Твой личный Дрезден

Я познакомился со всеми доступными снимками и видео. Потом изучил заметки участников экспедиций. Еще до прибытия в Дрезден я знал каждую входную улочку, ведущую внутрь лабиринта, мог определить по сделанным с самолета снимкам, докуда разросся Цвингер, где на полуобвалившуюся набережную выходили из мрака каменного леса крылатые львы и живые доспехи, а где чернела в окружении древних колонн и вымахавших барочных стен Фрауэнкирхе. Они называли это зовом Аномалии, реже - одержимостью.

Затормозив у Границы, я открыл дверь и долго не решался выйти из авто. Родина пахла ладаном, кровью и морем. Где-то неподалеку прошли детские годы дедушки и бабушки. Их дом вместе со многими другими снесли, сравняли с землей и засеяли пустоту солью, чтобы сдержать натиск Аномалии. Дома, возведенные в эпоху ГДР, еще можно было различить в переплетении гибких колонн, каменных и бронзовых крестов, медальонов всех форм и размеров, гербов с абсурдными, слепленными из сотен геральдических символов, изображениями, и разноцветных теней живописных полотен. Когда-то в восстановленных после войны зданиях жили люди, надеявшиеся на лучшую участь, равно уставшие и от нацистов, и от союзников, и от коммунистов, но Дрезденский лабиринт подступил к их окнам за считанные годы. Тогда его угрозу перестали недооценивать.

В лабиринте кто-то завыл. Высокий, режущий слух вой не напоминал ни волчью перекличку, ни протяжные народные песни. Неизвестное существо предупреждало о границах своей территории, черте, которую не стоит переступать. Не хотелось думать, кем оно могло оказаться: ходячим турнирным доспехом с пустотой и вечным голодом внутри или духом фаворитки одного из курфюрстов, заколотой завистливыми соперницами. По спине побежали мурашки, но я собрался с духом и вышел из машины.

13 февраля 1945 года в небе над Дрезденом появились первые самолеты, и после этого бомбардировки не прекращались двое суток. 15 февраля союзники оставили было в покое то, что осталось от города, но ненадолго. 2 марта они вернулись, на этот раз используя фугасные бомбы и «зажигалки». В центральной части города было настолько жарко, что с Эльбы потянулись потоки холодного воздуха, образуя огненный смерч. Разрушения, вызванные огнем, были катастрофическими. Я видел фото, сделанные вскоре после бомбардировок. Фотографий смерча не сохранилось, но я мог представить, что творилось близ реки, читая, что камни превращались в уголь, металл – в лужи, а живая плоть – в ничто.

Первые признаки Аномалии обнаружились, когда советские солдаты помогали разгребать завалы в оперном театре. От здания остался лишь почерневший остов; крепкие стены не рухнули, чего нельзя сказать о перекрытиях и крыше. Из обрушившихся внутрь камней и образовались живые строения. Началось все с того, что одному молодому солдату показалось, будто арматура, торчавшая из провалившейся в зрительный зал плиты, за сутки вытянулась на тридцать-тридцать пять сантиметров. Она торчала над завалами, отбрасывая на стену между провалами окон тень, хотя положение плиты осталось неизменным. Докладывать о находке сразу солдатик не стал, но пришел к ученым, когда из разрушенной Фрауэнкирхе потянулись вверх черные кресты и гротескные винтовые лестницы, а собранные в жуткие кучи обгорелые трупы слипались в единую массу конечностей, торсов и угольных черепов. Аномалия зародилась одновременно в нескольких местах, но довольно быстро подмяла практически весь центр.

Некоторые из стен достигли максимальной высоты уже к семидесятым, и из них начали расти крыши. Балки переплелись так, что разглядеть, что творится на уровне земли, не представляется возможным. Без поддержки с воздуха экспедиции взяли за правило удаляться от Границы не более чем на пятьсот шагов.

Взрывы и ломание давно не практикуются. Во-первых, они способствуют разрастанию Аномалии. Все каменные элементы начинают увеличиваться интенсивнее. Во-вторых, после каждого взрыва наблюдаются все более и более архаичные составляющие, рядом с барочными стенами растут совсем старые готические шпили. Удивительно, но, лишь увидев их, мы поняли, что Аномалия защищается от нас точно так же, как мы от нее.

Аномалию никто не охраняет. Она способна постоять за себя сама, а сдерживать одержимых зовом перестали уже очень давно. Если кто-то из них пропадает, на кладбище нового Дрездена появляется простой крест с единственной датой. Надеясь, что креста с сегодняшним числом местному пономарю устанавливать не придется, я сделал первый шаг к лабиринту.

Арку, которой я собирался воспользоваться, называли Дверью Мадонны. Той самой Мадонны. Дедушка рассказывал, что Аномалия поглотила галерею так стремительно, что большинство картин так и остались висеть на своих местах. Проходы перегородил частокол алебард и протазанов, а зал, в котором хранилось главное сокровище, в одну ночь лишился дверей.

Я собирался идти настолько далеко, насколько возможно. Противиться зову становилось все сложнее день ото дня. Доходило до приступов боли. Зная, что может подстерегать меня в лабиринте, я согласился бы на морфий, но увы - уколов от зова не существовало. Оставалось верить, что, ненадолго поддавшись ему, я смогу рассчитывать хотя бы на кратковременное облегчение.

Внутренний Дрезден у каждого свой. Великолепный век Августа Сильного наполнил темные проходы роскошью, перед которой хочется преклониться, а боль и страх горящего города породили страшилищ, слепленных из обнаженных эмоций и исторических образов. Судя по всему, стены лабиринта постоянно перестраиваются, образуя новые проходы и площади, так что каждая экспедиция становится игрой в орла и решку. Рассказы вернувшихся больше сбивают с толку, чем помогают понять, чего ожидать.

Завыли ближе, примерно в паре десятков шагов от Двери Мадонны. К горлу подступил липкий комок, руки задрожали, однако зов оказался сильнее ужаса. Ноги сами понесли меня вперед, и, когда утоптанная соленая почва перешла в мостовую из идеально подогнанных горбатых булыжников, внезапно пришло странное умиротворение. Я понял, что вернулся домой.

В мягком полумраке лабиринт не казался пугающим. Замшелые каменные стены и советские новостройки, вздернутые над землей пробившимися из-под земли этажами, что виднелись от Границы, очень быстро уступили место ухоженным строениям с уютно горевшим в окнах светом. Внутри можно было разглядеть тени. Они танцевали, пили кофе, сидели, обхватив головы, за сочинением стихов или подле роялей – черные полосы и пятна на желтом фоне.

За стеклом самого красивого дома мать держала на руках младенца. Приблизившись, я попытался рассмотреть профиль молодой женщины с собранными в конский хвост волосами. Бабушка, а следом за ней и мама носили точно такую же прическу; мне почти не доводилось видеть их с распущенными волосами. Иногда мама приходила поцеловать меня на ночь с резинкой на запястье, и покрывавшие плечи светлые волосы превращали ее в незнакомку.

Женщина за стеклом повернула голову, я отпрянул, но было уже поздно. Теплый желтый свет в окнах в мгновение сменился мертвым голубым, а призраки рассыпались прахом. Тела матери и ребенка стояли дольше других, и я не мог сдвинуться с места, наблюдая, как распадаются их силуэты. Холодный свет погас, улица погрузилась во тьму, а неведомое чудовище завыло совсем рядом. Услышав звон бьющегося стекла, я бросился бежать. За спиной сталь зазвенела о камень, но я и не думал оглянуться даже затем, чтобы оценить дистанцию, отделявшую меня от чудовища.

За пятнадцатым поворотом распахнула пасть портала старая церковь, вернувшаяся из эпохи первых Веттинов после веков забвения. Врата перегородили всю улицу, так что мне оставалось только забежать внутрь. Бряцанье за спиной прекратилось, но, если бы чудовище добралось до меня, я бы достался ему без борьбы. Обессилев от безумной погони настолько, что едва стоял на ногах, я нагнулся, оперся ладонями о колени и обвел взглядом церковь. На каждой скамье сидели молодые люди в старинной одежде. На ближайших к порталу сидениях они лишь разговаривали, но на центральных уже чокались бокалами и бутылками с неиссякаемой выпивкой, трогали друг друга и целовались, и, чем ближе скамья была к алтарю, чем откровеннее становились их ласки. Я пошел вдоль рядов порока, среди пустых шприцов, окровавленных ватных катышков и использованных презервативов. Алчные руки хватали мою куртку, цеплялись за карманы, обжигали прикосновениями там, где касались кожи.

На кафедре застыл скелет в черном одеянии. Череп свесился на грудь, словно не мог выносить зрелища флиртующих, пьющих и колющихся, блюющих и совокупляющихся людей. Подойдя к мертвому пастору, я преклонил колено – отчего-то это показалось мне уместным – и смиренно опустил голову, повторяя его жест. Глаз я не открыл, даже когда преследователь вошел в церковь, а звуки оргии перешли в вопли ужаса. Будь, что будет!

Когда расправа завершилась, я встал и обернулся. Кровь была повсюду: на стенах, лавках, полу, кафедре, но ни одного тела видно не было. Чудовище тоже исчезло, зато каменные плиты пола, испещренные складывающимися в околесицу буквами, пробило двумя лестницами. Ступени вели наверх, и мне не оставалось ничего иного кроме очередного акта подчинения. Лестница казалась бесконечной, своды с узкими окнами отдалялись с каждым шагом. Формируя новые ряды камней, вытягивая шпили и глотая проемами узких окон холодный воздух, церковь росла вместе с лестницей. Смотреть вниз стало страшно, но, вцепившись в поручни, я позволил себе краткий взгляд. Окровавленный пол перестраивался в новое здание, балки пронзали землю и стягивали к себе декор алтаря, сплавляя воедино позолоту, мрамор и дерево.

Когда церковь выпустила меня на двускатную крышу, откуда просматривались и зеленые побеги Цвингера, и небоскребы, которыми стали зимние дворцы, и лес черных крестов, вознесшийся на месте кафедрального собора, я полностью выбился из сил. Над головой нависла бледная луна с леопардовыми пятнами кратеров и морей. При желании я мог бы дотянуться до нее рукой. Луна давала достаточно света, чтобы Дрезден вновь залило сиянием, на этот раз белым. Коварная Аномалия даровала несколько минут спокойствия и умиротворения, похвасталась эклектичной красотой.

Изогнувшись бобовым стеблем из английской сказки, лестница повела меня вниз на улицу. Ступени появлялись под ногами, когда я шагал в пропасть. Церковь отпустила меня. На улочке, где я оказался, не было ни булыжников, ни каменных зданий. Между бревнами, заменявшими мостовую, виднелась жидкая грязь. Обернувшись, я увидел, что стена церкви уже преобразовалась в деревянный тын, а лестница обветшала и развалилась. Над крышами бедняцких хижин высились стволы причудливых колонн. До центральных площадей города оставалось не так много хода.

Мой вес притапливал бревна в коричневой жиже, брызги летели в разные стороны, и я запачкал ботинки и ноги до самых колен. Возле какой-то хижины стоял длинный шест, и я взял его, чтобы проверять глубину грязи там, куда планировал ступить. Кое-где бревна и впрямь плавали так, что мой шаг утопил бы их в нечистотах целиком.

Болоту не было конца. Аномалия снова расширила границы отдельной области, перестроив ее под меня. Домики, граничившие с каменным городом, расступались и пятились, стоило мне перепрыгнуть с одного бревна на другое. Шпиль Хофкирхе, из которого торчали в разные стороны новообразования лепнины, дразнил, приглашая перевести дух после изматывающего пути. Молясь, чтобы Дрезден выпустил меня из западни, я упорно шел вперед. Сосредоточившись на монотонных движениях – палка в грязь, проверка бревна, неуверенный шажок, сохранение баланса, преодоление, повторение – я вспомнил, как изматывала работа в первые годы независимости и как потом она превратилась в рутину, зыбь, замкнутый круг.

Судя по всему, Аномалия ждала именно этого. Первую голову я нащупал палкой, а затем из-под грязи начали медленно подниматься статуи. Лица рыцарей представляли собой мешанину глаз, ушей, носов, ртов и бород, расположенных в хаотическом порядке. Уцепившись за шею урода с четырьмя улыбающимися ртами и одним глазом, посаженным ровно посередине подбородка, я вскарабкался на плечо статуи, и бронзовый великан вознес меня над грязью и поплыл вперед, к Хофкирхе.

Зов пульсировал в черепе все сильнее. В центре города, там, где Аномалия родилась и окрепла, он почти полностью лишал меня воли, словно чужая рука ухватила за голову и вращала ею, заставляя смотреть на живую историю, отбивавшуюся от людского варварства. Здесь Дрезден напоминал лес с чащами, полянами и ручьями, с корой, неотделимой от камня, и листьями, переходящими в кровлю. К движущимся статуям подлетали пчелы-серафимы, которым наскучило сидеть подле Мадонны; под светлыми кудрями переливались фасеточные глаза. Под поступью моего великана содрогнулись первые булыжники возвращавшейся мостовой, черные от зажигалок. Все вокруг пульсировало и билось; от площади-сердца, заваленной горелыми руинами, в разные стороны тянулись артерии улиц и вены, составленные из золотистой мозаики.

Великан опустил меня на землю близ галереи. На стене распахнулись веки, и тысячи глаз, зеленых бриллиантов из саксонской сокровищницы, уставились на меня в немом ожидании. Я выпустил шест и упал, не в силах больше противиться смертельной усталости. Последним, что я запомнил, был занавес, в который обратилась стена хранилища. Бархатная кладка разъехалась в стороны, выпуская из логова чудовище – или Мадонну.

- Иногда я забываю, что мы живы, а они – нет.
- Согласна, настойчивости им не занимать.

Мадонна посмотрела на меня. Как всегда, я почувствовал неловкость от собственного несовершенства. Отросшая клочковатая борода, лысина, лишний палец на руке и вечная старость тяготили меня всякий раз, когда Она обращала на меня взор. Тяжело жить рядом с шедевром!

- Этот держался хорошо, все понял и принял.
- Да упокоится он там, где нет ничего, - кивнул я, проводя шестипалой рукой над телом и обращая плоть в зеленоватый металл. Новорожденный поднимется не сразу, а поднявшись, вспомнит, кем был давным-давно. О нем позаботится Варвара, она лучше всех умеет рассказывать истории живых. Когда память вернется, он простит нас за страдания. Мы милосердны, наши истории светлее тех, которые мертвецы уже рассказали языком огня.