Ты моя

Последний луч угасшего дня, робкий и пыльный, уступил место уверенной власти огня в очаге. В покоях Арнольда Эмкрата наступал его единственный час – час тишины. Комната, высеченная в толще камня городского особняка, не знала ярких красок и роскоши, но каждый предмет в ней, от массивного дубового стола до медного подсвечника, источал сдержанное, уверенное достоинство. Это была не бедность, а выбор. Минимализм, за которым стояли немалые деньги и четкое понимание себя. Здесь не было ничего лишнего, что могло бы отвлекать, цеплять взгляд или хранить память. Лишь функциональность, возведенная в эстетический принцип.

Воздух, прогретый камином, пахнет воском от свечей, сушеными травами, разложенными в блюдцах для очищения атмосферы, и едва уловимым, но стойким ароматом старого дерева и кожи. Тишина стояла такая, что казалось, можно услышать, как сгорают очередные сучья в пламени, шипят и выпускают в мир свои последние воспоминания о лесе капли смолы. Это был не мертвый звуковой вакуум, а живое, дышащее существо, и Арнольд был его неотъемлемой частью.

Он полулежал в глубоком кожаном кресле, поставленном прямо напротив камина, так чтобы тепло достигало его ступней в мягких сафьяновых сапогах без каблуков. Поза его была расслабленной, но в ней, как и во всей комнате, угадывалась внутренняя пружина, привыкшая к собранности. Одет он был в простые штаны из тонкой шерсти темно-серого, почти мышиного цвета и темную жилетку без каких-либо украшений или вышивки. Ткань была качественной, дорогой в своей скромности, не кричала о себе, но и не робела перед взглядом знатока.

В его длинных, тонких пальцах покоился стеклянный бокал на невысокой ножке. Стекло было удивительно тонким, почти невесомым, изделием иностранных, вероятно, венецианских мастеров – редкая и безумно дорогая роскошь в этих краях. В нем играло рубиновое вино, отражая всполохи каминного огня, и каждый такой блик рисовал на стенах мимолетные, сумасшедшие тени. Арнольд не пил. Он лишь держал бокал, медленно вращая его, наблюдая, как тягучий напиток оставляет на стенках маслянистые «ноги». Он смотрел сквозь гранатную глубину на пляшущее пламя, и его взгляд был пуст и отрешен.

В эти редкие, выстраданные часы одиночества он позволял себе быть никем. Не Эмкратом, чье имя, произнесенное шепотом в определенных кругах, заставляло сжиматься ледяными тисками сердца. Не тенью, скользящей по ночным крышам и задним лестницам. Не мастером на все руки в вопросах тихого и не очень устранения проблем. Он был просто сосудом, наполненным усталостью, молчанием и теплом огня. Он слушал тиканье своих внутренних часов, заведенных слишком туго, и давал им потихоньку отпускать пружину.

Его руки, лежащие на подлокотнике, были красноречивее любого паспорта. Это были руки рабочего, солдата и аристократа одновременно, странный гибрид, рассказывавший свою собственную, сбивчивую и местами кровавую историю. Длинные пальцы пианиста или фехтовальщика были увенчаны безупречно чистыми и аккуратно подстриженными ногтями. Кожа на тыльной стороне ладоней и запястьях, несмотря на молодость владельца, была испещрена сеточкой старых шрамов – белых, тонких, как паутина, и более грубых, багровых. Один такой рубец, особенно заметный, пересекал сустав указательного пальца левой руки, напоминая о встрече с чьим-то не слишком чистым кинжалом. Другой, короткий и глубокий, прятался у самого основания большого пальца правой – память о том, как клинок вырвался из захвата.

Но при всем этом руки были ухожены. Кожа на них была мягкой, без грубых мозолей простолюдина, лишь специфические уплотнения на подушечках пальцев и у основания ладони выдавали человека, давно и близко знакомого с рукоятью оружия. Они говорили о парадоксе: их владелец привык к грубой работе, но тщательно смывал с себя ее следы, стремясь к невозможной для него чистоте. Это была педантичность хирурга или монаха, соединенная с профессией мясника. Он мог неделями жить в грязи, проливать чужую кровь, пахнуть потом и страхом, но в конечном итоге всегда возвращался сюда, чтобы отмыться, привести в порядок инструменты и себя. Это был ритуал. Очищение. Попытка вернуть, пусть и ненадолго, то, что было утрачено где-то на залитых кровью мостовых.

Его лицо в этот миг, освещенное снизу дрожащим оранжевым светом, казалось высеченным из бледного мрамора. Высокий, крутой лоб, прямой нос с едва заметной горбинкой, что придавало профилю не аристократическую утонченность, а скорее хищную, ястребиную резкость. Скулы, проступавшие под плотной кожей, и твердый, четко очерченный подбородок. Рот, обычно поджатый в узкую, несущую дурные вести полосу, сейчас был расслаблен. Но даже в этом покое в его уголках таилась тень привычной насмешки, кривизны, будто он знал какую-то глобальную, печальную шутку обо всем на свете.

А глаза… Глаза были его самой примечательной и самой странной чертой. Широко расставленные, миндалевидной формы, цвета старого льда или выцветшего неба перед дождем. В них не читалось ни мысли, ни эмоции. Они просто были. Смотрели в огонь, но видели ли его? Казалось, они видят то, что было за языками пламени – узоры вселенской пустоты, хоровод теней из его же прошлого. Это был взгляд человека, который слишком много смотрел на смерть и разучился видеть жизнь. Взгляд холодный, уставший до самой глубины души, до костного мозга. Взгляд старика, втиснутого в тело мужчины едва за тридцать.

Но сейчас, в этой тишине, под убаюкивающий треск поленьев, в этой ледяной глубине появилась трещинка. Не тепло, нет. Скорее… отсутствие холода. Расслабленность. Он позволил щитам упасть, хоть и ненадолго. Он не спал, его сознание бодрствовало, но оно парило в состоянии, близком к медитативному трансу, отрешенное от завтрашних забот и вчерашних грехов.

Он поднес бокал к губам наконец и сделал небольшой глоток. Вино было терпким, густым, с длинным послевкусием сухофруктов и дубовой бочки. Он не закидывал голову, не пил жадно. Он позволил напитку омыть язык, ощутить всю палитру, и лишь потом сделал незаметный глоток. Это была не привычка пьяницы, а ритуал ценителя. Еще одна деталь, не вязавшаяся с общей картиной. Еще один шифр в его сложном коде.

Внезапно его взгляд, блуждавший где-то в небытии, сфокусировался. Он уставился на пламя с внезапным, острым вниманием. Казалось, он что-то увидел там, в сердцевине огня. Какой-то образ, тень. Его брови чуть сдвинулись, не образующие складку озабоченности, а просто обозначив мгновенную концентрацию. Он медленно поставил бокал на низкий столик рядом с креслом, и тихий, чистый звон стекла о дерево прозвучал в тишине как удар колокола.

Он протянул руки к огню, повернув их ладонями к теплу, будто пытаясь поймать его, вобрать в себя. Шрамы на его руках при свете пламя казались не белыми, а золотыми, живыми прожилками, вписанными в кожу неведомым картографом. Он смотрел на них, и в его ледяных глазах промелькнуло что-то неуловимое. Не сожаление. Не гордость. Возможно, узнавание. Просто признание их наличия. Принятие.

Потом его пальцы сжались в кулаки, не резко, а плавно, с почти чувственной медлительностью. Суставы побелели. Он держал их так несколько секунд, чувствуя напряжение в мышцах предплечья, напоминающее о силе, которая в них таилась, всегда готовая к действию. А затем так же медленно разжал. Расслабление. Контроль. Всегда контроль.

Он откинулся на спинку кресла, и тень снова накрыла его лицо, оставив в свете только нижнюю часть – расслабленный рот и сильный подбородок. Глаза утонули во мраке, стали невидимыми, двумя бездонными провалами в бледной маске. Он снова стал тенью, даже здесь, в своем убежище. Тишина сгустилась, стала почти осязаемой. Она ждала. Он ждал. Оба они знали, что этот покой – лишь передышка. Затишье перед неизбежной бурей, имя которой было – жизнь Арнольда Эмкрата.

Он провел кончиком языка по губам, ощущая сладковатый остаток вина, и закрыл глаза. Не для сна. Для того чтобы еще глубже уйти внутрь себя, в ту последнюю цитадель, куда не мог проникнуть никто и ничто. Здесь, в этой каменной коробке, в трепещущем свете умирающего огня, он был ближе всего к тому, что когда-то, давным-давно, можно было бы назвать домом. Но это чувство было таким же мимолетным, как и тени на стенах. И он это знал.

Тишина в комнате была плотной и почти осязаемой, как струящийся бархат. Лишь потрескивание поленьев в камине отмеряло течение времени, растянувшееся в ленивой истоме. Арнольд уже почти растворился в этом забытьи, позволив сознанию уплыть в никуда, когда звук нарушил завороженность момента.

Тихий, но отчетливый стук в дубовую дверь прозвучал как выстрел в гробовой тишине. Не настойчивый, не испуганный — почтительный и ритуальный. Стук того, кто знает, что нарушает покой, но имеет на то несомненные права.

Арнольд не вздрогнул. Не было в нем ни единого признака внезапности. Лишь его ледяные глаза, мгновение назад смотревшие в пустоту, сузились, а взгляд стал острым и собранным. Из глубины кресла послышался низкий, безразличный голос:
— Войди.

Дверь отворилась без скрипа, смазанно и бесшумно — все в этом доме содержалось в идеальном порядке. На пороге стоял немолодой уже слуга в темном, скромном камзоле. Лицо его было непроницаемо-почтительным, взгляд опущен. Он не произнес ни слова, лишь склонился в безмолвном поклоне, переступил порог и приблизился к креслу. В его руках лежало небольшое серебряное блюдо с высокими бортами. На его отполированной до зеркального блеска поверхности покоился один-единственный предмет: сложенный лист плотного пергамента, опечатанный крупной каплей темно-красного сургуча.

Арнольд медленно, без суеты, поставил бокал с недопитым вином на столик. Движение его было обдуманным и плавным. Он протянул руку — не к блюду, а прямо к письму. Кончики его пальцев коснулись поверхности пергамента, и он едва заметно кивнул, давая понять, что миссия посланца завершена. Слуга ответил таким же безмолвным кивком, отступил на шаг, развернулся и вышел, исчезнув так же бесшумно, как и появился. Дверь закрылась, снова заключив комнату в тишину, но теперь это была уже не прежняя, умиротворяющая тишина, а напряженная, полная ожидания.

Арнольд остался наедине с посланием. Он переложил его с блюда на ладонь, оценивая вес. Пергамент был неприлично толстым и тяжелым для обычного письма, дорогим на ощупь. Его пальцы скользнули по оттиску печати, считывая рельеф незнакомого герба. Какой-то зверь, вздыбленный на задних лапах, в окружении стилизованных ветвей. Четко, богато. Знатный дом. Очень знатный.

Уголок его рта дрогнул в подобии усмешки. Деловые предложения в такой час не присылают. А значит…

Без лишней спешки, почти с ленцой, его свободная рука скользнула куда-то в складку кресла или в щель между сиденьем и подлокотником, и в его пальцах возник узкий длинный кинжал. Не оружие грубой силы, а изящный стилет, лезвие которого отливало синевой тщательно отполированной стали. Он не стал сдирать сургуч пальцами, рискуя испортить оттиск или оставить на воске свои собственные следы. Вместо этого он поднес острие клинка к основанию печати и, совершил одно точное, аккуратное движение.

Красный воск с хрустальным щелчком рассекся пополам, упав на блюдо двумя аккуратными половинками.

Арнольд отложил кинжал в сторону. Теперь ничто не мешало прочесть послание. Он держал в руках раскрытый конверт, готовый извлечь сложенный внутри лист. Но он не сделал этого сразу. Его взгляд скользнул по распечатанному краю, затем перешел на огонь в камине, будто оценивая, какую именно тайну ему только что вручили и сколько она может стоить.

Расплавленный воск, разрезанный аккуратно пополам, лежал на серебряном блюде, словно редкое насекомое, приколотое булавкой энтомолога. Арнольд на мгновение задержал на нем взгляд, отмечая качество сургуча и четкость неизвестного герба, а затем отложил блюдо в сторону. Теперь в его руках оставался лишь сам пергамент, тяжелый и шероховатый.

Он развернул его медленным, почти церемониальным движением. Дорогая бумага издала тихий, влажный шелест, похожий на шепот. Почерк был каллиграфическим, выведенным уверенной рукой, привыкшей повелевать. Чернила — густыми, черными, с легким серебристым отблеском, говорящим о их стоимости.

Глаза Арнольда, еще мгновение назад спокойные, теперь пробегали по строчкам с холодной, безжалостной эффективностью. Он не просто читал — он впитывал, анализировал, раскладывал каждую фразу на составляющие: суть, намерение, скрытую угрозу, предложение.

«Многоуважаемому господину Эмкрату.»
Обращение формально-почтительное. Мой псевдоним известен в определенных кругах. Пишет тот, кто из них.

«Надеюсь, это письмо застанет Вас в добром здравии. Мне рекомендовали Ваши... услуги как исключительно профессиональные и дискретные.»
Пауза, обозначенная многоточием, красноречивее любых слов. Автор знает, какие именно «услуги» я оказываю. Рекомендации... Интересно, от кого.

«У меня к Вам деликатное предложение, требующее тонкого подхода и безупречного исполнения.»
«Деликатное предложение». Всегда это значит одно и то же. «Тонкий подход» — значит, нужна не грубая сила, а инфильтрация. «Безупречное исполнение» — никаких свидетелей, никаких следов.

Его взгляд зацепился за следующую строку, и в воздухе повисла почти осязаемая пауза.

«Речь идет о прекращении деятельности некой особы женского пола, Элизабет Михель из дома Гандарс.»
«Прекращение деятельности». Какое изящное, аристократичное клише для убийства. «Особы женского пола». Девушка. Молодая? Вероятно. «Дом Гандарс». Один из самых влиятельных и старейших родов в королевстве. Очень опасный противник. Очень высокая ставка.

«Указанная особа будет присутствовать завтра на балу, данном в честь её дня рождения в замке её отца, графа Гандарса.»
Завтра. Мало времени на подготовку. Бал. Значит, проникнуть будет проще, но и свидетелей будет много. День рождения. Ирония судьбы... или особый цинизм заказчика.

«Вознаграждение... составит сумму, достаточную для того, чтобы более не вспоминать о подобного рода работе.»
Фраза заставила его едва заметно приподнять бровь. Это был не просто большой куш. Это был уход на покой. Пожизненное обеспечение. За одну работу. Цена говорит не только о сложности, но и о том, какой вес имеет жертва, и какого могущества заказчик, готовый заплатить столько.

«Половина будет ждать Вас по обычному соглашению, вторая — по предоставлении доказательств.»
Стандартные условия. Значит, правила игры не меняются. Доказательства... Значит, нужен будет трофей. Кольцо, прядь волос... что-то более веское.

«Я не сомневаюсь, что Ваши таланты позволят Вам вписаться в высшее общество и обратить это печальное событие в изящное искусство.»
Лесть. Искусная, но лесть. Автор пытается польстить моему тщеславию, моему профессионалиму. «Печальное событие»... Какое лицемерие.

«С надеждой на Ваше согласие.»
Ни имени, ни подписи. Только анонимная печать. Стандартная предосторожность.

Арнольд опустил пергамент. Тяжелая бумага беззвучно легла на его колени. Несколько секунд в комнате царила абсолютная тишина, нарушаемая лишь треском далекого теперь, почти постороннего пламени в камине. Он сидел недвижимо, переваривая прочитанное, раскладывая по полочкам сознания каждое слово, каждую скрытую угрозу и каждую обещанную возможность.

И тогда по его лицу поползла тень. Медленно, от уголков плотно сжатых губ, она поползла вверх, затаила острые клыки скул и легла в складки у внешних уголков глаз. Это не было выражение радости или веселья. Это был оскал. Холодная, хищная ухмылка одинокого волка, учуявшего наконец не просто добычу, а достойного противника и невероятную, баснословную награду. В этой улыбке не было ни капли тепла — лишь леденящая душу уверенность и предвкушение сложной игры.

Его рука сама собой потянулась к бокалу. Пальцы обхватили тонкую хрустальную ножку с привычной нежностью, будто это был не сосуд для вина, а рукоять отточенной шпаги. Он медленно, почти с чувственным наслаждением, поднес его к губам и сделал глубокий, размеренный глоток. Темно-рубиновое вино обожгло горло терпкостью и сладостью, но на этот раз он почувствовал не вкус, а топливо. Топливо для холодной ярости и безжалостного расчета, что уже закипали в его груди.

Он повернул голову к камину. Но взгляд его был теперь иным. Он не видел ни игры языков пламени, ни тлеющих углей. В дрожащем воздухе над огнем уже танцевали другие видения. Он видел ослепительные люстры, отбрасывающие блики на полированный мрамор пола. Слышал приглушенный гул изысканной музыки и шепот аристократов. Чувствовал тяжесть дорогой, чужой одежды на своих плечах. И среди этого морца лиц и ярких красок он уже выискивал одно-единственное. Лицо, которое теперь принадлежало ему.

Взгляд его стал острым, как отточенный клинок. Вся расслабленность, вся отрешенность мгновенно испарились, сменившись сфокусированной, готовой к удару энергией. Он был собран, как пружина. В его позе, в наклоне головы, в блеске глаз читалась готовность. Ожидание стартового выстрела.

Он медленно выдохнул, и в тишине комнаты его голос прозвучал тихо, но с такой железной четкостью, что, казалось, резонировал с самим камнем стен. Это был не вопрос, не размышление. Это было клятвенное обещание, произнесенное самому себе и той судьбе, что бросила ему этот вызов.

«Завтра мне предстоит сыграть чудесную роль...»

Слова повисли в воздухе, насыщенные скрытым смыслом и холодным предвкушением. Роль убийцы. Роль гостя. Роль аристократа. Возможно, даже роль спасителя. Он не знал точно, каким будет его сценарий, но он уже слышал аплодисменты. И он знал, что финал будет за ним.

Кончик его языка провел по губам, смахивая каплю вина, а в глазах вспыхнул тот самый огонь — не теплый и уютный, а ослепительно-холодный, огонь бликов на лезвии.