Тюрьма Господа Бога 6

Гор спал в самом сердце средневекового Бургоса. Артиллерийский корпус занял под квартиры несколько каменных зданий вокруг главной площади. Бойцы, измученные долгими переходами, ночевками в походных палатках и ночным гулом многотысячного армейского лагеря, наконец-то устроились с относительным комфортом под прочными черепичными крышами. Вместо дерюжной подстилки на голую землю теперь был настоящий тюфяк, пусть и набитый соломой, а вместо грубого походного плаща - настоящее одеяло.

Одним из зданий, занятых Корпусом, оказалась старинная таверна «Эл Ринкон Дель Вальк» («Уголок Валькинга»), названая так, как объяснил Гордиану привратник на языке Валькрики - относительно независимой территории, входящей в состав Вселенского королевства на правах вассала, а не провинции и, к слову сказать, часто и «кроваво» бунтовавшей.

Здание «Эл Ринкон Дель Вальк» было массивным, приземистым строением из потемневшего от времени камня, с дубовыми ставнями и железными скобами вместо ручки на тяжелой входной двери. Внутри пахло вековой пылью, прокислым вином, жареным мясом и дымом от камина, который не могли вытравить даже сквозняки, гулявшие по длинным коридорам. Главный зал, где еще недавно шумели горожане, теперь был загроможден ящиками с боезапасом для мушкетов и легких мортир, свернутыми знаменами и снятой с передков упряжью. Гулкие сводчатые потолки, помнившие песни трубадуров, теперь оглашались грубым смехом, скрежетом точильных камней и лаконичными командами сержантов.

Гордиан, как колонель, расположился в одном из главных номеров таверны, который, судя по остаткам былой роскоши в виде резного деревянного потолка и ниши для будуара, служил когда-то покоями для важных гостей. Однако ночь, проведенная здесь, едва ли могла называться отдыхом. Это была не победа над лишениями походной жизни, а лишь их замена на иные, городские неудобства.

Бывший демиург провел бессонную ночь, ворочаясь на широком, но неровном и скрипящем ложе с прогнувшейся от времени периной, которая пахла чужим потом и плесенью. Спал он урывками, вполуха прислушиваясь уже не к привычным ночным шорохам лагеря — ржанью коней, перекличкам часовых, — а к новым, тревожным звукам: доносящимся с площади пьяным крикам своих же артиллеристов, раздражающему и непонятному — но вполне очевидному по сопровождающим его женским стонам — скрипу кровати за тонкой стеной и гулкому бою городских часов, каждый раз оглушавшему его даже сквозь неглубокий полусон-полудрёму.

Утром, когда первые лучи солнца окрасили выцветшие и убогие гобелены стен в золотистые тона, Гор заставил себя подняться. Глаза его слезились от усталости, он часто моргал и периодически тер их ладонью, пытаясь прогнать назойливый остатки сна, царапающие колючими песчинками. Из-за бессонной ночи, настроение было ни к черту. Однако вызов на офицерский совет, доставленный вчера личным вестовым Трэйта, даже для таких относительно самостоятельных руководителей Армии, как колонели отдельных корпусов и полков, являлся серьезной штукой, игнорировать которую было нельзя.

Быстро проглотив чашку горького черного травяного отвара и кусок черствого хлеба с сыром, Гор, несмотря на настроение и самочувствие, быстрым шагом направился в назначенное место. Его сапоги гулко стучали по брусчатке центральных улочек эшвенской столицы, разбрызгивая грязь. Притопал он к зданию ровно в десять-пятнадцать, как того и требовал вестовой с приглашением на офицерский совет.

После памятного Уитанагемота здание Штаба королевской Гвардии, некогда бывшее неприступным символом власти заносчивых шательенов, в одночасье превратилось из обители «Совета Виликов» в «Ставку Верховного Командующего Армией Равных». Внешне на здании это никак не отразилось – его монументальные стены из темного камня по-прежнему внушали почтение, над остроконечной крышей по-прежнему весело струились по ветру сине-золотые знамена Республики, да задорно вертелся на шпиле золочёный флюгер с изображением королевского герба, который не решились снять, так сказать, из-за «культурной ценности».

Однако внутри здания изменения все же произошли, весьма ощутимые и, главное, символичные.

Канцелярия «Совета Виликов» естественным образом сделалась аппаратом «Ставки Верховного Командования». Просторные залы, некогда украшенные гобеленами с изображением охотничьих сцен и придворных увеселений, теперь были заставлены столами с картами, чертежами фортификаций, схемами и реестрами дислокации войск. Вместо изящных канделябров под потолком, которые должны были долго зажигать и тушить сервы-дворецкие, теперь повсюду стояли практичные масляные лампы, чадившие черным дымом, но зажигаемые и разносимые по залу самими старшими офицерами да их адьютантами.

Огромный, раздутый до невозможности штат секретарей и младших помощников членов «Совета Виликов», так же как и самих «Советников Республики», пришлось подсократить. На смену надменным чиновникам в шелковых камзолах пришли подтянутые офицеры в походной, часто помятой и потёртой форме, с озабоченными, серьезными лицами. В воздухе отныне витал запах не духов и воска, как прежде, а кожи, металла и легкой нервной напряженности, характерной для мест, где решаются солдатские судьбы.

Боссонские, а также некоторые Артошские вилики, успевшие к этому моменту войти в Совет и обжиться, теперь вежливо, но с железной настойчивостью, без лишних церемоний и сантиментов, выселялись из казенных кабинетов. Их выдворяли из недавно оформленных с помпой государственных квартир, из лучших казарменных комнат с видом на парадные плацы, и под почтительным, но недвусмысленным конвоем направляли в свои родовые поместья, что называется, «по домам» — туда, где их власть оставалась номинальной и безопасной для нового порядка.

Их места, еще хранившие запах дорогих духов и старого вина, теперь занимали подтянутые штабные офицеры. По предложению Гордиана, была создана четкая структура Ставки — не импровизированная, а продуманная система отделений и управлений. Так, возник Отдел военной разведки, обязанный следить, прежде всего, за перемещением крупных воинских масс королевской армии. Управление кадров начало вести скрупулезный документальный учет каждого офицера и сержанта, с информацией, систематизированной в картотеку. Впервые созданная в истории Эшвена «Служба собственной безопасности» зорко следила за любым намёком на измену или шпионаж - прежде всего, разумеется в рядах армии. Административно-хозяйственная служба занималась снабжением подразделений, от гвоздя до пушечного ядра. Управление военных имуществ вело реестр абсолютно всех материальных ценностей, от захваченных трофеев до продуктов походных кухонь. Финансовый отдел скрипел перьями, подсчитывая уже не материальные, а денежные расходы на войну. Был даже создан Аналитический отдел, явное новшество из родных миров Гордиана, который пытался предсказывать будущий ход кампаний - без особого успеха, разумеется, но начало «нормальной» штабной работы, привычной и рутинной для будущих эпох, было положено.

И всё же уехали не все вилики. Когда Гордиан, а также подтянувшиеся к зданию ко времени начала совета одновременно с ним Бранд, Крисс и Сардан вошли в просторный, но теперь достаточно аскетично обставленный кабинет Трэйта, их взорам предстала примечательная картина.

В кресле напротив новоиспеченного Верховного маршала и Диктатора Республики Равных сидели двое — Циллий Абант и, разумеется, Каро Сабин, куда же без него.

Бывший председатель Совета, вилик таргетских усадеб, Циллий Абант, при своем неестественном росте, болезненной худобе и выпученных, словно у испуганной совы, глазах, выглядел как высушенная, обиженная отловом вобла. Он сидел, сгорбившись, и в основном молчал, лишь изредка кивая или покачивая головой, словно продолжая вести внутренний диалог с самим собой.

Однако Сабин, чья огромная туша буквально заливала своим объемом все кресло, говорил не переставая. Его красивый и звучный бас, то переходящий на высокие, почти певческие ноты, то опускающиеся на низкие, заполнял кабинет. Он активно жестикулировал руками, его пальцы, украшенные перстнями, чертили в воздухе сложные узоры аргументов. Разговор, судя по всему, шел горячий, напряженный.

Его голос, насыщенный и бархатный бас, был подобен мощному инструменту, которым он виртуозно управлял. Он то взмывал вверх, достигая пронзительных, почти что оперных вершин, заставляя воздух трепетать от высокой ноты, то низвергался в бездонные глубины, гудел и вибрировал, наполняя кабинет плотным, почти осязаемым звучанием. Каждое слово, облеченное в эту совершенную форму, казалось, обретало особую весомость и значимость.

Его речь была сродни дирижированию целым оркестром. Он не просто говорил — он творил, а руки его были неутомимыми исполнителями этой симфонии. Широкие, плавные жесты словно очерчивали в пространстве словесные тезисы, а порывистые движения пальцев, украшенных массивными перстнями с тёмными самоцветами, выводили в воздухе прихотливую вязь доказательств. Эти сверкающие перстни, ловя свет, метали тонкие блики, подобно вспышкам озарения, и казалось, что сами его аргументы, сплетаясь в сложные, невидимые узоры, приобретают металлическую прочность и ограненную четкость. Весь он был воплощенной страстью, а кабинет стал сценой, где разворачивалось величественное действо убеждения.

— Вы просто невозможны, Мишан! — под конец своей долгой речи, наконец, всплеснул руками Сабин, и его щеки запылали румянцем возмущения. — Управлять Республикой без Совета?! Да как вам в голову такое пришло? Это же верх безрассудства! Совет — это столп, это фундамент нашей Свободы! Без него все рухнет!

Маршал Трэйт между тем оставался совершенно непоколебим, как утес посреди бушующего моря. Его спокойствие лишь сильнее подчеркивало нервозность оппонента, пусть и скрашенную виртуозной велеречивостью.

– Не мне, сударь, – возразил новоиспеченный Диктатор, и его голос прозвучал мерно, но весомо, как удар меча консидория о тяжёлый щит. – Сия, каюсь, необычная мысль родилась в головах солдат нашей Армии. Солдат, которых, кстати сказать, вы сами лично решились пригласить на Уитаногемот.

– На Ассамблею, сударь, – поправил Сабин, яростно выпрямляясь. – Я приглашал их на Ассамблею!

– А есть ли принципиальная разница? – легкая усталая усмешка тронула губы маршала. – Думаю, что никакой. Признаться, я и сам не ожидал, что все зайдет так далеко. А посему, для вашего вящего успокоения, торжественно заявляю: верховная власть мной принята лишь на время войны, ибо лишь единая воля может спасти наше новорождённое государство от поражения. По окончании войны я, безусловно, сложу с себя все диктаторские полномочия, и дальнейшее государственное устройство определит Учредительное Собрание всех Марок Эшвена. Хотите – величайте его новой Ассамблеей. Вы теперь удовлетворены?

Сабин вспыхнул. Его щеки снова залил густой багровый румянец.
– Ни в коей степени! Я требую признать, что ваше «избрание» на Ассамблее было не более чем формальностью, актом признания ваших военных заслуг! Вы – верховный командующий Армией, и сие не подлежит сомнению. Но вы обязаны сохранить Совет Виликов, все его старые полномочия и привилегии! Я и все прочие члены Совета настаиваем на этом! В противном случае…

Тут Трэйт не выдержал. Он медленно поднял голову и устремил на Сабина пристальный взгляд в упор. Внешне лицо маршала оставалось абсолютно спокойным, черты – застывшими, словно высеченными из гранита. Но в пронзительной синеве его глаз, в их колодезной глубине, опытный Гор уже заметил крошечные, сверкающие молнии сдержанной ярости, готовые вырваться наружу и испепелить все на своем пути.

– И что же… в противном случае? – его голос прозвучал тихо, холодно, но в его тишине заскрипела сталь, точно лезвие, проведенное по льду.

Сабин открыл рот, чтобы изрыгнуть очередную угрозу, но застыл на мгновение, сраженный взглядом бывшего дациона. Слова застряли у него в горле. Он сомкнул губы и опустил глаза, с внезапным жутким осознанием собственной беззащитности. Действительно, крыть ему было нечем. Чем грозить? Заговором? Это бы звучало просто смехотворно и стало бы политическим самоубийством. От охватившего его унизительного бессилия Сабин покраснел еще пуще, его лицо, полное, привыкшее к победам во всяком словесном поединке, стало почти пунцовым.

– Ну что же, сударь, – раздался ровный голос Трэйта, положивший конец мучительной паузе. – На сей печальной и бесплодной ноте, я полагаю, мы нашу беседу закончим. Ибо у меня и моих офицеров ещё много дел. Вы свободны.

Сабин резко встал, откинул стул в сторону и, тяжело дыша, выбежал из комнаты, его тучная фигура колыхалась в такт яростным шагам, а складки дорогого камзола развевались подобно парусам терпящего крушение корабля.

Циллий поднялся медленнее, с достоинством старого управленца. Несколько томительных секунд он молча смотрел на Трэйта своими печальными, подслеповатыми глазами, в которых читались старческая мудрость и страческая же грусть. Затем тихо, с отеческой укоризной, произнёс:
– Мишан, Мишан... Я помню вас совсем еще юным отроком. Помню тот день, когда вы в первый раз вышли на песок арены Лавзейской Школы – безусым, робким кадетом... Зачем вы так обходитесь с нами? Неужели мы стали для вас врагами?

Мишан Трэйт также поднялся с кресла. Его невысокая, но могучая фигура заслонила свет от окна. Было видно, как дрогнули его суровые черты, как тень вины и сердечной боли скользнула в его взгляде. Ему было невыносимо неловко выслушивать эти горькие упреки от старого друга, от того, кто когда-то был его наставником и почти что отцом. Он отвернулся от старого наставника, его взгляд утонул в багровых отсветах заката, полыхавших за высоким стрельчатым окном.

– Мы не враги, Циллий, – произнес он тихо, и в его голосе звучала не показная, а искренняя боль. – Поверьте, мы не враги. Но за стенами этого кабинета идет война на истребление. Я не могу вести своих бойцов на смерть, постоянно оглядываясь через плечо и ожидая, что Совет Виликов дернет за вожжи. Я не могу каждую диспозицию, каждый маневр согласовывать с людьми, которые в тактике разбираются не лучше, как вы выразились, безусого и робкого кадета. Поймите меня правильно, – он обернулся от окна, и его лицо было серьезно и открыто, – я бесконечно уважаю членов Совета и всегда прислушивался к вашему коллективному разуму. Но в последнюю кампанию мнение гражданских руководителей, увы, лишь связывало Армии руки и мешало действовать. Я никогда бы не посмел поднять руку на Совет, нарушив свою клятву верности. Но раз уж сама Армия постановила на Уитанагемоте, что именно мне решать – быть Совету или не быть в этот роковой час, то вот мое решение: Совет Виликов… не нужен. По крайней мере, до тех пор, пока последний враг не сложит оружие перед нашей Армией на этой кровавой войне.

Циллий медленно кивнул, его подслеповатые глаза смотрели с пониманием, в котором таилась бездонная печаль.
– Я прекрасно понимаю вашу логику, Мишан, и не смею с ней спорить. Однако позволю себе заметить, что каждый из членов распущенного вами Совета – не просто чиновник. Это яростный борец, фанатик нашей идеи, не менее ваших молодых орлов мечтающий о свободе для сервов. Каждый из них, уверяю вас, мог бы внести свой весомый вклад в общую борьбу. Если не на посту Советника, то в любом другом месте. Было бы величайшей недальновидностью и расточительством отталкивать этих проверенных и преданных людей от дела восстания вообще. Дайте нам хоть что-то. Дайте нам возможность служить.

– Что именно? – спросил Трэйт, скрестив на груди мощные руки. Его тень, удлиненная заходящим солнцем, легла на карту Эшвена, покрытую значками дивизий.

– Посты в армии для тех, кто имеет военный опыт, – начал перечислять Циллий, мягко наступая. – Губернаторство над покоренными Марками для искусных управителей. Магистратуры в ключевых городах для знатоков законов и финансов. Каждый вилик – это отшлифованный годами опытный администратор, мы не будем для вас лишними, поверьте. Мы можем стать вашими руками на местах.

Трэйт молча вышел из-за стола и прошелся по комнате. Его сапоги глухо стучали по дубовым плахам пола. Он словно примеривал каждое слово, взвешивая его на невидимых весах.

– Вы просите о ком-то конкретно? – наконец осведомился он, останавливаясь.

– О многих, Мишан. Но прежде всего, – Циллий сделал паузу, – о Каро Сабине и Дэне Критии. О ваших же лавзейских товарищах, с которыми вы когда-то делили хлеб и тяготы учебы. Критий – ныне полковник гадгедларов, «гвардии Свободы», он командовал внутренним корпусом, созданным нами же для борьбы с крамолой и контрреволюцией. Не отнимайте у него этого детища. Пусть он останется его командиром.

Маршал задумался, его пальцы машинально покрутили конец упрямого уса. В воздухе повисла тишина, нарушаемая лишь потрескиванием поленьев в камине.

– Хорошо, – отрубил он наконец. – Пусть остается. Я не стану его смещать, пока не увижу с его стороны серьезных промахов или нарушений. А что с Сабином? – в его голосе прозвучала легкая, едва уловимая тень скепсиса.

Циллий развел руками, как бы снимая с себя ответственность за буйный нрав товарища.

– Бургос, столица Эшвена, его сердце и мозг, – произнес он обстоятельно. – Я полагаю, что для этого города, кишащего интригами и знатью, лояльной старому режиму, нет более достойной и бдительной кандидатуры на пост Префекта, чем наш несгибаемый друг Каро. Его энергия и непримиримость будут направлены в нужное русло.

– Сомневаюсь, – пробурчал себе под нос Трэйт, но тут же резко развернулся и вынес приговор: – Однако, если это ваша личная просьба, мой старый друг, то я не вправе ей отказать. Она будет удовлетворена.

– О, да, Мишан, – кивнул Циллий, и в его глазах блеснула искра надежды. – Это моя личная и самая настоятельная просьба.

– Пусть будет так, сударь. С завтрашнего утра Сабин назначается Префектом Бургоса и префектуры «Бургос и Литавра». Что-то еще?..

***

Дверь с мягким стуком затворилась за удаляющимися шагами Циллия, и в кабинете воцарилась напряженная тишина, нарушаемая лишь потрескиванием поленьев в огромном камине. Воздух, еще секунду назад звеневший от политических страстей, теперь был тяжёл и неподвижен. Трэйт, не оборачиваясь, сделал короткий, почти небрежный жест рукой, приглашая стоявших у входа офицеров занять места.

Они двинулись молча, словно на параде, и расселись вокруг его массивного стола, выложенного полированным красным деревом, в роскошных, обтянутых темно-багряным шелком креслах. Взгляды их были прикованы к маршалу, а на лицах читалось смутное недоумение, смешанное даже с некоторым разочарованием. Все были поражены теми уступками, которые новоиспеченный «военный диктатор» только что сделал для проигравшей Уитанагемот партии виликов. Посты префектов в ключевых городах и губернаторства над покоренными провинциями — почти полностью были заняты бывшими советниками и приближенными к ним людьми. Согревало душу лишь одно: в святая святых, собственно в Армии, единственным серьезным командиром «от виликов» оставался Критий со своим полком «гадгедларов». Все прочие командные высоты занимали выдвиженцы из низов, бывшие сервы, закаленные в горниле войны и доказавшие преданность делу не словами, а кровью.

Как всегда паузу неопределенности в лоб и с ходу нарушил Бранд.

– Меня, конечно, никто не спрашивает, сударь, – начал он, смущенно переминаясь в своем слишком тесном для его исполинской фигуры кресле, – однако, по-моему, зря мы с ними цацкаемся. Надо бы за шкварник – и вон из города! А то, выходит, Сабин, этот трещотник, теперь станет столичным Префектом, а этот его прихвостень Критий по-прежнему будет заправлять целым полком, да еще каким – «гвардией свободы», туды его в качель. Зря, зря: чую я сердцем, намучаемся еще и с тем, и с другим.

Трэйт поморщился, будто почувствовал дурной запах.

– Знаешь, Бранд, дружище, я вот не пойму одного, – его голос прозвучал тихо и немного устало. – Вы избрали меня верховным главнокомандующим или проституткой? С каких это пор я должен отчитываться перед своими же офицерами за каждое назначение?

Бранд заткнулся и опустил глаза, но Трэйт не собирался устраивать выволочку. Он тяжело поднялся, подошел к великану и хлопнул его по могучему плечу с такой силой, что тот чуть не качнулся вперед.

– Что касается свежих назначений, то тут я могу сказать одно: они вовсе не так уж дурны, – продолжил он уже примирительным, почти отеческим тоном, обводя взглядом всех собравшихся. – Что бы ни постановила наша Армия здесь, в Бургосе, вилики пользуются колоссальным влиянием в глубинке, в провинциях. Если вы заметили, львиная доля вчерашних депутатов Ассамблеи была представлена именно бывшими управляющими поместий, а не кем-то другим. Прямая ссора со вчерашней элитой, сломавшей хребет королю, чревата расколом страны, который нам сейчас смерти подобен. Это – первый момент. А второй таков: старик Циллий, при всей своей хитрости, прав. Не все вилики – такие говорливые политиканы, подобные Сабину. Многие из них – фанатики нашей же идеи, преданные делу и реально полезные люди. Они – профессиональные управленцы, хозяйственники, администраторы, знатоки финансов и законов. Именно их опыт и связи нужны нам сейчас на местах, по крайней мере на гражданских должностях. Армия должна воевать, а не считать бочки с солониной.

Трэйт глубоко вздохнул и подошел к огромной карте Эшвена, занимавшей всю стену. Его палец ткнул в условные знаки, обозначавшие «трофеи» Армии Равных.

– Да, – продолжил он с горькой иронией, – в Бургосе и в Рионе, в Силломарисе и Утрике нами захвачены десятки тысяч орудий и сотни тысяч единиц ручного оружия. Тонны боеприпасов, сотни армейских продовольственных складов, горы амуниции, вся казна Марок и Провинций. Свыше ста тысяч пленных королевских солдат и даже несколько военных кораблей. Да, мы на вершине славы! Миллионы освобожденных сервов по всей стране боготворят нашу Армию, а прочие жители, бывшие свободные подданные Короля, готовы лизать нам сапоги, лишь бы сохранить свои шкуры и состояния. Однако, – голос Маршала стал жестким и безжалостным, – каждый из вас, сидящий здесь, должен отдавать себе отчет: без поддержки, или хотя бы нейтралитета, твердынь Храмов Хепри, нашему новорожденному государству не устоять перед монархией Бориноса! Сколько бы побед мы ни одержали в поле, сколько бы земель ни захватили! Сначала людям нужны свобода и победы, этот пьянящий напиток для демагогов. Но затем, очень скоро, им банально захочется есть. Есть досыта. Есть каждый божий день. И если у наших людей не окажется хлеба, поверьте – они сожрут нас вместе с нашей славой и победами!

Продовольственные запасы пока велики и непосредственной угрозы голода нет. Однако сколько так может продолжаться? Уже сейчас даже поверхностный анализ отчетных документов, которые поступают в Ставку от фуражиров, показывает, что хлеба нам хватит от силы на год. И только вилики могут помочь нам справиться с этой проблемой. Республика будет сдавать захваченные промышленные предприятия и усадьбы в аренду бывшим управляющим с требованием выплатить стоимость аренды через год зерном или промышленными изделиями. И если война не завершиться в ближайшее время – а я не вижу для этого серьезных предпосылок – вилики должны организовать на территории Эшвена новую экономику, чтобы обеспечить нас пищей и товарами, без которых Республика умрет. Гор, уж ты то должен понимать, что нищета и голод разят любую власть, любую армию, надежней, чем пика и пуля. Наверняка и смертельно. Именно поэтому, сегодня, я сделал первый шаг к этой сделке. И через неделю, когда я призову виликов взяться за организацию хозяйства, они мне не откажут. Иного выхода нет, вы поймите!

Бранд, не сдаваясь, упрямо покачал своей львиной головой. Его простодушная, прямая натура отказывалась принимать эти хитросплетения политики.
– По мне, так простые сервы, те, что кровью и потом добыли эту победу, вполне могли бы и сами организовать работу в усадьбах и на мануфактурах, – проворчал он. – Мы же смогли разбить королевские армии! Неужели не справимся с амбарами и костяными счётами? Зачем нам эти вылощенные вилики с их бухгалтерскими талмудами и хитрыми речами?

Но тут в разговор мягко вступил Крисс. Его спокойный, аналитический ум всегда служил противовесом буйной энергии Бранда.

– Нет, Бранд, маршал прав, и твоя горячность здесь неуместна, – произнес он, поправляя манжет своего мундира. – Для любого крупного производства, для торговли и снабжения нужна не доблесть, а организация. Жесткая, выверенная, как часовой механизм. Ни один рабочий сам по себе, по зову сердца, не встанет к станку и не выйдет в поле в положенный час. Нужен контроль, нужна персональная ответственность, нужна система отчетности, а иначе всё очень быстро замрёт и рассыплется в прах. Голод и хаос – вот что придет на смену нашим победам, если мы утратим порядок. Да и, собственно говоря, – он развернулся в кресле, обращаясь прямо к Трэйту, – мы явились сюда, к вам, в Ставку верховного главнокомандования, не для философских дебатов. Вы собрали нас для чего-то конкретного, сударь?

Трэйт, выслушав их, кивнул. Его лицо, озаренное пламенем камина, стало серьезным и торжественным.
– О, да, друзья мои, верные мои соратники, – начал он, и в его голосе зазвучали непривычные ноты. – Прежде всего, я хочу поблагодарить вас – старших офицеров Армии, командиров корпусов и дивизий, за то, что произошло на минувшем Уитанагемоте. Признаться, я не ожидал и не искал для себя такого исхода Ассамблеи. Спасибо за ваше доверие. Спасибо за оказанную честь, которая ложится на мои плечи тяжким, но почетным бременем.

Он сделал паузу, обводя взглядом каждого из сидящих перед ним людей, своих боевых товарищей, с которыми прошел огонь и воду.
– В то же время, – продолжил маршал, – я вновь заявляю перед вами, как перед братьями по оружию и предводителями крупнейших военных отрядов Республики, что верховная государственная власть принимается мной только на время войны, как мера чрезвычайная и вынужденная. Я повторю то, что уже говорил виликам: по окончании последней битвы, по завершении Войны, все диктаторские полномочия будут немедленно сложены. Будущее устройство свободного Эшвена определит новая, полноценная Ассамблея, избранная всеми свободными гражданами. Уитанагемот, «сход воинов», конечно хорош, однако в мирное время судьбу вселенной должна решать мирная Ассамблея.

– Принимается, – без тени сомнения отозвался Гор и поднялся, вытянувшись в струну, словно на параде. – Мой стрелковый корпус, тридцать тысяч штыков, отныне и впредь в полном и безоговорочном распоряжении верховного командующего.

– И мои консидории! – тут же, сгребая своим мощным басом, подхватил Бранд, тоже вставая – во весь свой гигантский рост.

– И мои драгуны, – уверенно заявил Крисс, поднимаясь с изящной легкостью кавалериста.

– И пикинеры! – Сардан Сато, щелкнув каблуками, прижал кулак к сердцу.

Трэйт посмотрел на каждого из них по очереди, и в его обычно холодных глазах вспыхнуло что-то теплое и человеческое. Он молча подошел к каждому, не говоря ни слова, и крепко, по-братски обнял – и тощего Гора, и огромного Бранда, и сдержанного Крисса, и пылкого Сато. Потом он снова отошёл к высокому стрельчатому окну, за которым уже сгущались сумерки, и на несколько мгновений замолчал, глядя на засыпающий Бургос. Было видно, как напряжены его широкие плечи, как сжаты пальцы. Могучего старика переполняли чувства – груз ответственности, благодарность, тревога. Но он справился с собой, сделав глубокий вдох, и вернулся к столу уже совершенно спокойный, собранный, с непроницаемым лицом полководца.

– Ну что ж, – произнес он прежним твердым, невозмутимым и строгим голосом, возвращаясь к сути дела, «к работе». – Тогда перейдем к главному. Только что от наших лазутчиков на юге поступили известия, которые не сулят нам ничего хорошего. Сообщают, что в провинциях Антийского озёрного каскада Боринос серьёзно готовится к войне. Он не собирается мириться с существованием Республики и с тем, что мы захватили весь северный континент.

В Митополе собирается огромная армия и флот для перевозки десанта. Наши лазутчики по линии Партии Равных докладывают, что вдоль северного побережья континента собраны все суденышки, способные перевезти людей через внутреннее море. Воинские контингенты отозваны из колоний и по предварительным данным они прибудут в Митополь не позднее шестого дня месяца Хойак. Усиленно воскрешаются шательены, истребленные нами под Шерном и Рионом, так что по истечении весны, судари мои, нас ждут очень бурные летние месяцы... Теперь далее. Линия побережья, которую надлежит охранять, очень велика. Перекрыть все места возможной высадки вражеского десанта, мы, разумеется, не сможем, поскольку это просто распылит наши силы вдоль огромной линии и в любом случае обеспечит противнику численное превосходство в месте, где он непосредственно вступит на берег... Я предлагаю следующее. На самом побережье оставить минимум войск – только габелары местных Префектов, небольшие гарнизоны в портовых городах, не более того.

Саму Армию разделить на две крупные части и каждую из них расположить вдали от берега, но в пределах оперативного маневра. Первую часть – под Бургосом. Вторую, я думаю, вот здесь – Трэйт подошел к висящей на стене карте – в районе Стилли, в Тысячеградье.

Первая армия призвана контролировать устье Кобурна.

Вторая – побережье Тысячеградья. Таким образом, в каком бы месте не высадился десант из Митополя, мы успеем спокойно отмобилизовать одну из армий и выйти к нему на встречу.

– Таким образом, – заключил свой краткий, но исчерпывающий анализ Трэйт, опираясь ладонями о полированную столешницу, – мы не сможем воспрепятствовать самому десанту, но сможем своевременно среагировать на его попытку продвинуться вглубь континента после высадки. Мы сдадим противнику один или два прибрежных города без боя, но сохраним свои силы не распыленными, в двух мощных, крепко сжатых кулаках. И при этом в той или иной степени сможем контролировать всё побережье. Ваши мнения, господа? – Он замолчал, переводя внимательный, изучающий взгляд с одного офицера на другого.

Офицеры переглянулись. В роскошном кабинете повисла тяжкая, раздумчивая тишина, нарушаемая лишь мерным тиканьем маятниковых часов в углу.

Первым, как всегда, нарушил молчание Бранд. Его лицо, грубое и честное, было искажено мрачной гримасой.
– При этом плане, как вы верно сказали, придется сдать прибрежные городки, сударь, – произнес он глухо, сжимая кулаки так, что костяшки побелели. – Это ведь не просто точки на карте. Это десятки тысяч мирных граждан, которые нам доверились. Это роты и батальоны местных габеларов, это солдаты гарнизонов, которым придется остаться и умереть ни за грош, просто для видимости сопротивления! Боринос ведь не полководец – он псих, безумец на троне! И после стольких унизительных поражений от нашей Армии он просто вырежет всех жителей под корень и спалит их дома дотла, чтобы продемонстрировать свою мощь!

– Точно, – тут же, с холодной, аналитической четкостью, подхватил Крисс, будто не замечая эмоций Бранда. – Это, кстати, здравое замечание. Мы обязаны минимизировать потери. Нужно немедленно начать операцию по вывозу с побережья всего, что может оказаться ценным для врага или для нас. Все продовольственные и оружейные склады, станки и оборудование промышленных предприятий, архивы мастерских – всё должно быть перемещено в Бургос, а также в иные, заранее подготовленные пункты подальше от моря. Лучшие, наиболее боеспособные части также стоит заблаговременно отвести с линии удара. Нужных людей, инженеров, ученых, врачей – тоже эвакуировать. Пусть в прибрежных городах останутся лишь для видимости ополченцы и местные милиционные отряды габеларов, способные оказать символическое сопротивление.

Бранд вскипел, будто его обдали кипятком. Он резко вскочил, и его исполинская тень накрыла стройную фигуру Крисса.

– Да ты же, Крисс, сам бывший габелар, вертухайская рожа! – возмущенно просипел он, трясясь от ярости. – Они что, по-твоему, не люди? А ополченцы? Там, куда придется первый, самый яростный удар Бориноса, сдохнут все поголовно, понимаешь?! Все! Вы что, ослепли, Или оглохли? Не понимаете, на что обрекаете этих людей?!

– Другого выхода просто нет, Бранд, – спокойно, но с непоколебимой твердостью произнес Гордиан, поднимаясь и глядя великану прямо в глаза. Его обычно по-юношески тонкий и звонкий голос звучал сейчас немного глухо, как приговор. – А если ты его знаешь, то предложи.

Бранд помолчал, тяжело дыша. Он бешеным взглядом обвел собравшихся, ища поддержки, но наткнулся лишь на суровую решимость. Он бессильно помотал своей львиной гривой.

– И все же это… это не по-человечьи как-то, – выдохнул он с горькой обреченностью. – Будто мы сами становимся такими же чудовищами, как наши враги.

– Все верно, брат, это не по-человечьи, – без тени сомнения парировал Гор. – Это «по-военному». Победы, как известно во все времена, оплачиваются вовсе не славой и даже не доблестью. А человеческими жизнями. И наша задача – заплатить минимальную цену.

Трэйт кивнул и поднялся со своего места. За ним, как по команде, встали и все остальные, вытянувшись в струнку.

– Если принципиальных возражений больше нет, господа, будем считать предварительный план обороны утверждённым. Завтра мой Штаб оформит все детали диспозиции с указанием конкретных подразделений в каждом из ваших воинских контингентов. Жду вас здесь же, ровно в шестнадцать часов, для получения письменных распоряжений. А пока что – все свободны.

Крисс и Сардан Сато, один за другим щелкнув каблуками и отдав честь, четко развернулись и вышли из комнаты. Но Бранд и Гордиан остались.

***

В просторном кабинете на некоторое время воцарилась тягостная, звенящая тишина. Трэйт, не поднимая головы, еще некоторое время порылся в разложенных на столе бумагах – донесениях, картах, сводках. Наконец, он отложил в сторону перо и медленно поднял взгляд на двух оставшихся командиров.

– Ну, что еще? – спросил он, и в его голосе прозвучала усталая, слегка раздражённая нота. – Есть ещё просьбы, я так понимаю?

– Есть, сударь, – отозвался Гордиан, и его обычно непроницаемое лицо выражало крайнюю степень неловкости. Он чувствовал себя почти дезертиром, готовым бросить знамя в самый ответственный момент. – Я… я обнаружил в Бургосе следы Лисии, сударь. Лисии Брегорт... Слабый, едва уловимый след, но он ведёт на юг, в Харторикс. Мне нужно туда. По всей видимости, девушка стала жертвой торговцев живым товаром, её держат в одном из тех вертепов, что зовутся в портовых городах «доходными домами». Мы с Брандом хотим смотаться туда с небольшим, но проверенным отрядом. Обещаю, через пару недель вернёмся.

Трэйт молча перевёл тяжёлый, испытующий взгляд с Гордиана на Бранда и обратно. В его глазах читалось не столько непонимание, сколько горькое разочарование, будто он внезапно увидел перед собой не своих старых , проверенных соратников, а незнакомых, легкомысленных юнцов.

– Да вы что, в своем ли уме?! – голос маршала прозвучал тихо, но сокрушительно, как удар обухом. – Сейчас, в этот самый миг, вы оба нужны мне здесь, как никогда прежде! На карту поставлена судьба всей Республики, всего нашего дела, за которое мы положили тысячи жизней! До вторжения Бориноса, по самым оптимистичным расчётам, от силы месяц! И в это время вы хотите бросить Армию, свои посты, своих солдат – и все это из-за личных обстоятельств?!

– Простите, мастер Трэйт, – голос Гордиана внезапно зазвучал с неожиданной твердостью, в нем зазвенела сталь. – Но эти «личные обстоятельства» имеют конкретное человеческое имя – Лисия Брегорт! В отличие от возвышенного, но абстрактного слова «Свобода», это не просто набор звуков, а конкретный, живой и реальный человек! И он страдает, возможно, мучается каждый час, каждую минуту, пока я сижу здесь в роскошном кабинете и размышляю о глобальных проблемах рабов всего Эшвена! В конце концов, это моя женщина! И, если уж на то пошло, – его голос дрогнул, – именно с неё все и началось!

С этими словами Гор широко, почти отчаянно, обвёл рукой воздух, пытаясь объяснить, что под этим «всем» он подразумевает ни много ни мало – их первое отчаянное решение снять ошейники, бунт в Боссоне, всю войну за освобождение Эшвена и даже сделку с викарием. «Всё» – это было всё.

Вся их революция. Вся их реальность. Вся их Война.

И началась она – из-за нее. Одной-единственной женщины.

Трэйт молча посмотрел на него – пристально, глаза в глаза. Взгляд полководца и диктатора был сумрачен и невероятно серьёзен, но в нем не было ни тени обиды на бросившего его товарища, ни начальственного гнева. Только бесконечная, всепоглощающая грусть очень уставшего человека, несущего на своих плечах неподъемную тяжесть

– Я понял, – сказал он наконец, и его голос внезапно стал тихим и проникновенным. – И знаешь что, Гор? Ты прав. Ты абсолютно прав. «Свобода», «Республика», «Равенство» – это всего лишь слова, красивые, но пустые звуки, которыми такие, как Сабин, сотрясали воздух в своих аудиториях. Мы сражаемся за конкретных, живых людей. За их право на жизнь, на любовь, на счастье. И если не драться за них, за каждого в отдельности, то тогда вообще за что драться?..

И он отвернулся, вернувшись к бумагам на столе.

– Валяйте, – бросил Диктатор через плечо, не глядя на друзей. – Дуйте на юг! Но не позднее двух недель, я жду вас обратно. И пусть ваши сердца будут с женщинами, которые дарят вам любовь, – Трэйт на мгновение обернулся, и в его взгляде вспыхнуло пламя, – но руки, сжимающие мечи, – пусть будут моими!