Твёрдая рука

Детство кончится когда-то

Ведь оно не навсегда

Станут взрослыми ребята

Разлетятся , кто куда.....

Крылатые качели

В промозглом городке, где ржавые трубы заводов чадили над выцветшими панельками, а ветер приносил запах мазута и угля, жизнь тянулась вязко, будто старая нефть в промёрзших трубах.

Здесь, в полутёмных дворах, среди облупленных пятиэтажек, жил Алексей Кравцов — человек из прошлого, изломанного и жёсткого, как его взгляд. Дитя девяностых .

Бывший десантник, с выцветшей татуировкой парашюта на предплечье и тяжёлой поступью, он был местной легендой: в барах, пропитанных перегаром, его имя произносили вполголоса. Это был ураган сметающий любого своими свинцовыми кулаками.

Дома, за скрипучей дверью тесной двушки, его ждала семья . Жена, Анна, хрупкая женщина с усталыми глазами, пыталась смягчить его нрав, но чаще всего становилась мишенью его гнева. В пьяном угаре Алексей нередко поднимал на неё руку, и в квартире раздавались её приглушённые всхлипы.

— Я тебя бля научу, родину любить!— рычал он, сжимая кулак. — Уберись с глаз моих! И жрать дай!

Анна молчала, только закрывала лицо руками, пока он не уходил, шатаясь, к бутылке.

Дима, маленький, прятался за дверью, слыша каждый удар и каждый крик.

Анна умерла от рака, унеся с собой последние остатки тепла в этом доме. Алексей пил ещё больше, а Дима остался один с его яростью.

Десятилетний Дима был худеньким, с большими, прозрачными глазами, будто всё время удивляющимися миру. Он жил словно в другом измерении: не в мире кулаков и силы, а в мире красок, теней и фантазии.

Его пальцы ловко скользили по бумаге, выводя небо, облака, кошачьи мордочки.

Он мечтал о пианино, о музыке, которую слышал только в воображении.

Алексей не понимал этого мира. Его раздражала мягкость сына, его нежелание "дать сдачи"," погонять в футбол", " повисеть на турнике", его увлечение "женскими штуками".

— Что ты, п....ик, что ли? — ворчал он, вырывая у Димы альбом и бросая его на пол. — Мужик должен кулаками работать, не кисточками! Пикассо бля сраный.

Иногда дело доходило до рукоприкладства.

Дима не кричал — только закрывался, как котёнок под дождём.

— Я не хочу драться, пап, не умею.— тихо говорил он, пряча взгляд.

— Не хочешь? — рычал Алексей. — Жизнь тебя заставит! Не раз заставит!Надо быть сильным , злым!Надо уметь кусаться! Иначе сожрут !

Однажды осенним вечером Алексей, слегка подшофе, возвращался домой. На пустыре он увидел, как трое подростков пинали что-то у земли. Подойдя ближе, он понял — это был Дима.

— Пожалуйста, не надо… — всхлипывал мальчик.

Гнев взорвался в Алексее. Он раскидал хулиганов, как вонючие тряпки, загремел угрозами, после чего потащил сына домой. Без слов, без сочувствия.

— Ты же чмо а не человек! — бросил он, запирая дверь. — Они бы тебя обоссали и ты бы молчал. Что за сын у меня? Как ты жить собираешься?

В ту ночь в квартире долго слышались крики. Потом — только рыдания. Алексей, багровый от ярости, нависал над Димой, который скорчился на полу, закрывая окровавленноё лицо руками.

— Нельзя сдаваться! Нельзя просить прощения! — орал отец, нанося удар за ударом. — Жалости нет! Боли нет! Страха нет!

Дима, захлебываясь слезами и кровью, только шептал:

— Папа, не надо… Пожалуйста...

Когда мальчик затих, Алексей, тяжело дыша, отошел к окну. Он смотрел на серые трубы за окном, но перед глазами стояло лицо сына — разбитое, мокрое от слёз.

В груди шевельнулось что-то, похожее на вину, но он тут же отмахнулся от этого чувства.

"Слабак", — пробормотал он, открывая бутылку пива.

Через неделю, когда синяки начали понемногу сходить,Алексей привёл Диму к Виктору, бывшему сослуживцу.Мастеру рукопашного боя.

— Сделай мне из него настоящего мужика, я оплачу.

Виктор — сухой, мускулистый, с каменным лицом — только кивнул:

— Ломать будем?

— Ломай.

— Насколько жёстко?

— По максимуму. Не жалей. Хоть всё ему переломай на хрен, но сделай мужика.

Тренировки стали для Димы настоящей пыткой.

Виктор не знал жалости.

— Бей сильнее, сопляк! — рычал он, когда Дима не мог пробить грушу. Если мальчик падал, тренер пинал его в бок:

— Вставай дистрофик конченный, не разлеживайся! Встаём в спарринг. Сейчас дерьмо из тебя выбивать буду.

Дима терпел. Его руки покрывались синяками, колени были вечно сбиты, но он не плакал — знал, что слёзы сделают всё только хуже. Тогда к физической боли тренер добавит словесные оскорбления и унижения.

По вечерам, тайком, он доставал альбом из-под матраса и рисовал.

Но теперь рисунки были другими: угольные лица, чёрные пятна, застывшие в крике рты. Какие-то демоны с мечами в руках.

Иногда он рисовал мать — её мягкий взгляд, её руки. А рядом — отца, с кулаками, как молоты, и глазами, полными ярости.

— Ты чего там опять малюешь? — однажды застал его Алексей, ввалившись в комнату с бутылкой в руке.

— Ничего, пап, — Дима быстро спрятал альбом. — Просто… так.

— Брось ты эту хрень, — отрезал отец. — Завтра в зал. И не смей мне тут сопли разводить.

Отец не замечал перемен. Или не хотел.

Ведь Дима давно уже не " разводил сопли."

Прошло пятнадцать лет. Дима вырос. Он стал сильным, молчаливым, точным. Его движения были отточены, голос — ровен и холоден.

Теперь это был крепкий мужчина с широкими плечами, шрамами на костяшках и взглядом, холодным, как зимний ветер.

Алексей — наоборот. Его гордое тело стало сутулым, руки дрожали, лицо покрылось сетью сосудов.

Он пил. Много и без меры. Его здоровье подтачивали годы, водка и одиночество. Он уже не был тем грозным десантником, которого боялись в барах. Теперь он был просто стариком, который кашлял кровью и до паники боялся собственного сына.

Дима навещал его раз в месяц. Без эмоций. Как долг.

— Сынок… — сипел Алексей, глядя снизу вверх. — Прости старого дурака… Я ведь по-своему… хотел как лучше. И твою мать… я не хотел…

Дима молчал. Потом повторял, как заклинание:

— Боли нет. Страха нет. Жалости нет.

Его кулак сжимал воздух. Алексей дрожал.

— Не надо… ты же добрый мальчик...ты же мой сын…

Дима смотрел на него. В глазах не было ненависти. Там была пустота.

— Ты сам меня этому научил, ты меня родил дважды. Доброго мальчика который любит котов и рисование и.... этого.— отвечал он тихо, и его голос был как лезвие.

Удар за ударом, Дима возвращал отцу всё — каждый крик, каждый синяк, каждое унижение. Алексей, скорчившись на полу, только закрывал лицо руками, хрипя:

— Дима… хватит… Я потерял её… потерял тебя… у меня ничего не осталось... ничего....

Но Дима не останавливался, пока не чувствовал, что долг этого месяца выполнен. Потом он молча уходил, оставляя отца одного с его болью и страхом.

В городе шептались о Викторе, бывшем тренере. Его нашли в подворотне, избитого до полусмерти, с переломанными ребрами и лицом, превращенным в месиво. Он сбежал из города, не оставив следов, но слухи ходили.

Кто-то говорил, что это дело рук Димы, но никто не осмеливался спросить.

— Ты слышал, что с Виктором сделали? — спросил как-то отец.

— Слышал, — коротко ответил тот, не поднимая глаз. — Жалости нет ведь, да?

Отец замолчал, почувствовав холодок и неизбежность очередного избиения.

Прошло ещё время. Дима стал тренером в том же старом подвале, где его самого ломал в детстве Виктор.

Но его зал был другим. Стены покрасили, на полу лежали новые маты.

Он учил детей, но его тренировки были другими. Он не кричал, не унижал, а говорил тихо, почти ласково, поправляя стойку новенькому ученику, худенькому мальчишке по имени Саша.

— Не бойся, Саш, — говорил Дима, кладя руку на его плечо. — Удар — это не про злость, это про силу внутри тебя. Чувствуешь?

— Я… не знаю, — робко ответил мальчик, глядя в пол. — А если я не смогу?

— Сможешь, — улыбнулся Дима.

— Главное — не торопись. Я с тобой.

— Я... Я не хочу драться. Это папа меня сюда привёл.

— Я не учу тебя драться. Драться плохо. Я учу тебя быть сильным.

Дети обожали его. После тренировок он доставал из рюкзака конфеты, угощал всех и рассказывал истории — смешные, добрые, про котов и собак, которых он спасал с улиц.

— Он самый добрый на свете.

Говорили про него ученики даже не подозревая о тех страшных демонах что живут в его голове.

Мальчишки и девчонки смотрели на него, как на героя, и даже самые робкие начинали улыбаться.

На улице Дима по-прежнему подкармливал бездомных котят. Он приносил им сосиски, завернутые в бумагу, и сидел на корточках, глядя, как они жадно едят. Он всегда любил котов.

— Ешь, чертёнок, — шептал он, гладя котенка. — Ты теперь не один.

Иногда он доставал из кармана маленький блокнот и рисовал — не тени и кулаки, как в юности, а снова закаты, облака, кошачьи мордочки.

Его пальцы, огрубевшие от тренировок, всё ещё помнили, как держать карандаш.

Однажды, придя к отцу, Дима застал его в особенно жалком состоянии. Алексей лежал на полу, кашляя кровью, с пустой бутылкой рядом.

— Дима… — прохрипел он, едва поднимая голову. — Я убил её… и тебя… своими руками… Прости меня… Я просто старый дурак.

Дима замер. Воспоминания о матери, её тихом голосе, её руках, утирающих его слёзы, нахлынули с новой силой. Он вспомнил, как она шептала когда отец дрался: "Прости его, Димочка… он больной…он однажды поймёт..."

За все годы он не позволял себе слабости. Но теперь что-то сломалось внутри. Он опустился на колени рядом с отцом, и впервые за долгое время его глаза увлажнились.

— Папа… — тихо сказал он. — Я прощаю тебя. Хватит…

Алексей, не веря, посмотрел на сына.

—Для того чтобы быть сильным не обязательно быть жестоким. Жаль что мы с тобой поняли это только сейчас.

Произнёс Дима.

Дима помог ему подняться, уложил на кровать и впервые за годы не поднял руку.

С тех пор Дима перестал приходить с кулаками. Он стал навещать отца, принося еду и иногда просто сидя рядом.

Иногда они молчали, иногда говорили — о прошлом, о матери, о том, что могло бы быть. Алексей, хоть и слабый, начинал улыбаться, видя, как сын пытается играть на гитаре которую притащил домой.

Алексей почти сумел вырастить настоящее чудовище, но Дима, несмотря на боль и унижения, нашел в себе силу простить. Его сердце, израненное, но исцеляющееся, видело красоту в закатах, слышало мелодии, которые он теперь играл, и находило покой в доброте, которую дарил другим — и, наконец, себе.