в этот момент тяжелые ворота заскрежетали, открывая проезд на мусорный полигон. Иван обернулся на звук и прошептал побледневшими губами:

– Тварь…

Все трое стремительно вскочили на ноги. Тварь – бывший двоечник Глиноедов – вылезла из пролетки и обрушила поток ругательств на своих работников.

– Недоумки! – орал Глиноедов. – Бездари! Почему не работаем?! Всех на улицу выкину!

Все трое отличников втянули головы в плечи. Высоко-высоко в небе улетала в жаркие края птица-удача. Откинув на окне небесную занавесь, смотрела на землю сухими глазами гурия-любовь. По иссиня-черной тьме мертвого мира брела, скучая, смерть-награда. Никому из них не было дела до потомков людей, упустивших свой шанс. Небесный кипяток остыл и пролился на землю холодным осенним дождем.