TwoСветный Анекдот

Из автоцикла Прогулки с Пеликанами

Попал Вася Розанов на тот свет. Идет, видит – Леонтьев, собственной персоной, а с ним, под ручку – брат Климент, двойник, только в тайном подряснике: «Здравствуйте, Константин Николаевич! Ну, как вы здесь?» – «Плохо, – отвечает Леонтьев, – страху Божиего мало». – «Так вы, значит, обрадовался Вася, – и Самого видали?» – «Не-ет, – ответствует Леонтьев, да мрачно как-то. – Глаз поднять не смею». – «А где ж устроились?» – не устает любопытствовать Вася. «Да на конюшне, у графа Вронского». – «У того самого?» – «Ну да». – «И как?» – пристает неугомонный. «Как, как. Приходи завтра на ипподром, сам увидишь», – отвечает Леонтьев и исчезает в невесть ште за созвездием Кентавра.

А брат Климент хмыкнул, полу подрясника в горсть подобрал, и прочь с полудороги.

Назавтра Розанов, чуть свет, бежит на ипподром: народу что звёзд на небе. Насилу устроился в уголке, слышит, объявляют: «Заезд… Граф Вронский на Послушнике…» Вася – во все глаза: все ездоки, как есть, на жеребцах, всяких пород, разной масти, один граф Вронский – на молодом совсем человеке верхом. «Ну, чудеса!» – дивится Вася. Стрельнули со старта, понеслось. Смотрит Вася: граф на вьюноше Послушнике впереди, а тот, хоть и в ряске долгополой, через барьеры с плетнями так и сигает, так и сигает! Пришёл первым. Приз получил. Полное собрание сочинений и писем графа Льва Толстого, в ста томах, из натруженных рук самого Архангела Михаила.

Порадовался Вася за графа и за скакуна его, но чует, что-то не так: трибуны свистят, ор поднялся, точно недовольны. А спросить некого – сам-то новенький. Что делать? Пошёл Вася искать старика Леонтьева, на конюшню графскую. Насилу отыскал, вбегает и – с допросом: «Ничего не пойму, ад тут у вас или рай; будь, Константин Николаевич, человеком, объясни неразумному!» – «Да чего ж тут непонятного, – усмехается Леонтьев, вертя в руках золотую на вид подкову, – каждому, как говорится, своё. В книжной жизни этих персонажей нагнало бессмертие, оттого-то они и здесь. Но поскольку смертная жизнь для них так и осталась не вполне ясною, не до конца понятою, не прожитою, они и силятся, со всем упорством авторами в них вложенным, через смерть хоть, но вочеловечиться. Скачут-скачут, скачут-скачут, а всё никак. Алёшка-то бедный (узнал, поди, сорванца?), тот вообще как очумелый: после каждого заезда – истерика да припадок. Весь в пене, язык чорный, глаза бельмами, а – не помирает. Граф уж ему и шею ломал, и ноги, и руки, и стрелял – прямо на финише, в ухо: всё ничего карамазому! Эх, одно слово: по-ро-да!..»

Вася так и охнул: «Так это?...» – «Это, это», – подтвердил старик Леонтьев. «А граф? Сам-то – как?» – «Как-как! Известно – «сиятельство»! Поначалу тожить стрелялся, да только всё это бирюльки: походит день, дыркой посвистит на сквозняке, а к вечеру, как на собаке бумажной, зарастает». «И что ж?» – никак не угомонится Розанов, румянец по щекам от вдохновения лепестком шелестит. «Что, что! – начинает злиться старик Леонтьев. – Конь в подряснике, вот что!» – «Ну дядя Костя, ну, а! расскажи, не мучай: в раю, как-никак я, или не в раю?» – «В раю, в раю, – успокаивает тот. – На сегодняшний день – в раю, а что здесь завтра станет, как знать...»

Брат Климент, невесть откуда взявшийся, подтвердительно кивает.

Как не поверить?