Ты Выйдешь Гулять?

Две небольшие лопатки вкапываются в сырой кафель, но никак не могут пробиться дальше. Они вплотную сталкиваются с его холодную поверхностью, прижимаются к ней и словно пытаются просочиться сквозь щели твёрдых половиц. Я упираюсь ими так сильно как могу, что бы вместо холодка меж ними, по спине проходило приятное тепло. Сжимая лопатки, я вытягиваю затёкший позвоночник, след за ним выпрямляются разбросанные навзничь конечности, и вот, уже все половицы в моём распоряжении. Однако, как бы моя кожа не упиралась, мне всё никак не удаётся просочиться сквозь них. Остаётся только ещё плотнее прижаться к ровной поверхности, что бы согреть её теплом своего тела, а затем ощутить его снова.

Вслушиваясь в дыхание пола, каждым сантиметром своего тела я ощущаю, как по мне пробегают порывы холодного воздуха. Или же они исходят не из половиц? Моя голова поворачивается на бок и я нехотя продираю глаза, видя как от меня вдаль раскидывается серая конечность. Это рука прижалась к полу и вцепилась в него крепкими пальцами. Она живёт своей жизнью, не смею её тревожить, тем более после такого продуктивного дня. Но что это с ней? Разве она не должна лежать не подвижно и запасаться силами у половиц, совершая с теми весьма выгодный теплообмен? От чего-то рука упиралась в них совершенно не для этого, явно желая совершенно другого. Но откуда мне знать чего она хочет? Впрочем, это не моя забота, ей виднее как распоряжаться своими силами. Пусть делает, что её пальцам угодно, по крайней мере, она имеет на это право. При желании она может даже записать его и узаконить, да так, что против ей и слова не скажешь. Хотя это компетенция рта, кто знает, какие устные договорённости он может иметь при себе. Наверное, мне стоило бы задуматься над этим, пока все они не поставили меня в весьма щекотливое положение.

В таковом я нахожусь уже достаточно долгое время, и прохладный ветерок проходится по моим кожным покровам так резво, словно прыгает по кровлям крыш. И при этом набирает скорость и силу, вот он уже не просто щекотит, а откровенно колит меня своими шпильками. При чём, довольно остро, боюсь представить какого размера у него каблуки. Серая кожа уже изрешетилась из-за них мурашками, и даже стойкая рука, всё никак не способная расслабиться и отдаться теплу, попала под эту дрожь. Я всё больше преисполняюсь уверенностью, что она с самого начала знала больше моего, поэтому даже не пыталась согреться. Кажется, она куда-то тянется. Нет, не кажется, она цепляется за пол и тянет за собой свалившуюся груду из мяса и костей. Ну почему ей всегда нужно привлекать к своим действиям остальных? Ей бы пора уже научиться самостоятельности. Тем более, её задатки ума определённо способны помочь ей обучиться этому навыку. Если бы каждый из нас сделал так же, было бы проще. Хотя за себя, пожалуй, говорить не буду – моё дело наблюдать. Серая конечность наконец-то дотянулась до ножки стола, серые ножки нехотя потянулись за нею. И вот, совместными усилиями мы покидаем родимый кафель, щели которого проводили нас последним остатком собственного тепла. Но должно признать, пол действительно становился всё холоднее с каждым мигом.

Привстав и оперевшись на стол, в меня ударил яркий свет старенькой настольной лампы. Всегда поражаюсь, как, не смотря на свой преклонный возраст, она горит самым светлым пламенем. Рука нащупала светильник, но не стала выключать его, а лишь наклонила в сторону. По столу пробежалась тёмная полоса шерстяного хвоста и юркнула в неосвещённую область. Светильник в руке жалобно скрипнул, как будто чему-то возмущаясь, но его перебил другой, более грубый скрип оконных рам. В них дул сильный ветер, да так, что его холод просачивался через хлипкие щели в древесине, попадая внутрь и спускаясь по полу, захватывая собою всё пространство. Скрипя и ноя, окно, словно долго и трепетно ждав пока я обращу на него внимание, вдруг распахнулось и впустило внутрь поток нетерпеливого воздуха. В углу стола снова что-то шевельнулось, возмущённо зашипело и снова скользнуло прочь со стола. Блики света всё никак не давали замыленному взгляду сфокусироваться, и рука снова поднялась, что бы привести меня в чувство. Только не снова, прошу. Я вполне могу справиться.

Начиная сильно моргать и щуриться, я замечаю, как безучастная вторая рука преподнесла свои серые слабые пальцы к лицу и принялась протирать закрытые веки. Упёршись в них большим и указательным пальцами, она начала делать ими круговые движения, словно тряпочкой протирая запылившиеся хрустальные яблоки. После этой неприятной процедуры пелена прошла, и передо мной чётко возникло небольшое отрытое окно. За ним различалась темнота ночи, довольно ветреной и холодной. Моё тело пододвинулось поближе, и прозорливая рука вцепилась в ручку окна, крепко сжавшись с ней в рукопожатии. Мой взор же продолжал погружаться в пучину тьмы за окном. Яркий свет настольной лампы освещал не такое большое пространство, что бы его можно было развидеть. Поэтому оставалось предпринять попытку заглянуть глубже, дальше. Признаться честно, не то что бы мне это было сильно нужно, мне никогда прежде не доводилось заниматься подобным. Просто на моей памяти окно впервые решило заговорить со мной на прямую, таким способом. Или его вынудил заговорить этот зябкий ветерок? Что он хотел мне этим сказать? Или может показать? Не то что бы он вызывает у меня доверие, учитывая то, что каждую ночь мне приходится греться на полу из-за его выходок, а если быть точнее – входок через самые разнообразные щели. Он всегда знает, как ко мне подобраться, так зачем ему потребовалось так нагло и бесцеремонно вторгаться на чужую территорию? Ему надоело играться со мной и захотелось большего? Не только половицы, но и всю комнату? Или его цель – я? И сейчас он хочет унести меня своим заговорщицким холодным потоком прочь отсюда, через небольшое отверстие окна? А быть может всё сразу? Занять моё место? Чего же ты хочешь?

Не заметно для себя, моё тело уже больше чем на половину оказалось за пределами окна. Его удерживали от падения в темноту только напряжённая правая рука вместе с ослабленной левой, вцепившиеся в оконную раму. Порывы ветра продолжали обдувать меня, и начинали придавать мышлению какой-то невиданной свежести. Холодный воздух словно пробуждал ото сна и отрезвлял сознание. Серое тело с руками, ногами и ртами, оставалось позади, и всё более ясный взор погружался во всё более тёмную пустоту. До такой степени, что среди неё, вдали, начало что-то образовываться. Если это не самообман, значит, ветер всё же желает мне показать нечто, что за пределами всей пустоты. Быть может, холодные потоки воздуха здесь не одиноки, и не желают мне зла. А лишь пытаются показать нечто большее. Вдруг там есть то, от чего греется сам ветер, и он хочет поделиться этим и со мной. Было бы весьма справедливо с его стороны, учитывая то, что он каждую ночь пользуются теплом моей комнаты, которую, между прочим, согревает моё тело через половицы. На взаимной циркуляции и построены доверительные отношения.

Холодный ветер вдруг усилился, словно продувая мою голову и подслушивая мысли. Тело у окна окоченело и перестало двигаться наружу, замерев в одном положении. Одна рука обессиленная работой, и другая обессиленная бездельем – слабо поддерживали его баланс, что бы тело не вывалилось наружу. Взгляд уже нельзя было оторвать от темноты, ведь это уже она глядела на меня. Повисшим над бескрайним простором светлым круглым пятном. То был всевидящий глаз луны, с которым мы часто обменивались короткими взглядами. Но сейчас я впервые вижу её так близко. Настолько, что её холодный и бесчувственный взор заставил меня вздрогнуть и опустить взгляд на равнину, освещённую лунным свечением. Она не помещалась полностью под её холодный свет. Бесшумно шевелясь, равнина представляла из себя поле из бесчисленных колосьев, колышущихся под гнётом светила. Они буквально пропитаны её свечением, среди тёмной пустоты, удостоенные посылать по долине другим колосьям свои такие же холодные ветреные потоки. Вероятно, этот процесс нескончаем и переходит из одной части ночного поля в другую.

Вот только среди темноты было то, что нарушало всеобщую прохладную идиллию. Посреди поля, меж колосьев, под холодным лунным светом возвышалась человеческая фигура. Сгусток тьмы из пустоты, который казалось случайным образом попал на полотно лунного взора. Но сколько бы луна не глядела на него, эта тёмная фигура не рассеивалась ветром, а только сгущала краски вокруг себя. Вокруг начал раздаваться лишь гул ветра среди семенящих колосьев. Луна озаряла передо мною нечто неразличимое взором. Только взором. Ведь ветер, пронёсшийся от человеческой фигуры через всё поле, достиг меня, и мои серые уши окоченели и покраснели.

- Не думай. – услышали они. И передали мне.

Мои глаза замерли на тёмном силуэте посреди поля и больше не закрывались. Уже безмолвный холодный ветер бил в них сильным порывом. Оцепеневшее тело начало приходить в себя, а руки потянулись закрывать окно. Холодный сквозняк прощался со мной через последние свободные щели перед закрытием, пока не исчез со скрипом ставней. Обветренные глаза заслезились и закрылись сами собой. Тёплые слёзы скатились по щекам, согревая покрасневшее от холода лицо. Ладони сами собой закрыли его с обеих сторон, чтобы не растерять мимолётное тепло. И пока оно не утекло, тело отошло от стола и рухнуло в бесформенное нечто, закутываясь и теряясь, в угасающем мгновении.

***

Мой рот любезно будит меня хриплым кашлем, от которого мои лёгкие сжимают спёртый воздух. Я продираюсь сквозь слипшиеся веки и вижу над собою белое полотно потолка, измалёванное солнечными бликами с улицы. Люблю просыпаться в темноте и просыпаться когда уже посветлело. Я промаргиваюсь и прихожу в чувства, затем тело, увязшее в пастельной ткани начало медленно подниматься и выбираться из неё. Этим я потревожил тёплый комок в области ног, которые увязли больше всего. Там, свернувшись, обычно спит шерстяной кусочек тепла, без которого холодные ночи пережить затруднительно на одних лишь слезах да половицах. Его зовут Кот. Просто Кот.

И сейчас он был крайне не доволен тем, что его сон побеспокоили лишними телодвижениями. Он восстал из скрюченных комьев ткани, вытянулся в рост и лениво посмотрел на меня. Левая рука уже было осторожно потянулась к его тёмной шёрстке, но Кот самовольно ретировался с кровати, оставив после себя кратер из шерсти. Его белые лапы зашагали прочь в сторону письменного стола – второго его лежбища. Кот элегантно и без лишних движений запрыгивает на стол, на который через всё ещё закрытое окно падает свет. К нему присоединяется настольный светильник, так и не выключенный с ночи. Через-чур яркая картина слепит и будит меня сильнее, чем противный кашель, который вновь начинает пробивать все мои внутренности.

Я окончательно освобождаюсь от оков постели и вскакиваю с кровати, встав по среди комнаты. Отворачиваясь от не приятного освещения, я подсознательно понимаю, что рано или поздно его придётся выключить. Но только не солнечное, его лучи приятно ложатся на серую кожу и щекотливо согревают её покров, эффективнее, чем половицы под ногами. Только днём может происходить такое чудо, вместе с телом согревается и вся комната. Каждый её сантиметр знаком мне уже давно, и хоть выключи весь свет на свете, я увижу её точно так же, как сейчас. Впрочем, она не такая большая, что бы в ней нужно было многое запоминать, однако её серые стены, потолок и пол словно являются продолжением меня. С прочими элементами быта, расположенными в комнате, я не то что бы часто контактирую, не считая стол и кровать. Эту роль я обычно отдаю Коту, который своей тёмно-белой шерстью отметил все самые мелкие пространства этой комнаты. Откуда я это знаю? Так как эта комната является продолжением меня, и шерсть точно так же находится везде, витая в воздухе даже сейчас и красиво рассекая солнечные лучи. Через её колебания можно ощущать всё окружение, пусть и не такое большое. В этом плане мы с Котом отлично сработались, пусть и являемся двумя совершенно разными телами. Вот только небольшая пелена шерсти попала мне в дыхательные пути, пока мой рот жалобно пытался откашляться. Это всё-таки заставило меня подойти к столу, и положить ещё не до конца пробудившуюся левую руку на выключатель лампы, пока неугомонная правая возилась с ручкой окна. Снова пожав друг другу руки, окно любезно распахнулась и впустила в комнату свежий воздух, меняясь со старым спёртым. Пока происходила эта процедура обмена, рот пытался откашляться. Однако его перебил довольно резкий звук скрипа, повторяющийся в такт кашлю.

Когда рот соизволил закрыться, мне стало слышно отчётливый скрип снаружи. За окном светило солнце и озаряло собой бескрайнее поле с бесчисленными колосьями, каждое из которых теперь смиренно покоилось на месте. Безветренное поле передавало своё тепло по всей своей территории и доходило даже до моего окна, хоть оно находилось на несколько этажей выше. Скрип, в свою очередь, доносился как раз немногим ниже моего окна. И когда мой взор упал с него, он впервые увидел детскую площадку, прямо рядом с моим домом. Моему удивлению не было предела, учитывая, что даже собственную кирпичную пятиэтажку я увидел впервые. Голова сама собой выдвинулась наружу и начала озираться вокруг.

Разве ей давали разрешение? А мне давали разрешение смотреть на всё это? Хотя, разве кто-то запрещал? Меня постигло небольшое замешательство, ведь до этого момента мне не приходилось сталкиваться с подобным. Но что тогда заставило это сделать?

Внизу, на детской площадке, качались качели и продолжали монотонно скрипеть под моим окном. Более того, эти качели приходили в движения из-за сидящей в них девушки. Она из раза в раз раскачивала их своими ногами и воспроизводила пренеприятный скрип. Сама девушка, облачённая в тёмное ситцевое платье, смотрела куда-то прямо перед собой. Куда точно, сказать сложно, из-за коротких чёрных волос, которым всё же удавалось скрыть её лицо. Мой взгляд прошёлся по примерному направлению, куда была направлена её голова. Неудивительно, но там было всё то же жёлтое поле, что и повсюду. Видимо только моя пятиэтажка и детская площадка выделялись на всей равнине. Из-за слишком долгого наблюдения за этим пейзажем, солнце начало слепить меня, явно против продолжения этого не нужного изучения. Вот только надоедливый скрип качелей никак не давал мне покоя, из-за чего снова пришлось повернуться к девушке. Она всё так же сидела и качалась из стороны в сторону, не обращая на меня никакого внимания. Мой рот зашевелился, силясь вспомнить свои прямые обязанности, как вдруг до ушей донеслось:

- Я и так тебя прекрасно слышу.

Услышав это, рот и уши встали в ступор. Видимо они не ожидали такого поворота ситуации. Я, впрочем, тоже не имею представлений сколько ещё поворотов впереди и какой вообще конец маршрута. Девушка на качелях вдруг повернула свою голову и уставилась прямо на меня. Продолжая качаться, она неотрывно глядела на меня.

- Ты это мне? – неуверенно произнёс рот.

- Тебе. Разве ты видишь здесь кого-то ещё? – спокойно ответила девушка. На удивление, её было прекрасно слышно даже с пятого этажа.

- Может, ты обращаешься к кому-то конкретному? Видишь ли, я тут не один (одна).

Девушка молча продолжала смотреть на меня снизу. Из-за солнечных лучей, бивших в глаза, я никак не мог(-ла) разглядеть её лицо. Видно было лишь как из-за волос показывалась её бледная кожа, с двумя чёрными глазницами, следящими за мной. Девушка вдруг подняла свою руку и указала пальцем прямо на меня.

- Тебе. – повторила с той же спокойной интонацией она.

Поймав её взгляд и жест, я спросил(-а):

- Что, прямо моим глазам? Но их же двое.

- Почему бы не назвать их чем-то одним? Например «Они». Так я обращалась бы к одному лицу.

- Нет, нет, нет, лицо – это вообще отдельное лицо. А глаза разные. Их нельзя просто взять и объединить.

- Почему же? По-моему вполне одинаковые. Или они видят у тебя по разному?

- Тебе как будто оттуда виднее. Может, и видят, откуда ты знаешь? Один может считать себя мужским, другой – женским.

- Поэтому ты называешь их разными окончаниями?

- Это делаю не я, а рот. И откуда ты это знаешь?

- Я же уже сказала, что прекрасно тебя слышу. Ты слишком много говоришь со своими частями тела.

Мой рот вдруг умолк, а я задумался(-ась). Неужели двухфакторная аутентификация из губ и зубов, не работает и всё-таки пропускает весь мысленный поток наружу? И куда вообще смотрит челюсть? Хотя, наверное, всё-таки это моя задача. Но как я могу присматривать за челюстью, если даже не могу её увидеть? Девушка на качелях запрокинула голову, и, следя за мной взглядом, продолжила:

- Не слишком ли ты много думаешь для глаза? И к какому из них мне тогда обращаться?

- К обоим, что бы никого не обидеть.

Девушка прищурилась, словно приглядываясь к каждому из моих глаз. Она думает, что может рассмотреть их с такого расстояния?

- Ты прав(-а), не могу. – вяло вздохнула она и перевела взгляд вверх, к небу.

- А как тогда я могу к тебе обращаться?

- Можешь продолжать называть меня «девушка». А можешь просто Нюкта. Выбор не велик.

- Девушка-Нюкта, не могла бы ты перестать скрипеть качелями? Они издают неприятный звук и мешают мне.

- А вот совмещать их точно вариант.

- Кого? Звуки?

- Как они могут тебе помешать? Ты их видишь? Или их видит твой приятель?

- Звуки никто не видит, но слышат уши. А, видишь ли, мы тут все крепко накрепко связаны одним серым телом, поэтому, по сути, в одной лодке.

- Может всё-таки комнате?

- И комнате тоже, да.

- И чему же вам всем там мешает этот скрип? – Нюкта, не прекращая болтать ногами и качаться из стороны в сторону, вновь посмотрела на меня.

- Он отвлекает руку от очень важной работы.

- И какой же такой работой занята сейчас твоя рука? – без интереса спросила девушка.

В этот момент я замолчал(-а) и перевёл(-а) взгляд вниз, вдоль своего тела. Мой взор пробежался по серой коже левой руки, которая безвольно висела вдоль туловища, а затем направился в сторону правой и замер на ней. Другая рука лежала на столе и яростно что-то писала пером на бумаге. Вся перепачканная в чернилах, она оставляла тёмные пятна и на бумаге, на которой образовывалось всё больше грязных текстовых нагромождений. От усиленного перенапряжения, правая рука извивалась, словно в агонии, и время от времени, в перерывах между писаниной, крутилась по поверхности стола, пачкаясь в потёках чернил. Её заламывающиеся суставы изводили сами себя, их напряжение медленно передавалось по всему телу, но пальцы из раза в раз снова брались за перо, макали его в чернила, и сами, разукрасив свои собственные фаланги, продолжали крутить вальс на бумаге, выводя всё больше причастных и деепричастных оборотов. Понаблюдав за тем, как правая рука живёт своей жизнью, я снова перевёл(-ла) взгляд на Нюкту и спустя время ответил(-а):

- Она занята важной писательской деятельностью.

- Правда? И в чём она заключается? – всё ещё без энтузиазма спрашивала девушка.

- В разделении меня как человеческой сущности на составляющие.

Между нами ненадолго повисла тишина, прерываемая только повторяющимся скрипом качелей. После чего она оборвалась, равнодушной фразой Нюкты:

- Понятно.

- Так ты можешь перестать скрипеть?

- Скриплю не я, а качели. Я всего лишь качаюсь на них. Ты же так часто говоришь со своими составляющими, мог бы попросить качели не скрипеть.

- Я не могу говорить с ними, - возмутился(-ась) в ответ я, - У них же нет для этого рта. Он один на всё тело, а не для каждой его части. То, что ты слышишь, это всего лишь процесс внутреннего анализа.

- И этим ты целыми днями занимаешься там наверху? – со скукой в голосе произнесла девушка, не думающая останавливаться качаться из стороны в сторону.

- Не только. Если обобщать мою деятельность, то лично я пытаюсь взглянуть внутрь себя, дабы увидеть сакральную сущность человека как такового. Все остальные части этого тела тоже прикладывают усилия для этого.

- И сдалась вам эта суть? Что такого в этой истине? – продолжала расспрашивать Нюкта без особого интереса, растянувшись на качелях как на какой-нибудь лодке, раскачивающейся по волнам.

- Ясное дело, - ответил(-а) простодушно я, - В этой истине тепло. Самое настоящее, которое сокрыто в каждом человеке. Я ощущаю его, лёжа каждую ночь на половицах. Оно передаётся от меня к ним, а от них ко мне. И все эти ощущения являются неопровержимым доказательством того, что пытается каждый день написать моя рука.

- И что же она пытается написать? – зевнула девушка на качелях.

Я снова бросил(-а) взгляд на письменный стол с наваленными на него кипой измалёванных чернилами бумаг. Рука продолжала бешено колотиться об поверхность стола, уже позабыв о пере и рисуя перепачканными пальцами неразборчивые картины.

- Я и сам не знаю, что именно. – ответил(-а) честно я, - Моё дело только наблюдать за этим. Могу сказать только, что рука пытается сделать результат моих умозаключений реальным, ощутимым, существенным. Что бы найденную истину можно было взять и выкинуть во вне. Например, в это окно, что бы этими бумагами она разлеталась по этой бескрайней равнине до всех, кому она нужна.

- Разве листы бумаги могут подарить кому то тепло? – резонно заметила Нюкта.

- Кто знает, разве что если развести из них огонь. Но рука делает своё дело практично, и я не смею ей мешать. Особенно видя с какой отдачей она вкладывается в него.

- Можно подумать, источник тепла есть только в пределах твоей квартиры. – монотонно произнесла девушка.

- Ну, пусть я его в себе ещё не развидел, но он есть. А ещё у меня есть Кот. Вот.

- И только поэтому ты готов(-а) сидеть там безвылазно? – подняла она брови и снова запрокинула голову, - Ты бы хоть посмотрел(-а) на себя, такими темпами можно и с бетоном стен слиться. Думаю в нём тоже вполне тепло.

- Я бы усомнился(-ась) в этом.

- Ну так сделай это.

- Я усомневаюсь в этом.

- Вот и отлично. А теперь подумай, в чём отличие поиска истины в себе от поиска тепла в стенах собственной квартиры?

- По-моему ты просто заигрываешь с формами и значениями слов.

- Не меньше, чем ты. Ты уже подумал(-а)?

- Моё сознание не привыкло обрабатывать так много информации. Перестань, пожалуйста, скрипеть, а я, пожалуй, пойду спать.

- Вот видишь. – тихо прошептала она, но показалось словно прямо мне на ухо. Нюкта вскочила с качелей, и те безвольно улетели от неё в сторону, скрипнув последний раз.

- Вижу что? – переспросил(-а) я.

- То, к чему не привык. Когда ты последний раз говорил с кем-то кроме своих частей тела?

- Я же уже сказал(-а), мы не разговариваем…

- Ладно, анализировал(-а). Когда в последний раз ты анализировал(-а) что-то за пределами своей комнаты?

Этот вопрос завёл в ступор уже всё тело, даже рука на мгновение перестала писать.

- Если так подумать, то я не помню. Может, разве что совсем недавно? Не могу вспомнить.

Поправив своё тёмное платьице, Нюкта зашагала в сторону небольшой железной горки. Ступив на её лестницу, она продолжила:

- Так и выходит, что весь твой внутренний поиск продолжается до тех пор, пока не достигнешь пика, откуда начинает быть видно нечто большее, - девушка поднялась по лестнице на самый верх, и, оказавшись на уровне второго этажа, уставилась на меня. Её продолжали освещать жёлто-оранжевые солнечные лучи, контрастирующие с её тёмной внешностью. Затем Нюкта резко села и медленно скатилась с горки, после чего таким же невыразительным голосом заключила, - И затем ты понимаешь, что весь твой подъём являлся ничем иным, как спуском на дно. К тому же самому.

- Это какая-то чрезвычайно глупая и бессмысленная аллегория?

- Бессмысленно то, о чём уже столько времени болтает твой рот. Я говорю о том, что можно увидеть на вершине горки по имени «Ты». Нечто, что находится за её пределами.

- И что же это? – осторожно спросил(-а) я.

- Песочница. – Нюкта встала с нижнего края горки и не спеша подошла к деревянному квадрату с песком внутри, - Я это к чему всё. Ты выйдешь гулять?

Моему рту, видимо, больше нечего было ответить, и мне только оставалось наблюдать, как девушка с детской площадки осторожно присела на корточки, и, словно совсем потеряв интерес к разговору, начала лепить своими небольшими бледными ладошками песчаный куличик. Зрелище было до того умиротворённое и тихое, что я даже на мгновение позабыл(-а) о том, что надоедливый скрип уже давно прекратился, а правая рука вновь продолжила нещадно травмировать бумагу. Левая рука даже слабо, но уверенно потянулась к окошку, словно желая присоединиться к лепке из песка. Быть может, для этого поля действительно как-то через-чур пустовато? И одной пятиэтажке слишком холодно одной? Ведь за каждым самым солнечным днём приходит холодная ночь, под покровом которой в темноте пропадает всё, если не запереть окно. Запереть окно.

Перед глазами возникла ночная картина, с тёмной фигурой посреди поля, под приглядывающим за нею холодным взором луны. Внутренности скрутило от пробежавшего не весть откуда холодка по спине, и лёгкие выдали странный жалобный сигнал, который рот преобразовал в кашель. Приступ его оказался сильнее, чем при пробуждении, и левой руке, тянувшейся к песочнице, пришлось ретироваться и прикрыть собою вышедший из под контроля дыхательный аппарат. Правая рука, ненадолго прервавшись от своей работы, резко вцепилась в оконную раму и принялась закрывать её прямо у меня перед негодующим носом. Откашлявшись, я только успел(-а) промолвить в сужающуюся оконную щель.

- Я похоже заболел(-а). Подумаю над твоим предложением позже.

Окно со скрипом захлопнулось. За ним я всё ещё мог(-ла) лицезреть Нюкту, сидящую в песочнице и увлечённо лепящую что-то из песка. Судя по всему, на мои слова она не обратила особого внимания, что может и к лучшему. Ведь я не должен(-на) отвлекать правую руку от работы, а левой давать повод отлынивать. Она всегда может пригодится в случае, если потребуется замена. Мои ноги услужливо усадили меня за письменный стол, я вновь провёл(-ла) взгляд по комнате. Среди солнечных лучей продолжали витать шерстяные листья, опадая на все поверхности, где уже успел наследить Кот. Прочистив горло специальной горловой тряпочкой, я полной грудью ощутил(-а) как спёртый воздух снова понемногу начал возвращаться в комнату и греть мне душу. Таким образом, закрыв глаза, я приступил(-а) к своей рутинной жизнедеятельности. Впрочем, понятия рутины уже давно для меня не существовало. Не смотря на небольшое отвлечение, которое чуть было не сбило меня с пути, нарушив мой уют и покой. Тело медленно возвращается к своему естественному состоянию.

***

Я открываю глаза, и передо мной валяется почти обессиленная серая рука, вся перепачканная потёками чернил. Вокруг неё разбросаны смятые и оборванные листы бумаги с неразборчивыми записями и непроглядными рисунками, которые наслаивались друг на друга, образуя кашу из писанины. Весьма не вкусную, надо отметить. Мой рот как-то раз пробовал её на вкус. Но может сейчас я на первый взгляд её не распробовал, из-за стоящего в комнате полумрака? Левая рука медленно и лениво потянулась к настольной лампе и включила её. Свет ударил по глазам резкой вспышкой, от чего все записи прямо передо мной на мгновение исчезли. Чудеса – подумал(-а) я. Как за одну секунду можно стереть результат трудов, длящихся неизвестно сколько времени. Честно, я понятия не имел(-а), как давно я закрывал(-а) глаза в последний раз? Несколько часов назад? Или дней?

Левая рука услужливо не беспокоя выбившуюся из сил правую приблизилась ко мне и как обычно протёрла тряпочками веки обоих глаз. Когда зрение пришло в себя, а я в него, я увидел(-а) лицо за окном. Органы внутри меня внезапно скрутило, не давая место душе, от чего она ринулась в пятки. Ноги ударили в пол и вскочив с места я упал(-а) со стула. Воздух, вышедший из лёгких, зацепил за собой кашель, обездвиженная правая рука зацепила за собой провод настольной лампы, а тот зацепил хвост настольного Кота. Цепной реакцией всё рухнуло на пол, прямо на родные половицы. Глухой удар, треск стекла, испуганное шипение.

Переполошившийся Кот пробежал прямо по моему телу и юркнул в другой конец комнаты. От удара, к правой руке снова поступил приток крови, и она схватилась за упавшую лампу. Я приподнялся(-ась), поставил(-а) сломанный светильник на стол, и снова посмотрел(-а) в окно. За ним на карнизе покойно сидела девушка в тёмном платье и неподвижно наблюдала за мной. За её спиной уже затухало солнце, и по небу разбежался холодеющий закат. Его слабый свет освещал лишь очертания девушки, но находясь так близко к окну, я мог(-ла) различить лицо Нюкты. Его выражение не передавало никаких эмоций, но холодный взгляд чувствовался даже сквозь стекло. Бледная и гладкая кожа девушки из под коротких тёмных прядей отдавала чем-то неестественным, но очень знакомым. Нюкта продолжала молча сверлить меня взглядом, не отводя своих глаз от моих.

- Точно, я совсем забыл(-а) подумать над твоим предложением. – произнёс мой рот.

- Не думай. Это было не предложение.

- Но как же? Я уверен(-а) что в конце был вопросительный знак. Да и несколько связанных слов тоже было.

Нюкта продолжая невыразительно смотреть на меня, продолжала говорить всё с той же размеренной интонацией:

- Значит, ты сегодня не выйдешь?

- Не сегодня, не завтра, не когда-либо ещё. Полюбуйся только, из-за вспышки света на мгновение всё побелело и теперь все записи на листах пропали. Руке придётся восстанавливать их заново, не сейчас конечно.

Правая рука провела пальцами по чистым листкам бумаги, разбросанным на столе. Я чувствую, как разбушевавшаяся в ней кровь от падения замедляет своё течение, и суставы вновь коченеют, истратив остатки сил.

- Любоваться действительно нечем. – заметила Нюкта, глядя на бумаги через стекло.

- Как ты вообще слышишь меня через него?

- Кого?

- Ну, стекло. Я же только что озвучил это слово в голове. Разве ты не слышишь мысли через мой рот?

- Слышу. Тебя так удивляет наличие стекла, после того как я слышала тебя с площадки?

- Но тогда окно было открыто, вот я и подумал…

- А теперь оно закрыто. – Нюкта, всё ещё неотрывно смотря мне в глаза, постучала пальцем по стеклу.

- Наверное, ради приличия, всё-таки нужно спросить, как ты оказалась за моим окном?

- Спасибо, ты очень любезен(-на).

Снова повисла тишина, которую уже не перебивал не один звук. В сумраке комнаты даже Кот затих, а с улицы по-прежнему не доносилось даже слабого ветерка. Только всё больше темнело небо, поглощая остатки тёплых солнечных лучей за горизонтом. Нюкта продолжала смотреть на меня, не моргая. Я почувствовал(-а), как тело постепенно начинает мёрзнуть и подрагивать, и уже не терпеливо переспросил(-а):

- И какой ответ?

- Построила песочную горку до твоего окна.

- А, вот как. Ясно.

- Уже не так ясно, стремительно темнеет. Но мы можем успеть прокатиться до захода солнца.

- Пожалуй, над этим предложением я тоже не подумаю. Я, наверное, в принципе сейчас не стану думать и, пожалуй, пойду спать.

- Можно с тобой?

- В смысле? Не думать или идти спать?

- Я уже поняла, что ты не собираешься гулять, поэтому мне стало интересно, что же ты тут такого пытаешься развидеть. А оказалось помимо красивого котика, в этой комнате нет ничего интересного.

- Спасибо конечно, но, во-первых, у котика есть имя – Кот. А, во-вторых, в комнате и не должно быть ничего интересного. Ведь главное, что внутри.

- Пропавшие записи? – с нотой разочарования в голосе произнесла Нюкта.

- Отнюдь. Я про ту суть, которую можно увидеть здесь. Истину, что не отразится не в одном зеркале, коих в этой комнате нет. Ведь она может отразиться только в собственных глазах. И как я уже и говорил, в них я и пытаюсь взглянуть всю жизнь. Всё глубже, и глубже. И уже увидев достаточно, нет никакой потребности выходить за границы этого кругозора. Ведь там он – безграничен. Там – вечное тепло.

- Значит котик для тебя не вечное тепло? – невпопад ответила Нюкта, словно не слыша что я только что сказал(-а).

- Кот, его зовут Кот. И да, он не вечный источник тепла. Кот сохраняет баланс до тех пор, пока я не увижу вечный. Без него ведь и окочуриться можно.

- Как я уже говорила, я слышу всё, что ты только что сказал(-а). Так может, покажешь мне это тепло?

- Но я же уже показал, что все бумаги стёрты. К сожалению, тебе ничего развидеть не получится.

- Ты не понял(-а), - девушка вдруг прижалась к стеклу и её лицо стало совсем близко к моему. Только сейчас я мог(-ла) детально рассмотреть тёмные зрачки её не смыкающихся глаз. - Я про вечное тепло. О нём не нужно думать. Его не нужно искать. Оно уже есть.

- У кого? – голос изо рта надорвался и развалился громким кашлем, обрушивая за собой внутренние органы. Напрягаясь, вслед за ними всё тело сковывало с каждым толчком воздуха из лёгких, раздирающих горло на молекулярные волокна. Ноги, не такие уж устойчивые под конец дня, предательски подкашивались, но всё-таки доковыляли до окна. Ослабевшая левая рука прикрывала сдувающийся рот, пока правая, дрожа и отдавая по телу пробудившимися болезненными спазмами, тянулась к окну. Пережив приступ кашля, я мог(-ла) лишь хрипло выдавить из себя:

- Ты вообще никогда не моргаешь, да? Гляди, может чего увидишь... – и снова кашель, уже надрывающий тело до такой степени, что серый покров кожи начал плакать потом и стремительно замерзать. Нюкта же, не обращая на это никакого внимания, всё так же смиренно и спокойно, глядя мне в душу, тихо, чуть ли не шёпотом, произнесла.

- Ты слишком много думаешь. Отпусти. И впусти.

Рука схватилась за занавеску и резко зашторила окно. Слабый свет с улицы всё ещё отпечатывал на неё тень сидящей за окном девушки, но мне это было уже не важно. Всё больше покрываясь тельными выделениями и задыхаясь от усиливающегося кашля, я повернулся(-ась) к кровати. Серые ступни, шаркая по половицам, споткнулись друг об друга, и тело с грохотом рухнуло на пол. Припечатавшись к холодным половицам, мокрая кожа уже не получала в ответ тепла – лишь холодное отторжение. Я пополз(-ла) и взобрался(-ась) на бесформенную кровать, заворачиваясь в пастель покрытую шерстью. Её комки начали прилипать к потной коже по всему телу, и медленно согревать дрожащие конечности. Озноб прошёлся до меня, выдавливая кашлем последние слёзные жидкости из век. Проливая по лицу прохладные капли, глаза захлопнулись.

***

Спёртый воздух комнаты просочился в самые недра моего организма, сковав его внутренности в удушье. Все глубинные составляющие в нескончаемом противоборстве, с одной стороны разрозненно шевелились во мне, с другой словно смешивались воедино. Трения их материи образовывало слишком много тепла для одного хрупкого человеческого тела, если, конечно, это вообще можно назвать теплом. Ведь внешняя серая оболочка, теряя свою форму в тканевом пространстве прилипала своими волокнами к материи нечеловеческой, хоть и порождённой им и его умом. Но сколько человек не создавай своими руками предметов материальных, ничто из них не способно приблизиться к единственному истинному биологическому продукту – ему самому. Ведь, если человек способный созерцать и совершивший эту процессию отыщет в себе корень того, из чего прорастёт существо способное созерцать своего создателя – то только тогда можно считать это порождением в истинном понимании этого слова. Но ловушка тела, в которой оно находит себя на протяжении всей своей жизни, заставляет из раза в раз переживать болезнь удушливую и вымораживающую, так и нацеленную искоренить настоящую сущность человекоподобного индивидуума во всех его проявлениях. Тело утопает в тряпках, навязанными им самим на себя, ими самими на тебя, всеми на всех и все на себя. Оно мучается от осознания себя, оно закапывается глубже и видит изжигающий изнутри биологический механизм, бесконечно поглощающий и испражняющийся в окружающую среду, и чем глубже натуральное видение своей собственной оболочки, тем страшнее понимание того, что это осознаётся с такой прозрачной точностью. Изжигающее само себя чрево не способно осознать своё предназначение, пока это не сделает само осознание. Но и то, не способно это сделать, пока не осознает само себя. И чем глубиннее будет этот процесс, тем явнее будет истинная натура тепла не материального, а метафизического. Поглощая его изнутри внутрь, оно только изжигает материальное изнутри, не оставляя за собой следа, даже мелкой вспышки огонька. Не смотря на это, внешне оболочка мёрзнет, явственно и наглядно демонстрируя процессию гибели. Ведь чем жарче тепло внутри, тем холоднее снаружи.

Холодный пот скатывается градом и впитывается в насквозь промокшие простыни. Кожаный покров смыл с себя последние краски живого, оставляя место серой потрескавшейся текстуре. Пересобранные составляющие, части единого целого и уже давно переставшие быть таковыми лежат неподвижно, скрутившись в продукты жизнедеятельности в которых жизни быть не может. Чувственное восприятие давно притупилось, как нож, который проиграл камню в многолетней битве. Всё тело окоченело в дрожащей судороге. На лбу выступила холодная жидкость.

Где то внутри таиться сакральный секрет, который вот-вот приоткроет завесу тайны, самовольно и без подлого самообмана. Но правильно ли это будет? К этому ли всё шло? Неужели искомая истина окажется такой низменной и беспощадной, что заставит не просто согреться, но и сгореть в её осознании? Неужели достаточно вспороть себе брюхо что бы увидеть в нём себя и своё «истинное» нутро? Где же ещё его искать если не под самым носом. В месте, которое было изначально ближе всех и являлось первозданным источником тепла. Неужели всё так просто и ужасно?

Если так, то я не хочу это видеть.

Мокрые глаза продираются сквозь пелену холодного пота и слёз. Они видят перед собою тускло освещённую комнату с минимальным убранством. Окно над письменным столом занавешенное неплотными шторами, сквозь которые пробивается слабый лунный свет и рассеивается по четырём серым стенам. Посреди одной из них находится невзрачная деревянная дверь. И только она нарушает тишину, повисшую в комнате, со скрипом приоткрываясь. В образовавшемся узком проёме не видно ничего кроме глубокой темноты. Только у самого пола появляется ползущий еле различимый силуэт. В темноте за дверью он обрастает чертами и бесшумно приближается. Когда тёмная фигура неестественно неподвижно перемещается ближе и останавливается в дверном проёме, становиться различим силуэт кота. Он садится у приоткрытой двери и смотрит прямо мне в глаза. В темноте они видят его отчётливо, лицо кота замирает в одном положении и его взгляд начинает меняться. Зрачки сужаются до невообразимых размеров, а взгляд становится далеко не животным. А человеческим. Мои глаза смотрят на кота, и не могут отвести взгляд из-за нарастающего напряжения. Они начинают, словно приближаться к нему, отделяясь от тела. Обездвиженный кот продолжает смотреть мне в глаза в кромешной тишине, пока они приближаются всё ближе. Становится всё больше видно, что тонких зрачков превратившихся в незримую грань – фактически нет. На их месте оказываются лишь две бездны. Мои глаза приблизились вплотную к коту. В тишине комнаты на половицы начали глухо падать слёзы.

Обливаясь холодным потом, всё моё тело очерствело. Только через отверстия в голове, насквозь мокрой, выходили короткие судорожные выдохи. Уши начало закладывать, а дрожащий рот около одеревеневшего носа, беззвучно дрожал и иссыхал. Судорогами и закатывающими глазами мне удалось повернуть голову на бок и отвернуть её от двери. На кровати напротив меня лежала бледнолицая девушка, сквозь чёрные пряди которой проглядывали два тёмных отверстия. Её бесстрастное лицо смотрело через эти две зияющих дыры прямо мне в глаза. Через приоткрытый рот девушки, выходило еле ощутимое холодное дыхание, проходящее по моей мокрой коже. Окоченевшее тело начало потряхивать, и моя правая рука с силой сжала нечто. Один глаз продолжал смотреть в две тёмные бездны, пока второй уронил взор вниз и увидел в сжатой руке смятую бледную женскую ладонь, холод которой пронзал насквозь. Оба глаза уставились на лицо девушки, долго всматриваясь в дыры, пока дыры не начали всматриваться в них. Они тоже начали приближаться друг к другу, всё ближе и глубже.

До тех пор, пока рука медленно не освободила хватку. До тех пор, пока обе руки не поползли. До тех пор, пока не открылось окно без отражения.

Холодный поток ветра вновь встретил меня всего. На этот раз его мотивы были мне ясны, как лунный свет и его аккомпанемент. Недолго думая, я вышел погулять.