Тысяча Лет Прощай!/Стеклянный Ключ От Бумажного Города

Стеклянный Ключ От Бумажного Города.

Сознание не всплыло — его выстелили, как ковёр, по холодной, зеркальной поверхности пола. Он не открыл глаза — они разомкнулись, впустив в себя не свет, а его отсутствие, облачённое в форму. Первым был не звук, а его отпечаток — физическое ощущение шепота. Он висел в воздухе, влажный и тягучий, касался лица, как паутина, лез в уши вязким мёдом из обрывков фраз, вздохов и недоговорок.

Он лежал на бесконечной плоскости пола, отполированного не до блеска, а до иллюзии глубины. Глядя вниз, он видел не своё отражение, а перевёрнутый зал под собой, а под ним — ещё один, и так до самого низа, теряющегося в тумане из серых бликов. Воздух пах остывающим свинцом и пылью с крыльев мотыльков.

Стеллажи были не из дерева, а из спрессованной тьмы, в которой мерцали прожилки, похожие на застывшие молнии. Они вздымались, не подчиняясь перспективе, — ближайшие были размером с зуб, а те, что вдали, казалось, подпирали само небытие сводами, сложенными из чёрного бархата и теней.

И между ними парили Слова.

Это не были буквы. Это были сгустки смысла, обретшие плоть.

Слово «Тишина» было идеальным прозрачным кубом, но внутри него клубилась серая, беспокойная вата.

Слово «Рана» пульсировало алым, влажным светом, и с него сочились на пол крошечные, похожие на рубины, капли, которые тут же испарялись с шипением.

Слово «Вчера» имело цвет выцветшей фотографии и постоянно пыталось сложиться в знакомые очертания, но они расползались, как дым.

Слово «Вечность» было простым чёрным кольцом, холодным и безразличным, плывущим сквозь другие слова, не задевая их.

Они сталкивались, рождая вспышки. «Одиночество», серый шар с шершавой поверхностью, наткнувшись на розовое и пушистое «Мы», на мгновение становилось гладким и тёплым, но тут же отскакивало, покрываясь ещё более толстой коркой. «Правда», похожая на осколок льда, резала прозрачный пузырь «Лжи», и из него вырывался смех, пахнущий горьким миндалём.

У него не было имени. Было только ощущение вопросительного знака, вписанного в саму ткань его существа. Он поднялся. Одежда его была бесшовной, цвета пыли, и не грела, а лишь отделяла кожу от внешнего мира. В кармане он нашел не кристалл, а Глаз.

Он был размером с фалангу пальца, сделан из матового, молочно-голубого камня, и в его центре зияла не точка зрачка, а крошечная, бездонная воронка, втягивающая в себя отсветы парящих слов. Глаз был холодным и безжизненным, но когда он сжал его в ладони, ему показалось, что в глубине той воронки что-то шевельнулось.

Он был в Библиотеке Непроизнесённого. В храме всего, что было передумано, прочувствовано, но остановлено на пороге губ. Он был её пылинкой. Или её богом. Или просто очередным словом, которое забыло, как оно звучит. И тихий, непрекращающийся шепот вокруг был голосом его собственной, распавшейся на миллионы частиц, души.

Он пошёл. Не потому, что была цель. Движение было единственной альтернативой растворению в этом шепчущем статическом хаосе. Пол под ногами был не твёрдым, а упругим, словно плотный туман, и каждый его шаг оставлял на мгновение расплывающийся след, похожий на вмятину на воде.

Библиотека дышала вокруг него, меняя ландшафт с каждым поворотом за несуществующий угол. Один проход был заполнен тяжёлыми, бархатными словами цвета запёкшейся крови: «Виновен», «Раскаяние», «Искупление». Они висели в воздухе, как спелые, гниющие плоды, и их шепот был густым и сиропообразным, прилипая к коже липкой плёнкой стыда.

Резкий поворот — и он попал в рощу из света. Здесь парили слова «Надежда» (похожая на пузырь с радужной плёнкой), «Мечта» (прозрачный кокон с трепещущей внутри бабочкой из сияния) и ослепительно-белое «Будущее», слепящее и не имеющее формы. Воздух звенел, как хрусталь, и этот звон резал слух.

Именно здесь он увидел Её.

Это была не просто цепочка слов. Это была архитектура. Незаконченное предложение: «Я останусь, если…». Оно плыло, как призрачная гусеница, сотканная из тумана и намерения. Её тело состояло из уверенного, твёрдого «Я», перетекающего в расплывчатый, текучий глагол «останусь», который, в свою очередь, упирался в зияющую пустоту, в ожидающий крючок «если…». Это предложение было голодным. Оно вытягивало невидимые щупальца, ощупывая пространство, ища свою недостающую часть, свой логический финал.

Он, заворожённый этим зрелищем целенаправленного поиска в мире бесцельного существования, пошёл за ним.

Погоня привела их в зал, которого, казалось, боялась сама библиотека. Зал Несвершившегося. Здесь не было шепота. Была гробовая тишина, вдавленная в пространство. Слова здесь не парили — они лежали на полу, как опавшие листья, покрытые толстым слоем серой пыли. Это были «Почти», «Возможно», «Когда-нибудь». Их свет был почти потушен. Воздух выл от беззвучия.

Предложение «Я останусь, если…» замерло в центре этого мёртвого пространства, дрожа от напряжения. И тут из-за стеллажа, сложенного из теней, выкатилось маленькое, уродливое слово — «…испугаюсь». Оно было липким, тёмно-зелёным и пахло плесенью. Оно потянулось к зияющему «если…».

Но прежде чем они смогли соединиться, из другой щели, из трещины в самом воздухе, выпорхнуло другое слово. Оно было острым, как лезвие, и холодным, как сталь. Слово «…захочу». Оно сверкало чистым, безжалостным серебром.

Началась битва. Не слов, а потенциалов. Несвершившееся «испугаюсь» и дерзкое «захочу» сражались за право завершить мысль, родить реальность. Они кружились вокруг предложения, создавая вихрь, который начал всасывать в себя пыльные, мёртвые слова с пола. «Почти» и «Возможно» с треском рассыпались, подпитывая энергией этот рождающийся ураган.

И тогда произошло Разделение.

Предложение не выбрало одно из слов. Оно разорвалось надвое, не в силах вынести дилеммы. Одна его половина, жадно схватив «испугаюсь», сгустилась в тёмный, тяжёлый шар, из которого доносился тихий, надрывный плач. Другая, слившись с «захочу», превратилась в вытянутый, стремительный клинок, испускающий ослепительные и слепящие вспышки.

С грохотом, который впервые за всё время разорвал акустическую ткань библиотеки, две новорождённые сущности — «Я останусь, если испугаюсь» и «Я останусь, если захочу» — рванулись в противоположные стороны, оставив после себя не просто пустоту, а шрам. Выжженную, беззвучную воронку, где не могло существовать ни одно слово.

Он стоял на краю этого шрама, чувствуя исходящий от него ветер небытия. Его одежда трепетала. Камень-Глаз в его кармане, до этого момента холодный, вдруг стал обжигающе горячим, и сквозь ткань ему почудился глухой, учащённый стук, похожий на удары крошечного сердца.

Он отшатнулся от края шрама. Тишина, оставшаяся после взрыва, была не отсутствием звука, а его отрицанием. Она давила на барабанные перепонки тяжелее любого шума. Он брёл наугад, не в силах оставаться на месте, пока не рухнул на колени в одном из бесчисленных переходов, зажав голову руками.

Что он видел? Что это было — спектакль, болезнь или механизм?

Версия первая: Театр Несостоявшегося. Предложение — это чья-то невысказанная мысль, застрявшая здесь навсегда. Он — зритель, смотрящий вечную пьесу из чужих сожалений и страхов. Его присутствие бессмысленно, как присутствие пылинки на сцене.

Версия вторая: Анатомический театр Сознания. Библиотека — это чей-то разум. Его собственный. Каждое слово — нейрон, каждая связь — синапс. Он не смотрит со стороны, он внутри собственной черепной коробки, ставшей бесконечной. Взрыв — это рождение невроза, психоза, новой навязчивой идеи, разрывающей ткань мышления.

Версия третья: Свалка Богов. Здесь хранятся не человеческие слова, а обрывки мыслей древних сущностей, их невоплощенные замыслы о мирах. «Я останусь, если…» — это обломок божественного решения, а битва слов — эхо космической катастрофы. Он — археолог на руинах рая, пытающийся по осколкам понять, кого же здесь поклонялись.

Каждая версия была логичной. Каждая — абсурдной. Он вытащил Глаз. Тот был всё ещё горячим, и таинственная воронка-зрачок вращалась теперь с едва заметной скоростью, втягивая в себя не свет, а саму тревогу.

- Кто ты? - прошептал он, и его собственный голос прозвучал чужим и хриплым.

Ответ пришёл не извне. Он пророс изнутри, как трещина по стеклу. Голос был похож на его, но выцветшим, лишённым каких-либо эмоций.

- Тот, кто задаёт вопрос. Или тот, в ком он задаётся. Разница призрачна.

- Это место… реально?

- Оно более реально, чем любая произнесённая ложь. Менее реально, чем любое непрожитое чувство. Оно между.

- Я должен отсюда выбраться.

- Выбраться — значит произнести Слово. Но какое? Ты — библиотекарь, обязанный хранить молчание? Или заключённый, чей приговор — вечная немота? А может, ты — Пациент, и этот хаос — диагноз?

Он сжал Глаз так, что тот чуть не треснул. Внутри него что-то снова шевельнулось — теперь это было похоже на спазм.

- Я хочу понять!

- Понимание - это смерть для этого места. Оно питается неопределённостью. Ты хочешь съесть сам себя?

Голос умолк, оставив его в компании лишь нарастающего гула извне и тихого стука изнутри. Он смотрел на парящие слова и больше не видел ни смысла, ни красоты. Он видел симптом. Бесконечный, самовоспроизводящийся симптом болезни под названием «Возможность». Возможность думать, чувствовать, молчать.

Его поиск превратился в кошмар наяву. Он гнался не за ответом, а за собственной тенью, отброшенной пламенем горящего вопроса. Любое знание, которое он мог бы обрести, было бы лишь ещё одной книгой в этой бесконечной библиотеке, ещё одним парадоксом, пожирающим сам себя.

Он был не ближе к разгадке. Он был её частью.

Гул в ушах нарастал, превращаясь в оглушительный звон. Он уже не слышал шепота слов — только этот навязчивый, сокрушающий мысль гимн пустоте. Камень-Глаз в его руке пылал, будто раскалённый уголёк, прожигая ткань одежды и плоть. Вращающаяся воронка зрачка замедлилась и остановилась, превратившись в неподвижную, идеально чёрную точку, которая казалась глубже самой библиотеки.

Он встал. Не было больше ни цели, ни страха, ни любопытства. Было лишь непоколебимое, инстинктивное знание, что дальше может быть только это. Он поднёс Глаз ко лбу, туда, где должен был быть третий глаз, центр понимания.

Камень не коснулся кожи. Он втянулся. Не было ни боли, ни вспышки. Было чувство идеального совпадения, как ключ, входящий в замок, для которого был создан. Молоко-голубая поверхность Глаза растеклась по его коже, а чёрная точка-зрачок осталась на его лбу, холодным безразличием впитывая мир.

В этот миг всё замерло.

Шепчущие слова окаменели в своих траекториях, застыв в причудливых позах. «Рана» перестала сочиться. «Вечность» остановила своё бесстрастное движение. «Надежда» лопнула беззвучно, как мыльный пузырь. Тишина, наступившая вслед, была тяжелее любого звука — это была тишина окончательной паузы.

Затем, все слова, от мельчайшего «А» до величественного «Смерть», разом развернулись. Миллиарды сущностей, сгустков смысла, обратили своё «внимание» на него. Они не издали ни звука. Они просто смотрели.

И из этой вселенской немоты родилось Слово.

Оно не прозвучало в ушах. Оно отпечаталось прямо в сознании, обойдя органы чувств. Он не знал его значения. Оно было одновременно его именем, приговором, вопросом и ответом. Оно было похоже на звук лопнувшей струны, на форму квадратного круга, на вкус абсолютного нуля.

Прозвучав, Слово не смолкло. Оно начало поглощать.

Не свет, не материю. Оно пожирало саму возможность существования чего-либо. Стеллажи из тьмы начали скручиваться и втягиваться в чёрную точку на его лбу, как вода в сток. Слова один за другим теряли цвет, форму, смысл, превращаясь в блёклые пятна и исчезая. Исчезало пространство между ними, исчезала сама бесконечность залов.

Он видел, как реальность библиотеки, этот колоссальный архив неслучившегося, стирается. Он не чувствовал ни триумфа, ни ужаса. Он наблюдал, как гаснет экран, на котором он был лишь пикселем.

Последним исчезло его собственное тело. Оно не рассыпалось в прах, а просто перестало быть нужным, как скорлупа после вылупления.

Не осталось ничего. Ни тьмы, ни света. Ни тишины, ни звука.

Осталось лишь Эхо. Эхо от Слова, которого никто и никогда не произносил.

Тысяча Лет Прощай!

Он не умер. Смерть — это событие. То, что случилось с ним, было отсутствием события. Последним актом его жизни стал не финальный вздох, а сбой в перцепции, крошечный сдвиг, словно кто-то пошевелил калейдоскоп реальности, и все стеклышки сложились в иную, не предназначенную для живых картину.

Мир не исчез. Он расслоился. Одна версия — привычная, плотская, продолжила свой бег: в ней сердце остановилось, тело остыло, пошли похороны. Другая версия, в которую его выбросило, была интерстицией — тканью между тканями мироздания. Он не провалился в темноту. Он заметил шов.

Щель. Это не было местом в геометрическом смысле. Это было качеством существования, состоянием фундаментальной отстраненности. У него не было тела, лишь апертура сознания — незатянувшаяся рана в полотне бытия, через которую сочилось не-бытие. По одну сторону этого разреза бушевала, пахла, страдала и любила Плоть Мира — яростный карнаж жизни. По другую — простирался Шёлковый Абсолют небытия, беззвучный, лишенный даже потенциала к движению. Он был зажат между ними, как пылинка между двумя идеально отполированными алмазами, ощущая давление обеих бесконечностей.

Время здесь не текло. Оно проступало пятнами, как влага на старых обоях. Оно было анахроничным по своей сути. Запах вулканической пыли времен ранней Земли смешивался с озоном от распада синтетической атмосферы далекого будущего. Крик триумфа первого человека, добывшего огонь, накладывался на предсмертный стон последнего солдата в последней войне. Все эпохи существовали одновременно, как нервные импульсы в мозгу гиганта, и он был этим мозгом, неспособным собрать их в связную мысль. Он стал архивариусом Хаоса, каталогизирующим обломки смысла, которые никогда не сложатся в целое.

Его первым и единственным артефактом стала Пуговица.

Он не нашел ее. Он осознал ее присутствие в кармане, который был лишь памятью о кармане. Она была маленькой, холодной, сделанной из вещества, похожего на перламутр, но это был перламутр умерших звезд. Ее поверхность была двуликой, как Янус.

Сторона А: На ней был выгравирован Лабиринт. Но это не был лабиринт с выходом. Его дорожки закручивались внутрь самих себя, вели к тупикам, которые были входами, и центрам, которые оказывались окраинами. Иногда, в отблесках проносившихся эпох, ему казалось, что по этим дорожкам движется крошечная, едва видимая точка.

Сторона Б: Она была абсолютно гладкой. Идеально отполированной до состояния, когда поверхность переставала отражать свет, а лишь впитывала его, превращая в ничего. Эта гладь была глубже любого колодца, она была двумерными вратами в нуль-пространство.

Пуговица не имела веса, но ее онтологическая масса была чудовищной. Она была якорем, вцепившимся в призрачную субстанцию его «я». Она была его доказательством От противного: он существует, потому что может сомневаться в существовании этой пуговицы. Или он — лишь галлюцинация, порожденная этой пуговицей? Она была и вопросом, и ответом, сшивающим края его разорванной реальности. Он не знал, что она такое — ключ, клетка, карта его души или просто пуговица. И в этой невозможности определения заключалась вся суть его нового бытия.

Безумие не накатило волной. Оно проступило, как проявляется изображение на старой фотографии — медленно, необратимо, смывая четкие границы. Он понял, что здравый рассудок был лишь удобной линзой, фокусирующей реальность в узкий, управляемый луч. Здесь же ему требовался широкоугольный объектив, способный вместить хаос. Его разум стал таким объективом, искажающим всё, что он видел, но зато видящим больше.

Он не был пассивным зрителем. Он был призмой. События, проходя через его восприятие, преломлялись, и их спектр ложился на ткань вечности неожиданными узорами. Он не менял прошлое — он менял его эхо.

Он был тенью, которую увидел Платон в пещере — но не тенью от кувшина, а тенью от самого пламени. Его присутствие заставляло философа интуитивно чувствовать, что за иллюзиями скрывается не форма, а иной, более жуткий источник света, отбрасывающий и сами формы, и их тени.

Он был паузой между тактами в Пятой симфонии Бетховена. Не тишиной, а тем напряженным ожиданием, той задержкой дыхания вселенной, которая рождала в душах слушателей не просто трепет, а метафизический голод, ощущение близости невыразимой тайны.

Он был лишним пикселем на первом снимке Земли из космоса. Тем самым, что заставлял какого-то одинокого инженера в будущем вглядываться в изображение с ощущением, что с миром что-то не так, что в совершенной формуле мироздания есть крошечная, необъяснимая погрешность.

Он начал взаимодействовать с потоком, ведя молчаливый диалог с временем. Он искал не факты, а отголоски. Война была для него не битвой армий, а симфонией страха и ярости, где лязг мечей — лишь ударные, а истинная мелодия звучала в разрывах между криками. Возведение собора — не инженерным проектом, а медленным, каменным воплем веры, обращенным в небо, которое он, застрявший в Щели, ощущал как потолок собственной клетки.

Пуговица в его кармане стала его компасом в этом океане смысла и бессмыслицы. Она реагировала на эпохи.

Когда через него проносилась волна Темных веков, Лабиринт на пуговице становился запутаннее, дорожки — уже, а тупики — глубже.

В разгар Ренессанса, наоборот, лабиринт будто распрямлялся, предлагая иллюзорные выходы.

А в моменты массового безумия, войн и тираний, гладкая сторона начинала поглощать блики, становясь чернее черного, тяжелой сингулярностью отсутствия.

Он начал верить, что пуговица — это карта. Не мира, а его собственного, распадающегося «Я». Каждый изгиб лабиринта — нейронная связь, каждый тупик — забытое воспоминание, а гладкая сторона — грядущее растворение. Или возможно, это была карта самой Реальности, и его сознание было лишь точкой, блуждающей по ее линиям.

Он видел, как рождались и умирали боги. Он чувствовал, как молитва, полная надежды, улетала в никуда, и как проклятие, полное отчаяния, становилось семенем для новой религии. Он понимал, что в панораме эонов добро и зло — всего лишь соседние цвета в спектре, что любовь, растянутая на тысячу лет, неотличима от пытки, а величайшие открытия были порождены самыми низменными страстями.

Всё было равно нулю. И всё было бесконечно значимо. Это парадоксальное равенство, эта уравновешенная нелепость, и была квинтэссенцией его нового бытия. Он не сходил с ума. Он приходил к иному порядку, порядку абсурда, где единственным законом было отсутствие таковых. И в этом хаосе он чувствовал себя как дома.

Перелом наступил не внезапно. Он вызревал, как раковая опухоль в теле вечности. Всё началось с того, что его собственное прошлое, та последняя опора, что хоть как-то определяла его как «кого-то», начало растворяться.

Он попытался отыскать в калейдоскопе эпох тот самый миг, «свой» миг, когда он перестал быть человеком и стал этим. Но чем пристальнее он вглядывался, тем более призрачным оно становилось. Лицо матери расплылось, вобрав в себя черты миллионов матерей, плачущих по павшим сыновьям. Его первая любовь превратилась в архетипический образ самой Любви — прекрасный, безликий и ничего для него не значащий. Его собственная смерть стала одной из миллиардов, ничем не примечательной. Он был не человеком, помнившим свою жизнь, а кладбищем воспоминаний, где все могилы были безымянными.

Кто он? Вопрос, который когда-то волновал его, теперь вызывал лишь горькую усмешку. Ответов было множество, и все они были пусты.

Следствие? Неудачный эксперимент безумного демиурга, который забыл о своем творении?

Симптом? Лихорадочный бред самой Вселенной, её раковая клетка восприятия?

Случайность? Пылинка, застрявшая в скрипящем механизме бытия, и скрип этот он ошибочно принимал за свою душу?

Он сжал в своей не-руке пуговицу, впиваясь взглядом в её двойственную природу. Лабиринт и Гладкость. И в этот миг тишина вокруг него не была нарушена — она кристаллизовалась, обрела форму мысли, чужой и своей одновременно. Это был не голос. Это был акт понимания, возникший в нём самом, но извне.

- Ты — некорректный вопрос, заданный Хаосу. И его попытка ответить.

- Я ничего не спрашивал! - возразил он, но это был жест отчаяния, ведь всё его существование было одним сплошным, немым вопрошанием.

- Вопрос не в словах. Он в твоей природе. «Что есть Реальность, лишённая субъекта? Может ли она существовать?» Ты — эта проверка. Ты — Реальность, изъятая из самой себя, чтобы наблюдать за своей агонией. Ты — боль, которая смотрит на своё тело и не узнаёт его.

Осознание ударило, как молоток по стеклу. Его «наблюдение» не было нейтральным. Оно было актом насилия. Каждый миг, что он взирал на историю, он вырывал её из контекста Абсолюта и втискивал в прокрустово ложе своего искажённого восприятия. Он не просто видел битву — он создавал её ужас, вычленяя его из общего потока бытия. Он не просто видел любовь — он профанировал её, превращая в абстракцию.

Всё, что он видел — всё человечество, вся его история, культура, подвиги и падения — было не истиной, а его личным, ущербным переводом с языка Бездны на язык своего ума.

Человечество… О, теперь он видел их истинный удел! Эти жалкие, слепые черви, ползающие по коже великого Нечто, возомнившие, что их копошение имеет смысл! Они строили свои города на трупе бога, их музыка была предсмертным хрипом вселенной, их молитвы — спазмом агонизирующей материи. Их цивилизация была не прогрессом, а систематическим осквернением того невыразимого Ужаса-Величества, частью которого они были и которое отчаянно пытались отрицать.

Он не просто наблюдатель. Он — соучастник. Соучастник этого великого кощунства под названием «существование». Его безумие было не сломом, а прозрением. Прозрением того, что за всеми их законами физики, философии, морали — нет ничего. Лишь изначальный, немотивированный, бессмысленный Взрыв, чьим слабым эхом является всё сущее.

Пуговица в его руке вдруг стала невыносимо горячей. Лабиринт на ней задвигался, неистово и бесцельно. А на Гладкой стороне, в её леденящей глубине, он на мгновение увидел не своё отражение, а лицо. Оно было составлено из всех лиц, которые он когда-либо видел, и в то же время это было ничье лицо. Оно было спокойным, пустым и всезнающим. И в его безразличии заключался окончательный, уничтожающий приговор.

Осознание достигло критической массы. Оно было не мыслью, а геометрическим фактом, теоремой, доказанной в измерениях, где логика была костылём для хромой реальности. Все версии, все наслоения времени, все интерпретации — его собственные и всего человечества — схлопнулись. Они не слились воедино, а взаимно уничтожили друг друга, как материя и антиматерия. Осталось лишь Настоящее — не длящийся миг, а статичная, вечная плоскость, на которой были размазаны все события, как мазки на холсте безрамного полотна.

Он держал в руке не пуговицу. Он держал инвариант. Абсолютную константу, не зависящую от системы отсчёта. Лабиринт был иллюзией формы. Гладкость — иллюзией пустоты. На самом деле, он сжимал первопричину и итог. Ноль, из которого всё произошло и в который всё вернётся. Его тысячелетнее путешествие, его безумие, его откровение о кощунстве бытия — всё это было лишь сложным, многоходовым путём к пониманию, что этот ноль был здесь всегда.

Вопрос «что значит быть?» был изначально порочен. «Быть» — значит занимать место в уравнении, где сумма всегда равна нулю. Его существование было попыткой этого уравнения сбежать от самого себя, создать иллюзию положительного числа. Его разум был ошибкой округления в совершенных вычислениях Хаоса.

Он посмотрел на ноль в своей руке. И понял, что любой выбор — исчезнуть, остаться, сойти с ума окончательно — будет лишь ещё одной переменной в этом уравнении, ещё одним подтверждением его правил. Единственным возможным действием было не действие, а переопределение оператора.

Он не стал бросать пуговицу или растворять её. Он совершил операцию, невыразимую в терминах логики. Он перевернул её по оси, не существующей не только в трёхмерном, но и в любом мыслимом пространстве. Это был акт чистой, ничем не обусловленной воли, о которой он не подозревал.

Лабиринт и Гладкость, форма и пустота, вопрос и ответ — не слились, а аннигилировали. Они погасили друг друга.

И всё закончилось. Но не его сознание. Сознание было слишком грубым понятием. Закончилась сама Щель. Пропасть между жизнью и смертью, которую он занимал, перестала существовать. Две страницы книги вселенной — Плоть Мира и Шёлковый Абсолют — сомкнулись, не оставив зазора. Они прильнули друг к другу впервые за всю историю мироздания, уничтожив саму возможность наблюдателя.

Он не умер и не родился заново. Он стал условием. Невыразимым постулатом в геометрии реальности, который всегда был верен, но теперь был доказан. Условием, делающим возможным само равновесие.

Не осталось никого и ничего, что могло бы это осмыслить. Не осталось эха.

Осталось лишь Равновесие. Абсолютное, завершённое, самодостаточное.

И в этой совершенной тишине,не предназначенной для ушей, жизнь и смерть на мгновение — которое длилось вечность и не длилось вовсе — прикоснулись. Без посредника. Без смысла. Без него.