ПРОЛОГ.
За 12 лет до описанных ниже событий
Наговорил земле недобрую весть…
… вечер числа 15-го сентября месяца 1995-го года. Ветер за окнами срывал с веток пожухлую кленовую листву, рвал её в клочья - как автор рвет десятый по счету неудачный черновик с не могущей правильно образоваться мыслью, собирал листву, и гнал её хороводом в конец улицы. Зарядивший дождь, предугадываемый, а, скорее даже не дождь, а сыплющаяся с небес морось металась вдоль улицы от дома к дому, и под гул проводов то взметалась вверх бесформенной тучей, напоминающей косяк мечущейся в панике сельди, то, не сумев найти приюта вверху, в отчаянии бросалась наземь. Небо затянулось серыми облаками, похожими на грязную, спутавшуюся паклю, которую ещё вчера сторож приюта для бездомных Макарка затыкал в образовавшиеся от старости пробоины меж бревнами…
А, ведь, предупреждали всех и синоптики, и приметы. Чайки по берегу Москвы-реки бродили пешком, словно по Арбату, ковырялись в выброшенном на песок агаре. Чайка на песке – нет хуже для моряка приметы. Что же касается примет более привычных для сухопутных жителей, то ещё с вечера вчерашнего дня солнце садилось за горизонт в пурпурной мантии, окруженное низкими облаками, и дым из трубы приюта для убогих стелился по земле, тяжелый и густой. Казалось бы, чего бояться? – предупрежден, значит, вооружен, а потому и страху не должно быть. Ан нет, такого беспорядка в природе жители Серебряного бора не могут припомнить, сколько ни силились.
Ветер, этот ветер… Он не был тем обычным природным явлениям, о коем предупреждают по десятку раз в сутки с экранов и со стенных радиоприемников. Потоки воздуха рвались в город то с севера, обдувая улицу тревожным предчувствием зимы, чувствующейся уже сейчас, в сентябре, то с запада, принося едва чувственный запах норвежского бора, то с юга. Природа сошла с ума. Это разверзлись небеса и кто-то, проклиная нечто неведомое роду человеческому, сослал вниз проклятие.
Ветер… Он был столь силен, что грозил раскатить этот столетний домик по бревнам и разметать по улице, стереть с лица земли, дабы потом, успокоившись, было чем устыдиться. В такую погоду дурной хозяин не выгонит собаку из дому, да и та вряд ли пошла бы даже под угрозой побоев, хотя бы и от страха. Ужас от свищущего потока воздуха, бьющей в морду воды, и липкой листвы, норовящей залепить глаза, был бы во стократ сильнее.
Домишке, продлись непогода ещё сутки, вряд ли было устоять. Приют для бездомных – имя ему, грозящему развалиться. Каждый дом должен выглядеть соответственно содержанию. Как в церкву положено приходить одетым соответственно полу, так и дома в Москве, да и по всей России, испокон веков одевались в одежды, позволяющие распознать в них естество. На Охотном ряду не быть приюту, на Мясницкой не быть, и на Никитской ему не бывать. На светлых, каменных улицах проживают и несут службу люди деловитые, статью особой наделенные, а потому и дома, где они служат, светлые, высокие, стеклянные, не боящиеся развалиться ни от землетрясения, ни от селевого потока, случись таковые в Москве. Этот же домишко, пристанище для лиц, не отягощенных ни имущественным, ни светским положением. А посему и быть ему рубленым, ветхим, и находиться в лесной глуши московской, в Серебряном бору, что на западе столицы. И, хотя там развелось ныне особняков многоэтажных столько, что даже инспектора налоговые, то и дело прибывающие по чью-нибудь душу из этих, новых поселенцев, не сразу в номерах домишек разбираются, глушь как она была глушью, так и осталась.
- Преставится нынче, не иначе, - вздыхает старушка Ангелина. – Плохой уж совсем Сергей наш, - и снова вздыхает, развязывая и снова завязывая узел на простеньком платке.
Ангелина Матвеевна, прислужница приюта, живет и помогает страждущим в Серебряном бору тридцать пятый год. Как ушел от неё муж в семидесятом, так и пришла она, тридцатилетняя, покоя искать в доме этом, тогда ещё сносном на вид, бывшим туберкулезном диспансере. Диспансер в начале девяностых разогнали, перевели на другую окраину (поговаривают, что из-за вырастающих, как грибы, коттеджей в Серебряном – и то верно! – дело ли людям жить и отдыхать, когда поблизости кашель такой, что до самого Магадана слышен?). А в домишке двухэтажном, покосившемся, соорудили приют. Дабы люди бродячие не пугали свет в Серебряном своим неожиданным появлением: в рубище, с бородою, да топором за поясом. Разоружили их, приодели в казенное, да под присмотр отдали. С тех пор старуха Ангелина и присматривает за страждущими. И кому как не ей знать, когда кто преставится, или у кого нынче день рождения или именины.
По этой причине сидящая рядом, на кухне, другая старушка, чуть постарше годами, но ничуть – лицом, Антонина, покачала головой. Грех с Ангелиной не согласиться, и подтвердила, словно приговор подписывая:
- Не иначе, как после полуночи. Совсем ослаб. Кричать от боли, и то уж не в силах.
- И не говори, - бывалая сиделка редко соглашалась с чужими доводами, хотя бы и правильными – ей, отслужившей здесь не один десяток лет, не положено поддакивать, но на этот раз своему правилу изменила. Чересчур уж откровенным был заявленный факт. – Месяц назад силы таковой был, что спинку кровати выгибал в приступах, а ныне стонет только, да глаза закатывает.
Ещё раз развязав-завязав платок, подставила стакан под кран старого, местами гнутого, но добела начищенного, словно зеркало, самовара, и предупредила:
- Ты смотри, Тонька, не проворонь. Церква рядом, да можно и не успеть.
Церковь Успения в Троице-Лыково, если разобраться толком, не так уж и близка. Случись кому лет сто назад при таких обстоятельствах неудобных помирать, то вряд ли бы отходящий отца святого для причащения дождался. Сегодня у батюшек есть машины, слава богу, так что в чем-то Ангелина, конечно, права. Полчаса дороги для помирающего бродяги Сергея – не срок. Срок потом будет, вечный, светлый, уж коли суждено наверху верно будет. А куда ему ещё податься, убогому да справедливому, в преисподнюю, что ли? Негоже святому Петру, апостолу Божьему, Сергею врата не отворять – чист Сергей и душой, и телом.
Чтобы было понятно, о чем ведут речь две благообразные старушки, нужно вернуться в предысторию рубленого дома и пролистнуть назад шестьдесят страничек календаря, висящего на кухне, оторванных и скрученных под самосад сторожем Макаркой.
Ровно два месяца назад поступил в приют сорокалетний мужчина, человек образованный, но обиженный судьбою. Не приглянулся чем-то Сергей Олегович Всевышнему, хотя делами занимался, право слово, добрыми и человечными. Не имел он никогда ни дома своего, ни семьи, ни средств к существованию, посредством коих он мог бы и дом содержать, и семью кормить. Всё чем жил, содержалось в котомке, через плечо на ремень перекинутой: пара белья, пластиковая бутылка для питья, да несколько журналов, потерявших актуальность не один десяток лет назад. Бродил мужик Сергей по московским окрестностям, жил тем, что нанимался в работники людям состоятельным, дома в Серебряном возводящим, пил из ручья, здесь же, в Серебряном, питался тем, что подадут, но особую слабость имел он к приюту. Нет-нет, да заглянет раз в неделю, поговорит по душам со смертными больными. Прибывал и на все церковные праздники. Приносил, неведомо откуда добытые пряники, калачи, раздавал их постояльцам, говорил о жизни будущей, Христа просил почитать, да снова уходил. Кто он, откуда, где род его начало берет, никто не знал, да и не особо задавался целью выяснять это. Раз человек добрый, богобоязненный, так чего же к нему в душу лезть, коли сам не рассказывает.
И вот два месяца назад пришел Сергей в приют совсем хворый. Без подарков, с сумою пустою, на костыль опирающийся. Вырубил в лесу сук аршинный, с ним и пришел, всем телом его в землю вдавливая. И теперь вот уже как шестьдесят один день метался в бреду, в сознание приходил все реже и реже. Приезжал врач, осмотрел, анализы собрал и убыл. Через две недели вернулся, сказал, что сожалеет, очень сожалеет. С тех пор лежал Сергей-мученик на постели, должной вскоре стать смертным одром, хрипел, сносил уколы обезболивающие, и крутился в его голове, когда бывал в сознании, диагноз страшный, врачами установленный: рак крови.
Нет спасения от этой хворобы. Ангелина прочитала где-то, что ЮНЕСКО обещало поставить памятник в полный рост из чистого золота тому, кто вакцину от рака сладит, да только до сих пор ни натурщика не нашлось, ни мастера. Ещё говорят, что какой-то грузин под эту тему подвизался, решил ЮНЕСКО обойти. Хотя бы и не из золота, но из чугуна памятник сваять. Чтобы Эйфелевой башни выше был. Будет врач на коне сидеть, в халате белом, и копьем пронзать рака чугунного. Но пока рак есть, а на роль всадника кандидата, как ни ищи, нету.
И настал видно последний день Сергея. Съел его рак изнутри, сожрал так, что уже и врачи анализы брать отказывались. Приезжает раз в два дня один, на санитара очень похожий, а не на доктора, привозит десять шприцев одноразовых, да десять ампулок прозрачных. И колит Сергея теми ампулками, хотя он уже трижды просил свистящим шепотом:
- Послушай меня, друг милый… Я же знаю, что недолог час… Кольни мне чего бы-то, чтобы побыстрее…
Фельдшер мотал головой, прятал глаза и уходил грустный.
И наступила ночь 15 сентября. Страшно умирать в такую ночь. Хоть и держит Сергей крест нательный в мокром кулаке вот уже второй час, да только все равно страшно. Как встретят его там, как расспрашивать начнут… о чем, главное. Скажут: а в полную ли силу ты, Сергей Олегов, людям служил? Не имел ли в душе черни когда, а в мыслях лукавства и презренного?
Ох, страшно умирать в такую ночь. Под горячую руку Ему как раз… лучше бы уж теплым, светлым днем, чтобы на небе ни облачка, и листва не шевелилась бы, хоть и стара совсем стала, желта. А в такую пору… А не то святой отец не придет?
Подумал Сергей, и испугался. Не можно ему без священника уходить! Он не язычник, а православный во Христе! Заповеди чтит и соблюдает, молится каждый день, и не по надобности, а по душевному велению. Веришь? – спросили его, зрелого мужа, на крестинах. Верю! – ответил он. Верю! – говорит сейчас, и понимает, что не лгал ни тогда, ни нынче.
Служил людям? – служил. Последнее отдавал, куском делился. Кто знает, не спасла ли жизнь та, последняя таблетка парацетамола, мальчишке бродячему на Пречистенке. Приболел Сергей тогда, два года назад, и торопился, набрав гостинцев, в приют. Кашель был ужасен, люди шарахались в сторону, ругали грязно – глупые, они, ведь, тоже болеют… и вдруг на дороге, в парке, увиделмальчишку. Пятнадцать лет мальцу было, не больше. Сидел, курил и кашлял человек с таким старанием, что даже у Сергея, и самого нездорового, сердце зашлось. Глаза у юнца совсем больные были, смертью дышали. Поискал тогда Сергей в карманах, нашел таблетку последнюю, жаропонижающую, и отдал. А самого в приюте еле откачали.
Добр Сергей, бескорыстен. Потому, наверное, и прибирает его к себе Господь, - решила Ангелина, торопясь к телефону. Пора, пора звонить священнику. А вызывать его нужно уже сейчас, потому как у мученика такая ломка началась – не приведи, Господи… Как свеча, что вспыхивает и яростно пылает перед тем, как навсегда угаснуть, закричал в своей боли Сергей, человек без дома и паспорта…
Но минуло пять минут, и с тринадцатым…
…или четырнадцатым по счету ударом грома, едва не пошатнувшим убогий дом, распахнулась дверь, и на пороге встал, освещаемый короткими сполохами молний, высокий человек в длинном, блестящим от влаги пальто. Не священник.
Не было на нем шляпы, а лишь серое пальто да черный костюм под ним, и рубашка черная же, застегнутая на пуговицы до самого верха. Длинные волосы его, собранные сзади в хвост, лежали, влажные и блестящие, на плечах. Глаза пронзительно посмотрели по углам, очертили взглядом скудное убранство просторной прихожей и остановились на двух старушках. Впрочем, смотрел он на них недолго, поскольку нос его с заметной горбинкой стал морщиться, ноздри судорожно сжались в непреодолимом желании чихнуть. Что он и сделал вместо приветствия, укрывшись рукавом сырого пиджака.
Он вошел, вежливо улыбнулся и посмотрел на вышедших к нему навстречу из кухни старушек вполне приветливо и добродушно.
- Недобра Москва к прохожим сегодня! - воскликнул негромкого он, понимая, видимо, где находится. – Так недолог час и ринит заработать. Однако, дела. Где прикажете вытереть ноги?
Антонина подметнула под ноги гостю чистую половую тряпку и, когда незнакомец проследовал дальше, от туфель его, лакированных и остроносых, не оставалось и намека на грязь или влагу.
- Хорошо у вас, - признал гость, входя в предложенную для оглашения дел кухню. – Тепло, светло. А на улице, скажу я вам… - он покачал головой. -Это просто ужас, что там творится.
Старушки согласно перекрестились и по привычке принюхались. За отсутствием хорошего зрения и слуха угадывать статус гостя они научились обонянием. Пахнет дорогим одеколоном – не исключено, что поможет. Таким отказывать грех – крыша прохудилась донельзя, для ремонта нужны деньги, денег для ремонта нет. А такие изредка, но подкидывают. Пахнет портфелевой кожей – возможно, деловой. Эти приезжают, что-то пишут, говорят непонятным языком, и уезжают. Смысла от таких гостей решительно никакого. От сегодняшнего приезжего не пахло ничем. Он внес в приют сырой запах насыщенного озоном воздуха и отсыревшего асфальта, то есть, запах того, чем человеку пахнуть не полагается. Так бывает всякий раз, когда в приют вваливается кто-то в непогоду. От самого же странного посетителя не исходило никаких ароматов. Выбрит он был между тем чисто, но не пах и бальзамом после бритья. Хотя старушки могли и ошибаться, поскольку в таком-то возрасте и на нюх полагаться тоже необоснованно…
- А вы, позвольте, по какому вопросу? – понимая, что пора начинать разговор по существу, ласковым речитативом вкралась в монолог Ангелина, старшая из сиделок. Она всеми силами пыталась угадать, сколько лет гостю, и в конце концов сошлась на том, что ему не меньше пятидесяти и не больше пятидесяти пяти. – Из какого ведомства?
- Ни из какого я не из ведомства, - разочаровывая собеседниц, пожал плечами гость. – Что ж, если человек приходит в приют, так он обязательно должен быть из какого-нибудь ведомства? Смешно, право…
Он прошелся по холлу, правильно угадывая направление в кухню.
- Я пришел навестить одного из ваших постояльцев.
- Это какого же? – засуетилась Антонина, соображая, к кому из убогих и забытых мог явиться гость в дорогущем костюме и стерильных лакированных туфлях. И, кстати, невероятно приличной, то есть, обаятельной наружности.
Обаятельнейший незнакомец меж тем мило улыбнулся и честно доложил:
- Сергей Олегович Старостин у вас проживает.
- Сергей-мученик? – удивились хором старухи. – А кем вы ему приходитесь?
Черный гость осуждающе покачал головой и пригрозил обеим сиделкам длинным пальцем:
- Не по-христиански толкуете, мамаши. Ежели я никем не прихожусь Сергею Олеговичу, так получается, я и не обязан навестить его в трудный час? – наклонился и подтянул к себе предложенный Антониной табурет.
– Он, ведь, и вам никем не приходится, однако вы за него душою болеете, верно? Почему же такого права должен быть лишен я? Или не болеете? – иронично справился он, щуря глаз.
Дотошливый нынче гость пошел. Задаешь ему один вопрос, он тебе отвечает тремя. Смутились сиделки.
- Он плох, - устыдившись в несостоятельности своих расспросов, сказала Ангелина. – Священник уже в пути.
- И тем важнее для меня повидать больного именно сейчас, - жестко произнес незнакомец, с некой затаенной опаской поглядывая на огромный блестящий самовар.
Старушки его взгляд расценили как возможность оттянуть время, чем незамедлительно воспользовалась одна из них, более смышленая Антонина.
- А не угодно ли будет выпить чайку? Ангелина Матвеевна заваривает чудный чай из мяты и смородины. А прибудет священник и…
- Вы, кажется, меня не понимаете, бабушки, - повторил незнакомец улыбку и хрустнул суставами в ладонях. – Я тысячу раз подряд согласился бы выпить с вами чаю, тем более что он, кажется, действительно недурен на вкус, но обстоятельства вынуждают меня отказаться и повторить просьбу о том, чтобы вы немедленно проводили меня наверх.
- Но священник уже скоро будет… - сделала неловкую попытку продолжить спор старшая из сиделок, но у неё ничего не вышло.
- Значит, у меня есть пара минут, - вывел резон из услышанного гость. – Проводите меня к мученику, я облегчу его боль, а там, кто знает, кто знает...
- Откуда же вы? – прошептала Антонина, бредя следом за мужчиной, который ориентировался в приюте, как в отчем доме.
Незнакомцу, видимо, надоели расспросы, поскольку он остановился. Вперив в навязчивую старуху острый взгляд, он сообщил:
- Я из нотариальной конторы, если угодно. Сергей Олегович изъявил желание кое-что завещать мне, - он приложил палец к губам. – Только, тсс!.. Дом на Москва-реке. Половину мне, половину приюту. Дядя он мой, дядя. Неровен час преставится, бумаги не подписав, вас за это по головке не погладят. И я не поглажу, что наиболее вероятно. А теперь, если позволите…
Объяснение решительно меняло дело. Старухи засуетились и, не дожидаясь прибытия священника, повели неожиданного гостя наверх. Впрочем, почему неожиданного? В такую погоду в гости и ожидаемые не ходят. Лишь доктора да священники.
- Он рядом… - поднимаясь по скрипучей лестнице и тяжело дыша, доложила Ангелина. – В комнате…
- Номер двенадцать, - закончил за неё неизвестный, чье одеяние из-за слабой освещенности коридора почти сливалось с полумраком, - я знаю. А теперь, когда мы дошли, я попрошу вас подождать снаружи. Дело в первую очередь касается меня, всё-таки… Опять же, священник придет, а встретить его некому. О вашей негостеприимности пойдет недобрая молва.
Оставшись в коридоре, сиделки подумали, пришли к выводу, что хуже Сергею незнакомец уже не сделает, лучше - хотелось бы, но… скорее всего, тоже, а потому спустились вниз к самовару.
Мучения его подходили к концу, и были они сильнее оттого…
…что в тот миг, когда придется расставаться с миром, когда душа выберется из проклятого, приевшегося ей за годы страданий тела, когда она поднимется вверх и будет ещё некоторое время кружить, раздумывая, как поступить ей дальше и куда податься, рядом не окажется священника, способного указать ей верную дорогу.
Старушки клялись, что звонили в церковь, и что батюшка уже в пути. Но хватит ли мужества у батюшки добраться до заброшенного приюта в такую непогоду? – вот вопрос, которым мучился последние минуты своей жизни Сергей Старостин, более известный в миру как Сергей, Олегов сын, а ещё более, как Сергей-мученик.
Вспышки молний то и дело освещали убогое убранство его комнаты: стул с деревянным сиденьем, лоснящимся от многих лет службы, да потрескавшейся спинкой, крест над входом, почерневший от старости, ровесник, наверное, стула, да никелированная дужка кровати. Это все, что мог видеть лежащий мужчина средних лет, готовящийся предстать перед судом Божьим и рассчитывающий на райские кущи. Вот то, что останется в памяти Сергея Старостина, завершившего свой совершенно несправедливый путь на земле. Как истинный православный он никогда не сетовал ни на нищету, ни на тяжесть жизни, ни на болезни. Всё, что ниспослано тебе в жизни, ниспослано Богом. Каждого в этом мире Господь проверяет на крепость духа, но не каждый это понимает, а потому одни, понимающие, принимают муки смиренно, стоически, другие же клянут и судьбу, и семью, в которой ему суждено было родиться для такой судьбы, и самого Бога, который-де все слышит, все видит, но насылать проклятья продолжает. Он испытывает человека до последнего дня его жизни, и вся беда в том, что не каждый из людей хочет принимать это, даже поняв истину этого.
- Господи, - шептали бескровные Сергеевы губы, - дай мне вполне предаться Твоей воле…
Как и всякий человек умирать он не хотел, потому что сумел познать и оценить и любовь, и вкус хлеба, и приятную негу в постели. Но как человек православный Сергей по фамилии Старостин смерти не боялся. Он страшился лишь того, что не будет рядом священника, которому можно будет вверить свою душу для причащения. Не так горько тому, кто умирает, но хочет уйти в мир иной крещеным. Церковь позволяет крестить умирающего любому, лишь бы тот, кто накладывает крест, был православным сам, была бы вода рядом, да желание человека умереть во Христе. Не будь Сергей Олегов сейчас с крестом в кулаке, он попросил бы Ангелину или Антонину, и те, как бывало уже не раз с другими умершими в этом приюте, окрестили бы его.
Но как быть, если нужно причастие, а священник, если даже решится выйти в путь, увидит то, что творится нынешней ночью в Москве?
Превозмогая боль, Сергей развернул голову к окну и посмотрел в него, черное, заливающееся слезами дождя.
Тихо и коротко завыв, скорее от боли движения, нежели от тяжелого предчувствия, больной разжал кулак и посмотрел на ладонь. Последний час он так сжимал руку, что крест вдавился в кожу и сейчас лежал в ней, как в специально предназначенном для этого футляре с углублением.
- Помоги мне, помоги, - скрипел зубами умирающий, продолжая не понимать, почему именно его рак избрал для своих языческих таинств. И что избрал… Кровь, льющуюся по всему телу, проникающую в мозг и сердце, и соприкасающуюся, наверное, с душой. И тут же приходил в себя, шепча обратное: - Господи, во всех непредвиденных случаях не дай мне забыть, что всё ниспослано Тобой…
Ниспослано Им, значит, так надо…
И тут же снова впадал в языческое беспамятство, бормоча о несправедливости земных законов и высших сил.
И снова приходил во здравие, благодаря Всевышнего за данное.
Звать старушек бессмысленно, он понимал это даже сейчас, стоя на пороге смерти. Если бы священник пришел, то он был бы уже здесь. Как заставить болезнь отступить хотя бы на десять минут? Хотя бы на пять?..
Да ещё эта ночь… Как жутко, как не хочется умирать в такую ночь. Почему не тихое сентябрьское утро, когда свежий прохладный ветер, пахнущий мятой и желтой листвой, когда на подоконник садится воробей и, постукивая клювом по выщербленному подоконнику, сочувствует? Вечером умирать всё-таки грустно. Завтра наступит новый день, ты его уже не увидишь, и оттого грусть. Утром всё-таки спокойнее, потому что дата вчерашняя уже перевернута, листок Макаркой скурен, а до завтрашнего утра далековато. Вечер же – ни туда, ни сюда, не по-людски получается: и этот день не закончился, и новый ещё не наступил. Так что в выборе даты смерти Сергей Старостин определился заранее и давно: утро.
Но уходить ночью, да ещё такой ночью…
За этими мыслями, переполняющими умирающего болью, страхом и тоской и застал скрип двери, возвещающей о том, что в комнату кто-то входит. Когда же Старостин приподнял голову и вгляделся в того, кто нарушил, слава богу, его такие страшные мысли, он ужаснулся ещё больше.
- Пресвятая Богородица!.. – хрипло вскричал он, отдавая последние силы этому крику. – Старухи от страху из ума выжили!.. – рухнув затылком на вмятину на подушке, он заплакал так горько, как может плакать умирающий. - Они привели к моей постели католического священника...
Но наплакаться навзрыд в свою последнюю минуту, а Старостин уже понимал, что дольше не проживет, он услышал слова, уверившие его в ошибочности догадки.
- Полноте вам, Сергей Олегович, – говорил невидимый гость. Но по мере того, как он отходил от двери и проходил внутрь комнаты, осветив перед этим комнату слабенькой потолочной лампочкой, черты лица его для умирающего разглаживались, и голос становился все чище. – Неужели я так похож на ксендза или пастора?
Недоумевая, кто же это может быть тогда ещё в таком одеянии, Старостин ещё выше приподнял голову и стер ладонью сгустившиеся, и уже давно играющие роль слепящих очковых линз слёзы. И уже через мгновение разглядел и черный, искрящийся росою костюм незнакомца, и черную рубашку его, застегнутую до самого кадыка крепкой шеи, и длинные волосы, аккуратно собранные назад. Разглядел и туфли, признавшись самому себе, что никогда не видел обуви такой идеально чистой и ухоженной.
И когда уже собирался укладываться на затвердевшую от его долгого лежания подушку, твердую, как ссохшийся и позабытый строителями цемент, Старостин вдруг почувствовал, что боль, ещё мгновение назад разрывавшая его тело, притупилась и отступила. Решив не играть с нею в принципиальность, Сергей Олегович все-таки улегся и на всякий случай поморщился.
- Помирать, значит, собрались, - риторически заметил гость, подтягивая к кровати стул и усаживаясь на него верхом, как на лошадь. – Сломались духом, разуверились, я слышал, в высшей силе. А это, простите, совершенно недопустимо.
«Значит, - подумал больной, - старухи вызвали ещё и психолога». Нынче это модно. Все помешались на приватизационных чеках, психологах и прочем, без чего в прошлые годы без труда обходились. Он должен отвлечь умирающего от заглядываний в могилу до того момента, как приедет священник. Но психолог в такой ситуации вряд станет улыбаться, да ещё саркастически. Несмотря на то, что боль затаилась, как после укола, каковые, кстати, на больного действовать уже перестали, Старостин радости не чувствовал. Такое уже было – вот, кажется, пришло избавление… И сразу после этого, словно надсмехаясь, тело снова начинает заходиться в судорогах.
- Кто вы? – прохрипел Старостин, дыша неприятным запахом давно не чищенных зубов. Постель его, пропитанная потом, давно не менянное белье, немытое тело – смешавшийся букет этих категорически невыносимых для нюха обывателя запахов гостя, как видно, не отпугивал. Напротив, он подтянул стул ещё ближе к больному и теперь находился от него на расстоянии не более метра.
- Дайте мне вашу руку, - не церемонясь, гость вынул из кармана несессер, и когда распахнул его, Старостин увидел в нем аккуратно прижатые резинкой несколько заполненных шприцев.
Даже не чувствуя, как игла входит ему под кожу, больной заплакал от бессилия. Сколько и чего ему уже только ни кололи…
- Чувствуете, как замерла ваша боль? – спросил черный и чуть дернул веком. – А сейчас она угаснет совсем. Быть может, не навсегда, но на время нашего разговора точно. Терпеть не могу, когда в мои доверительные беседы вмешивается кто-то третий.
И Старостин, ещё мгновение назад плачущий оттого, что умирает, а священника всё нет, расправил на лице морщины и прислушался. Боль, действительно, ушла. Она покинула тело больного, прихватив и тревогу, и слабость.
Проведя рукою, чего не мог делать уже около двух недель, по собственному телу, Старостин поднес руку к лицу и несколько раз сжал ладонь в кулак. Боль, как бывало ранее, не перехлестнула все тело. Напротив, внутри умирающего словно кто-то отвернул завинченный до этого момента краник, и внутрь его истощенного болезнью организма полилась живительная влага. Старостин вживую ощущал, как она торопится по сосудам, как проникает, приятно холодя, в каждую клетку тела, как насыщает силами легкие, уже почти погибшую печень, и как заставляет работать почки. Старостину вдруг захотелось в туалет, что было тоже удивительно. Последний месяц он мочился в стоящее рядом ведро, а после, когда уже не стал в силах поворачиваться на бок, а старушки забывали подниматься наверх, ходил прямо под себя, перестав уже контролировать как желание оправиться, так и сам процесс. Сейчас же случилось чудо. Старостин почувствовал срочную необходимость подняться и направиться в туалет, расположенный на втором этаже.
- Эка вас понесло! В туалет… - заметил гость, из чего Старостин заключил, что мыслит в присутствии постороннего вслух. – В углу комнаты стоит ведро, Сергей Олегович. Меня не затруднит отвернуться.
Когда больной снова оказался на кровати, лицо его уже было налито свежестью и тем румянцем, который половина докторов назвала бы больным, а вторая половина нездоровым.
Беседы при полной луне…
…никогда не были для Старостина важны. В детстве он растратил слишком много времени на то, чтобы читать по ночам при свете фонарика, укрывшись с головой одеялом, на котором стоял штамп детского дома. Уже потом, став зрелым человеком, и уже порядком подпортив себе зрение, он стал уделять внимание тому, что по ночам нормальный, почитающий Бога человек должен спать, а не заниматься делами, несоответствующими тьме. Но сегодня, когда случилось самое настоящее чудо, а это было именно чудо, он вдруг почувствовал невероятное по масштабам желание выговориться и вскрыть душу перед ночным посетителем.
- Вы - Бог, доктор! – заявил он, не зная, чем ещё выразить свою признательность. В спасение верилось пока слабо, чего там – вообще, не верилось, но возможность пожить прежней жизнью ещё пару дней уверяла в том, что ещё не всё кончено.
- Помилуйте, - поморщился обаятельный гость, - я всего лишь облегчил вам самочувствие, так неужели я после этого непременно тот, кем вы меня нарекли?
Старостин смутился, потупил взгляд и забормотал что-то про ЮНЕСКО, какое-то золото, и, вообще, речь его была настолько сумбурна, что избавитель улыбнулся.
- Вы поименовали меня Богом, а, между тем, насколько мне известно, почитаете Иисуса Христа. В этой связи позвольте полюбопытствовать: как вы собираетесь служить двум богам, когда известно, что делать это не столько невозможно, сколько безнравственно?
Старостин смутился ещё сильнее. Философия врачевателя была ему по душе, но она настолько явственно ставила больного в тупик, что сопротивляться ей и оппонировать было никак невозможно.
- Я всего лишь применил метафору, - признался больной, - не более того. Любому человеку известно, что рак неизлечим, и в тот момент, когда я уже готов был умереть, так и не дождавшись священника, являетесь вы и садите на кровать. Двум богам служить, конечно, не с руки, но почитать человека, тебя излечившего, как Господа… Вы должны понять больного.
- Мне не нужна золотая статуя, - пробормотал вдруг гость, разглядывая носки своих безупречных туфель. –
- Скажите, доктор, у меня есть надежда? – прохрипел, проверяя заодно и реакцию боли на это, Старостин. – Скажите, из какого вы центра?
- Опять за рыбу деньги, - огорчился целитель и даже обмяк. – Внизу говорил, и вам говорю: ни из какого я ни из центра! Если я пришел к вам и помог, так я обязательно должен быть либо Богом, либо из ведомства?
- Какое странное выражение, - пробормотал больной, устав извиняться и петь диферамбы.
- Вы о чем? – полюбопытствовал, подсаживаясь ещё ближе, гость.
- О рыбе…
- А-а. Это давнее выражение, просто его никто не употребляет кроме меня, потому что никто кроме меня не знает его предысторию. Помните, от Луки… Их было около пяти тысяч человек. Но Он сказал ученикам Своим: рассадите их рядами по пятидесяти. Он же, взяв пять хлебов и две рыбы и воззрев на небо, благословил их, преломил и дал ученикам, чтобы раздать народу. И ели и насытились все, - сказавши это, целитель улыбнулся, словно вспомнив что-то для себя приятное и откинулся на спинку стула.
- Вы знаете Библию, - молвил Старостин, отмечая это для себя не без удовольствия. – Но причем здесь всё-таки деньги, которые… как вы выразились, за рыбу?
- А при том, что, после того как все пресытились и стали Его хвалить, кое-кто прошелся по рядам, тем, что в каждом по пятидесяти, и собрал деньги, - и гость, откинувшись в сторону, скрыл лицо.
- Как… - опешил больной, - деньги… Это же не по Писанию… И как это – собрал?
- По Писанию, не по Писанию, - с какой-то ненавистью в голосе забормотал речетативом целитель. – Я вам правду говорю, какая она есть, а не такой, какой вы её себе представляете благодаря подсказкам захвативших ваш разум.
Посетитель снова появился в свете и аккуратно пригладил и без того идеально зачесанные волосы.
– Так и собрал. В шляпу. А вы знаете, Сергей Олегович, оказывается, по грошу с пяти тысяч нищих получается довольно внушительная сумма.
Поднявшись со стула, он прошелся по тесной комнатке, скрестив руки на груди.
- Если есть деньги, которые кто-то готов отдать, значит,
Эти деньги обязательно должны оказаться у вас, - и он кивнул на тумбочку, где весь утыканный закладками лежал потрепанный и лоснящийся от времени Новый Завет больного. – Без врак четверых евангелистов, возомнивших себя летописцами… - он помолчал и закончил весьма странно: - Его, который Он.
- Очень странные ваши слова, - растерянно пробормотал Сергей Старостин. – Мне чрезвычайно неприятен наш разговор. Я хотел бы дождаться святого отца из церкви Успения… Быть может, он прояснил бы ситуацию с этими рыбами… - больной суетился, потому что возражал человеку, облегчившему его страдания, однако не возражать не мог. - Моей благодарности за то, что вы сделали, нет конца, однако я настоял бы на том, чтобы до его приезда…
- Вы? – перебил гость. - Вы бы настояли? – и он, внимательно посмотрев на Старостина, подошел к нему, заглянул в глаза и склонил свою голову набок, словно из любопытства.
А потом неожиданно убрал из-за спины руки, и в одной из них Старостин успел заметить сверкнувший во время очередного приступа молнии шприц.
И страшная по силе боль пронзила все тело больного. Игла, впустившая в шею какое-то снадобье, вышла из тела.
Зайдясь в глухом протяжном крике, Старостин изогнулся коромыслом, пал на кровать и стал скрежетать по каменному матрасу скрюченными пальцами.
- Разве вы можете на чем-то настаивать? – равнодушно продолжал между тем гость, склонившись над заходящимся в сиплом реве больным. – Я прихожу к раковому больному, уже наполовину свалившемуся в могилу, пытаюсь заключить небольшую, но важную сделку, возможно, предложить кое-какие условия, а он заявляет мне, что разговор мой ему неприятен. – Когда он увидел, что боль снова стала покидать тело умирающего, он полюбопытствовал: - Кто вам сейчас нужен больше, Старостин? – спаситель или беспомощный священник, свидетель вашей смерти?
Перевалившись через бок, Сергей Олегович едва не упал с кровати. Однако в последний момент он успел удержаться за дужку и, хотя рука его, покрытая склизким потом, всё-таки соскользнула, он остался на матраце. Усевшись как мгновение до этого, он посмотрел на гостя исподлобья.
- Кто вы? – и сейчас этот вопрос праздным не звучал.
Одетый в темное гость встал и подошел к окну.
- Вы почитаете Иисуса Христа Назаритянина, - молвил он, вглядываясь в окно, за которым бушевала сумасшедшая непогода. – Вы вычитали о его славных подвигах, и теперь хвалитесь друг другу его беспримерными возможностями на службах. Целуетесь друг с другом, заверяя, что он воскрес, искренне дивитесь его способности заниматься целительством и бескорыстием. Вы знаете каждое слово из учебника, лежащего на вашей тумбочке, - покрутив головой, что-то припоминая, он изрек: - И вот, сделалось великое волнение на море, так что лодка покрывалась волнами; а Он спал. Тогда ученики Его разбудили Его и сказали: Спаси нас: погибаем ("погибаем" целитель произнес в свойственной ему ироничной манере). И Он встав запретил ветрам и морю, и сделалась великая тишина. Люди же удивляясь говорили: кто Этот, что и ветры и море повинуются Ему?... Ах, какая прелестнейшая ложь во славу подложного фигуранта! - сверкнув глазами, заявил незнакомец и вдруг посмотрел на больного строго и беспощадно. - Тогда скажите мне, умирающий в страшных муках, но хранящий при этом на устах имя Христово, как называть это?
Отшагнув от ложа, гость выхватил из несессера третий шприц и со страшным убеждением в глазах вернулся к больному.
- Что же это, Старостин?
И Сергей, Олегов сын, с ужасом уставившись на руку, замер на постели. Он не знал, что это, и теперь ждал ответа. И снова пришла боль. Сначала она тоненьким ручейком пробежала вдоль позвоночника, потом разлилась в груди и вскоре болевые судороги охватили Старостина с такой силой, что он, заскрежетав зубами, завалился на скрипучую кровать.
- Я вам отвечу, что это, - свистящим шепотом произнес незнакомец, едва свет, пролившийся из окна, достиг ножки его стула. – Это - жизнь!
И Старостину показалось, что комната снова заполнилась мраком.
Шум за наружной стеною приюта возобновился с новой силой, а гость вдруг посмотрел в угол мрачной комнаты, словно прислушивался или присматривался, хлопнул себя рукою по ляжке и расхохотался. Зло расхохотался, с досадой.
- Скорее всего, священник уже в пути! Нет, ну до чего же упрямы эти ваш священники! Вот, скажите мне, Старостин, откуда в священнослужителе может быть столько ослиного упрямства? – он криво улыбнулся и, придумав что-то, качнул головой. – И они ещё возмущались, когда их изображали в виде людей с ослиными головами! Ладно, пока боль достигнет своего апогея, и тем облегчит мое общение с вами, хотите расскажу историю об Иуде, Сергей Олегович? Не хотите? Но я всё равно потом расскажу.
В полном изумлении, сродни столбняку, Старостин корчился в агонии и не сводил с посетителя невыносимо тяжелый взгляд. Однако тому до этого, казалось, решительно не было никакого дела.
- В этой главе, почитаемой вами и вам подобным, - не поднимая глаз, металлическим голосом проскрежетал незнакомец, снова посматривая на священную книгу, - верно только одно утверждение – "Он спал".
- Кто вы?… - в который раз прошептал больной, только теперь его голос не казался радостным или настойчивым. Этот лепет нельзя было услышать, его можно было лишь понять, разобрав шевеление бескровных губ Старостина.
За окном, как и прежде, бушевала скверная погода. И ей, казалось, не будет конца. Как не будет конца разговору, в котором больной участвовал, как ему теперь казалось, всю жизнь.
- Кто я?..
И этого тихого шепота хватило, чтобы глаза совсем недавно приготовившегося завершать свой жизненный цикл человека озарились огнем понимания, а лицо натянулось, являя собой маску ожидания чудесного явления.
- Так это Ты… - не в силах сдерживать более рвущийся из него огонь, заговорил Старостин. Кажется, боль довершила начатое - в глазах ракового больного засветилось безумие. – Ты излечил меня одним лишь присутствием своим. Тебе покорны ветра и волны… - лицо его дрогнуло, и по щекам градом покатились слезы. – Ты услышал меня в трудный час, Ты услышал. Моя вера спасла меня! Ты явился, чтобы воздать мне по вере моей… Будь же славен, Господи, во имя отца и сына…
- Довольно, - несколько официально остановил его гость, которому, однако, кажется, понравилось обращение собеседника. – Вы перебираете лишку, Сергей Олегович. Пусть так, пусть всё так… - согласился он, убедившись, что главное уже состоялось. – Но вы, наверное, знаете, что ничего ни в этом мире, ни в том не дается бескорыстно. Тот, кого вы зовете Господом, приобрел славу и вечность, заплатив за это земной жизнью. Иуда за тридцать серебренников почил на дереве, хотя некоторые уверяют, что его прирезали, -насмешливо посмотрев на возвращающегося к жизни собеседника, незнакомец смилостивился и опустился до откровений: - Впрочем, я могу открыть вам небольшую тайну. Иуда закончил свою жизнь ни на осине, ни под ножом. Он прожил долгую жизнь, народил четверых сыновей и умер в возрасте девяносто восьми лет. И что вы думаете? Он всё равно распрощался с жизнью не в своей постели!
Больной слушал, внимая каждому слову разговаривающего с ним Бога. Ни Бог, ни сам Сергей-мученик уже не замечали, что последний стоит на коленях и держит руки со скрещенными пальцами перед собой.
- В 70-м году он, решив умереть в стране, где его никто не знает, перебрался в Палестину. Но как часто бывает с людьми… чего уж, будем говорить прямо, не на пленуме партии, как никак, – подлыми, он перебрался не туда и не в то время. Именно в этом году в Палестине вспыхнуло восстание против римского владычества, Иерусалим на время превратился в генную огненную, и наш герой попал в замес, из которого насилу выбрался. Сообразив, что лучше там, где его нет, он оказался в Риме. И что вы снова думаете? Он, как говорил в Палестине их бог Яхве, опять-таки не угадал. К власти в Риме пришел император Траян, который приказал схватить известных всему Риму доносчиков, посадить их на грубо сколоченные корабли, корабли вывести в открытое море, да там и оставить, без весел и ветрил. Как вы думаете, Старостин, кто оказался первым на первом из построенных кораблей? – Помолчав, он добавил, потому что не добавить этого счел невозможным: - Признаться, я был очень огорчен этим. С Траяном пришлось разобраться, но возможность для этого представилась лишь спустя девятнадцать лет. Как видите, и он тоже сполна заплатил за свой благородный поступок.
- Не может быть… - только и молвил Сергей-мученик, пользуясь любой паузой, предоставленной ему рассказчиком. – Не может быть, я не верю…
- За все в этой жизни приходится платить, и каждая такая плата связана с расставанием. С близкими, с деньгами, с верой… Денег у вас нет, близких, как мне кажется, вообще, никогда не бывало. Осталась вера, и теперь я желаю знать, способны ли вы расстаться с нею, получив в замен куда большее.
Больному, неожиданно обретшему здоровье, казалось, что он уже вошел в кущи, теперь вкушал истину, и просто не заметил этого перехода. Он готов был молиться сошедшему к нему Богу, мазать миром его ноги и стать, если тот позволит, его учеником. Едва он осмелился возразить гостю, как тот снова вернул ему боль, и она была куда большей силы, чем прежняя. Старостин уже довольно плохо понимал, где он, кто он, кто рядом с ним, и что, собственно, вообще, происходит.
- Так что, господин Старостин, я всё-таки прав. Иуда расплатился за свою тридцатку серебряных. Не сразу, так потом. Рано или поздно приходит час, когда человеку приходится выбирать.
Покусав губу, незнакомец в черном вздохнул и положил руку на покрытое замаслившимися, свалявшимися волосами темя больного …
- Так вот, вернувшийся из мира теней богомолец… - молвил он, поглаживая голову нового ученика. – Я вынужден взять на себя труд сообщить, что готов поставить тебя на ноги.
Старостин изогнулся на постели и на уголках его губ появилась пена.
- Кто же ты? – просвистел одними легкими он.
Вместо ответа гость прошелся по комнате, с опаской бросая косые взгляды на стенную перегородку, и заговорил, решив, видимо, ставить в этом разговоре точку.
- Я возвращаю тебе жизнь, богомолец. Я даю тебе здоровье. Но взамен ты должен отплатить мне столь же крупной монетой, каковую только что получил.
Сергей-мученик в отчаянии забегал глазами по комнате. Происходило странное. Пожилой человек вернулся к своему несессеру и снова вынул из него шприц. Вонзив иглу во вздувшуюся вену на шее Старостина, он медленно впустил в него бурого цвета жидкость, убрал шприц, не вынимая иглы, и взял из несессера очередной шприц. Вставив его в канюлю иглы, он впустил новую порцию. И так происходило ещё трижды. И с каждой новой волной бурого цвета Старостин чувствовал, как уходит боль, как кровь приливает к лицу, как оживают пальцы и хочется в ванную. Его не удивлял приход жизни, его до слез радовал факт того, что ему уже два месяца не хотелось в ванную.
- Нам придется расплатиться, Сергей Олегович, наблюдая за истомой пациента, проборматал, укладывая шприцы в несессер, гость.
- Да чем же я смогу отплатить тебе? Всего-то, что у меня есть, это эта книга! Возьми! Кроме жизни и неё у меня более ничего нет! Жизнь ты подарил мне, я же отдаю тебе то, что у меня осталось!
Убрав руки за спину столь быстро, что это обязательно не укрылось бы от внимания больного, не держи он голову в смиренном поклоне, гость потемнел лицом и отошел в самый темный угол комнаты – вдаль от окна. И отныне говорил только оттуда.
- Убери это. Эта книга тебе пригодится, поскольку, думается мне, отныне она будет привлекать тебя ещё более страстно. Я ценю твоё умение поделиться с ближним последним, однако в ответ на щедрость говорю "нет" и объясняю, почему. Взамен того, что я даровал тебе здоровье и долгие лета, а они покажутся тебе, поверь, бесконечно длинными, ты обещаешь выполнить два моих условия.
- Я согласен! – жарко вскричал нищий, ещё не подозревающий, что называть себя так отныне он не имеет права.
- Значит, мы договоримся. В обмен на мою услугу, только что тебе оказанную, ты согласишься принять от меня самое большое состояние, которое только может быть у человека в этой стране. И ты будешь пользоваться этим состоянием, и усердно приумножать его. Не будет проходить и дня, чтобы тебя не заботила идея увеличения твоих богатств. Это моё первое условие.
- А какое же второе? – едва не задохнулся от услышанного давно не мытый, жалкий на вид, одетый в рубище Старостин.
- В ту книгу, которую ты хотел вручить мне из самых лучших своих побуждений, ты будешь заглядывать каждый день по много раз.
- Обещаю! – вскричал восхищенный странник.
- И всякий раз, когда ты будешь мучиться над проблемой принятия любого из решений, встающих перед тобою в жизни, ты будешь искать совета у этой книги и поступать решительно наоборот от того, что она будет тебе советовать. Это и есть мое второе условие и, если ты тоже готов сказать мне "нет", то я тотчас верну тебе кровать, пропитанный мочой матрас, и оставлю дожидаться… - гость посмотрел на перегородку, явно сожалея, что она существует, - священника.
Сергей Олегович Старостин, человек без паспорта и определенных занятий, человек, посвятивший всю свою жизнь служению Господу, опустился на топчан. Истрепанный Завет, выскользнув из его рук, скатился по вытянутым ногам и без звука упал на пол.
- Я дал тебе лекарство, которого ещё не знает свет. Но мне нужна статуя из золота… - закашлявшись, незнакомец приложил ко рту белоснежный платок и потом долго его разглядывал. – Вместе со своим богатством ты преумножишь и это лекарство, и ты продашь его людям... Что же ты выбираешь, человек, стоящий на лезвии бритвы? – вопрошал гость из совершенно темного угла. – Бесчисленные богатство, долгую жизнь и насмешку над каждой из строк твоей книги, или мучительную, долгую смерть ракового больного на смертном одре в деревянном бараке? Твоя могила будет находиться на краю кладбищенской ограды, но это будет не важно, поскольку уже через неделю она провалится, крест с жалкой надписью вынесут и сожгут за оградой, и более уже никто и никогда не вспомнит те фамилию и имя, что сейчас присвоены тебе. Так что выбираешь ты, болезный человек, беззаветно верный учению своего Иисуса из Назарета?
Слезы потекли из глаз исцеленного, и губы его прошептали:
- При всяком дерзновении возвеличится Христос в теле моем, жизнью то, или смертью… Не может быть иначе, потому что для меня жизнь – Христос, и смерть – приобретение… Если же жизнь во плоти доставляет плод моему делу, то и не знаю, что избрать…
Странный гость удивился до того, что даже сделал несколько торопливых шагов к кровати, что вряд ли сделал бы, находясь в спокойствии.
- Довольно противных мне речей, больной!.. – пользуясь тем, что стоял почти рядом, он наклонился к давно не мытой, пахнущей потом голове и прошептал: - Иначе я прикончу тебя быстрее, чем твоя лейкемия!! Что выбираешь ты?!
- Я выбираю, - сказал умирающий, вонзив беззащитный и оттого цепкий взгляд в пол, - жизнь.
- Замечательно! – восхитился гость. – К тебе придут. Завтра. И ты получишь все, о чем мог только мечтать. Но помни о нашем договоре, потому что если ты отступишься от него, к тебе вернется боль.
Ужас вселился в глаза больного. Ещё совсем недавно преданный вере странник опустился на кровать, закрыл лицо руками и качнул головой. Он не хотел возвращения боли. Боль рвала его на части.
Услышав и увидев то, в чем был уверен, гость медленно подошел к кровати и склонился к уху Старостина.
- Ты спрашивал, кто я? – едва слышно прошелестели его губы. – Ты говорил, что я похож на бога? Ты ошибся, больной… Я – и есть Бог.
Он не спеша дошагал до двери, посмотрел в последний раз на перегородку, словно сквозь занавесь из персидского шелка, и вышел вон. Ни единого звука он не издал, ни единого слова не оставил.
Он спустился вниз по шатающейся лестнице, доски в ступенях которой чередовались почти в правильной последовательности – новая, желтая, за нею старая, чёрная и гнилая – и оттого казавшейся клавиатурой видавшего виды пианино. Так же не торопясь пересек убогий холл, и уже почти в дверях столкнулся со старушкой, одной из тех, что встретили его на входе.
- Куда же в такую завируху? – забеспокоилась она. – Отсидитесь, чайку испейте.
Гость качнулся в сторону кухни, соображая, куда могла деться вторая сестра милосердия. С этой мыслью он вошел в комнату, где стоял, пылая жаром, все тот же самовар, и облокотился на стол. "Тула", - прочитал гость на мятом, блестящем, как зерцало, боку.
- А Ангелина Матвеевна, что же, - задумчиво пробормотал он, - цейлонским не греется? Не так уж тепло у вас здесь, как я теперь вижу.
Не дождавшись ответа, хотя времени для него он выделил предостаточно, гость скосил глаза и увидел, как Антонина, открыв рот и дрожа, словно от только что предсказанного озноба, сидит на стуле и смотрит в самовар. На то его место, где должна обязательно отражаться лицо и плечи странного наследника Сергия-мученика. Она смотрела, однако отображения будущего владельца половины дома на Москве-реке, как ни силилась, на блестящей самоваровой поверхности не видела…
Мятый бок был вогнут, и каверза оптического обмана заключалась в том, что старуха не видела вмятины, в которой утонуло отражение гостя, но видела ровный край закругления, в которой гость не отражался…
- Прочухала, стало быть, - едва слышно пробормотал старик и снова закашлялся. Медленно повернув голову, он устремил к Антонине взгляд, лишенный человечьего естества. На старуху в упор смотрели два черных, как угли, больных глаза, без зрачков и радужных оболочек. – До чего же проницательны порой бывают эти подслеповатые старушки! - сказал он, и в кухне стало ещё холоднее, словно кто-то приоткрыл дверь, ведущую на улицу, а там стоял не сентябрь, а январь.
Старуха подняла непослушную руку, но щепоть так и замерла на лбу, не в силах двинуться дальше. Лик её перечеркнула гримаса ужаса, горло сковало, словно в него набили льдистого снега.
- Брось, брось, старая дура, - строго приказал посетитель. – Это старый обычай, и сейчас его никто не применяет!
С этими словами он приблизился, положил Антонине на голову руки и резким движением сломал ей позвонки.
Приметив на столе нож, он незаметно погрузил его в рукав и вышел навстречу спешащей к чаю Ангелине с безразличием на лице.
- А Тонечка все о вас спрашивала, говорит, странный человек… - войдя в кухню, старуха с оцепенением посмотрела на сидящую со свернутой шеей подружку.
- Я так и знал, что это может стать темой разговора.
И кухонный нож без звука вошел под иссохшую грудь сиделки.
Осмотревшись, словно убеждаясь в том, что убивать больше некого, гость бросил нож на пол, снял с рук резиновые перчатки и сунул их в карман.
- Что пара жизней, когда речь идет о спасении миллионов? Миллионов и… одной… - шептали его губы.
Выйдя на улицу, где его дожидался у входа черный джип, мужчина не удержался и стал хватать руками воздух. Из машины выбежали двое и подхватили его, не давая опуститься на землю.
- Боль… - прохрипел гость, разрывая воротник черной рубашки и подставляя седую грудь яростному ветру. – Она разрывает меня на части…
Стоящий в тени деревьев молодой человек, возраст которого определить было невозможно даже навскидку – настолько глубоко он утонул в темноте, хотел было броситься к нему, чтобы поддержать за руку, но мужчина остановил его взмахом руки.
- Не смей подходить ко мне. Я ещё достаточно твердо стою на земле, и разум мой ещё насыщен свежестью. Через неделю все будет кончено.
- Лазарь!..
Подняв с земли взгляд на этот крик, мужчина кивнул.
- Не спорь со мной. Мне ли не знать?.. – усевшись на порог услужливо распахнутой охранником дверцы, мужчина стер с лица струящиеся капли влаги. – Ты говорил, что запомнил все, чему я тебя учил. Прежде чем снова отдаться в руки этим проституткам в белых колпаках и почувствовать в вене иглу, я хочу убедиться в том, что ты, действительно, любишь Карину…
И молодой человек шагнул из тени, оставаясь, однако, все равно неузнаваемым. Тусклая, мокрая луна за его спиной лишь выделяла на сером фоне словно вырезанный из черной бумаги силуэт. Словно вырезанный ножницами художником на пляже юноша в своем широком плаще выглядел забавно и, если бы не обстановка, гость вправе был рассмеяться. Или же у него было для этого достаточно сил… Тощая шея, торчащая из поднятого воротника, словно плодоножка из яблока, тощие же ноги под куполом раздутого ветром плаща – не очень-то впечатляющий образец тени, которой можно доверить дело, намоченное несколькими убийствами. Но голос молодого человека был звонок и мелодичен, и этот голос очень странно слышался среди порывов ветра, дроби дождя по асфальту и скрипу деревьев.
- Лазарь!.. – снова прокричал он. – Вы знаете…. Вы знаете, что Карина – жизнь моя! Я останусь с ней, или с нею уйду! Я помню все, что вы велели! Я войду в эту корпорацию незаметным человеком. Я стану одним из тех людей, чьего лица не можешь вспомнить на следующий день! Я превращусь в ничтожество, но может ли распирать меня гордыня, когда любимая девушка умирает?!
И гость услышал всхлип. Чего он не желал сейчас, так это слабости своего ученика. Столько людей сломлено, уже столько загублено судеб ради одной-единственной цели, и будет весьма скверно, если дело загубит тот, кто считается в этой цепи событий самым крепким звеном. Но вскоре мужчина успокоился, поскольку голос ученика зазвучал с ещё большей силой.
- Я буду контролировать твою корпорацию. Карина будет жить, клянусь тебе, Лазарь! – говорящий замолк, но вскоре заговорил снова. – Когда ей было тринадцать, а мне восемнадцать, мы в твоем доме дали клятву любить друг друга вечно.
- И сейчас у тебя, кажется, появился хороший повод доказать это, мой мальчик… - шевельнувшись, мужчина поморщился и отправил дрожащую руку в карман. – Боюсь, медсестры мне уже не помогут. Вот так, мой друг… если хочешь что-то сделать, сделай это сам…
С этими словами он вынул из кармана пиджака шприц и, сдернув зубами колпачок, вонзил иглу себе в шею. Стоящие рядом молодые высокие люди, тревожась о том, чтобы хозяин, дай бог, не простудился, распахнули пальто и прикрыли его полами.
- Ты доделаешь дело, я знаю… А этот – мужчина кивнул на вход в приют. – Теперь он будет предан теме до гроба… Нет более преданных друзей, чем те, кто однажды уже предавал.
И он снова закашлялся, но на этот раз приступ затянулся. Разрывая от надсады легкие, мужчина совершенно выбился из сил.
Разглядев насквозь пропитанный кровью платок, он улыбнулся и спрятал его в карман. Махнув собеседнику рукой, он велел ему садиться в машину. И, едва за тем захлопнулась дверца, мужчина безвольно пожевал губами – лекарство начало в нем свою работу.
- Статуя из золота – этого для меня слишком много. Мне достаточно и преемников с оловянным сердцем...
Выпрямившись, он развернулся в сторону седовласого, похожего телосложением на римского центуриона начальника охраны.
- Завтра утром приедете к нему и передадите все мое имущество. Если в течение десяти лет он не организует производство, убейте его.
Убедившись в том, что он сделал этим вечером все, и даже, пожалуй, больше, чем запланировал, мужчина поднял глаза к серым, стремительно мчащимся над землей облакам и глухо прохрипел. И голос этот был последним аккордом обрушившейся на Серебряный бор непогоды:
- Так кто же из нас Бог? Тот, кто вгоняет в могилу, утешая тем, что испытует, дабы принять к себе, или я, который не утешает, а возвращает жизнь?
В прихожей приюта у самой двери, хлопающей от сквозняка, как калитка, лежал с перерезанным горлом Макарка. В руке его уже давно перестала дымиться цигарка из календарного листка с цифрой «15». Теперь в приюте не осталось никого, кто смог бы описать странного гостя, явившегося к нищему больному по фамилии Старостин.
ГЛАВА 1. Наши дни.
Последняя порция виски была лишней. В его голове зашумело как в голове старого пьяницы, хотя он не был ни старым, ни пьяницей. Он очень молод и пышет жаром здоровья как доменная печь, и только по этой причине, наверное, ещё не свалился под барную стойку.
У-а!
Ещё пятьдесят! За выпуск, который все-таки случился. За красный диплом и безупречную репутацию лучшего студента лучшего столичного вуза, за ту темную сторону его жизни, которая, слава богу, не стало достоянием тех, кто считает его лучшим студентом с безупречной репутацией.
Всё кончено. Общежитские перетрахи, сладкий вермут и покер до утра – все осталось прочитанной главой среди прочих страниц, лежащих слева от жизни. С течением времени некоторые из них будут выхвачены ветром событий и, перелистывая на закате жизни этот, движущийся к эпилогу бестселлер, он с удивлением будет обнаруживать, что одна из глав прерывается на середине, из другой вырвано несколько абзацев, и уже ни за что не удастся восстановить мелочи, унесенные Летой и канувшие в неё, как в омут. Похищенные листы будут приносить однокашники, но он уже никогда не вставит их на нужное место, поскольку любая встреча однокашников спустя годы – обязательная пьянка.
Наверное, я на самом деле пьян, поскольку говорю о себе, как о постороннем. Впрочем, показателей помутнения разума лучшего студента юрфака и без того достаточно. Забрызганный шампанским пиджак, вздыбленный из-под его отворотов воротник сорочки, он торчит крыльями чайки и мешает всякий раз, когда я подношу рюмку ко рту, - вот признаки входящего в стадию апогея веселья.
Кто день и ночь грезит о белоснежной красавице яхте с алыми парусами, тот рано или поздно отвяжет от пристани чужую лодку. Так и случилось. Три последних месяца мы только и мечтали о том, как скинемся и сдвинем несколько столов где-нибудь в «Сафисе» или ресторане «Президент-Отеля». А все закончилось феерической пьянкой в подвале бара на Малой Ордынке. Впрочем, ещё не закончилось… Как мы тут оказались, я уже не вспомню и под пыткой, потому что появились мы здесь, одиннадцать выпускников группы «11-Ю», уже будучи сильно разбавленными. Чуть-чуть в общежитии, чуть-чуть с любимым преподавателем, ещё немного - на улице, после вручения дипломов, и ещё – по дороге в этот кабак. Редкие посетители, поняв, что скоро окажутся в эпицентре разудалого веселья, не входящего в их планы, благоразумно убрались, и лишь один мужчина лет сорока в чистеньком костюме и темной же сорочкой остался сидеть, с безразличием потягивая пиво и листая свежий выпуск «Коммерсанта». Вскоре он стал прозрачным, и я его потерял из виду.
Сейчас уже с трудом припоминаю, о чем говорил только что… Ах, да, я пытаюсь вспомнить, как мы здесь оказались. Но ничего не получается. Я не помню. Мы пили, куда-то шли, шли, и, в конце концов, оказались здесь, где я на латыни и произнес первый тост:
Что я имел в виду, заявляя, что к звездам идут именно так, а не иначе, я не знал тогда, а сейчас мне и вовсе не до этого. Три наших девочки смеялись, одна из них, Риммочка, придвигалась ко мне все ближе и ближе, и я дошел до той степени алкогольного опьянения, когда посчитал возможным заказать фужер с игристым и заорал, глядя почему-то на бармена:
- Virginity is a luxury!*
Клянусь богом, он ничего не понял, потому что если бы понял, рассердился. Риммочка же рассмеялась и приняла это как оценку своих попыток овладеть мною ещё до выхода из кабака. Её рука ползала по полуметру моей ноги, от колена до ширинки, и колено при этом её волновало меньше.
Я перешел на латынь, потому что возникли проблемы с русскими шипящими. В латыни слова можно рубить с плеча, не заморачиваясь тем, что по произношению догадаются о твоей невменяемости. Пытаясь выяснить, пил ли я, Ирина постоянно заставляет меня произнести: «фиолетовенький». Это слово я перестаю выговаривать даже после пятидесяти граммов водки. Я вспомнил о Ирине, и нога моя машинально дернулась в сторону от руки Риммочки, которая уже не гладила, я яростно скребла ногтями.
Латынь – язык для врачей и юристов. Первым она нужна, чтобы писать нечитаемые рецепты, вторые её используют, чтобы поднаддеть на кукан образованности вислоухого прокурора в суде или блеснуть чешуей на международном симпозиуме. Настоящая любовь приходит через ненависть. Я возненавидел римское право и латынь со второго курса, но уже к четвертому, проникнувшись странным чувством раскрепощенной привязанности, знал эти предметы едва не лучше преподавателей.
- Пошли в туалет, - шепчет мне пахнущим виски воздухом Риммочка, и я по причине отравления спиртным не сразу соображаю, что пойти в туалет я могу с Вадиком Грезиным, с Колей Абрамовым, к примеру, но никак не с Риммочкой. Однако, повинуясь странному инстинкту уступать просьбе женщины по любому поводу, снимаюсь со стула и нащупываю ногами твердь.
Риммочка пылает. Она уже дышит в ритм и руки её не слушаются. Она рвет на мне рубашку, глаза её блестят нездоровым светом, и я едва поспеваю за ней, утопающей во мраке подсобных помещений. Не дотащив меня до туалета, она закидывает мне на бедро ногу и прижимается спиной к стене.
Я знаю – она мечтала об этом с первого курса. Невозможность трахнуться со мной все пять лет приводила её в бешенство. Риммочка очень красивая девочка, я знаю, что её пригласили работать юристом в BMW, и там, верно, есть немало тех, с кем она делала бы это с большим удовольствием, но осознание, что пять лет находиться в состоянии запада на мужика и ни разу с ним не перепихнуться – мазохизм, толкает Риммочку на решительные действия. Сначала её удивляло, почему другие, а не она, а полгода назад, когда я стал жить с Ириной, Римма вроде бы успокоилась, - мне так показалось, что успокоилась, но уже через месяц я сообразил, что мне это, действительно, показалось. Кратковременный демонстративный холод после обжигающего жара был той паузой, когда начавший дымить вулкан на некоторое время успокаивается, чтобы взорваться лавой. Страсть Риммочки ко мне зафонтанировала с новой силой, и мне бы поговорить с ней, но я не сделал этого из-за гадского мужского самолюбия. Знать, что по тебе сохнут многие красивые девочки курса, а самая красивая из них так просто изнемогает от желания, было приятно…
Это-то меня сейчас и губит. Вздергивая её юбку до груди, я, полоумный от спиртного, срываю с неё трусики-невидимки, - они настолько эфирны и символичны, что даже рвутся с каким-то беззвучным шелестом, впиваюсь ей в губы и вжимаю Риммочку в стену с такой силой, что в ней что-то хрустит. Никого не стесняясь, она кричит и просит вдавливать её в стену так, чтобы ей стало ещё хуже. Не соображая, я делаю то, что просят. Она плачет от оргазмов, которые приходят один за другим, как рвотные позывы. Она уже не стоит, она висит на мне, чувство беззащитности перед грубой мужской силой и понимание исполнившегося желания сжигает её дотла. Она настолько озабочена каждым новым приливом, что даже не собирается понять, хорошо ли мне.
А я, лишенный водкой и виски стыда, даже не собираюсь сообразить, нормально ли поступаю. Я начинаю об этом думать, когда все кончено, и мне удается как следует рассмотреть лицо Риммочки. Оно залито слезами и потом, губы дрожат от только что случившегося неземного удовольствия, а глаза где-то там, в глубине её реализованных фантазий, и я вижу лишь дрожащие ресницы и между ними – точащий слезу белок.
Ей хочется лечь, и я начинаю подозревать, не худо ли дело. Спиртное с транквилизаторами для нынешних девочек – гремучая смесь. Сорокаградусного пойла в ней под завязку, и эта встряска в коридоре будет похлеще стандарта амфитамина. Этот букет наслаждений может привести если не к летальному исходу, то к коме - точно. Однако вскоре Риммочка приходит в себя и, ничуть не заботясь тем, что трусиков больше нет, целует меня в губы поцелуем племянницы Дракулы и отправляется в женский туалет, чтобы поправить то, что было нарушено моим бычьим участием. Я следую в комнату для мальчиков, где долго мою лицо и разглядываю себя в зеркало. Оттуда на меня смотрит привычный Герман Чекалин с немного встревоженным взглядом и ослиными ушами над затылком. Случилось странное. Я точно знал, что Римма пять лет хотела меня пуще замужества и клялась в том, что рано или поздно мы сольемся с ней в экстазе. Я же пять лет знал об этом и клялся, что этого никогда не случится. Пили мы на равных. Победила молодость.
Выбравшись, я вижу, что Римма стала ещё красивее. Секс превращает женщин в богинь. Сокурсники поют какой-то гимн, Паша Милосердов целуется с Викой Гармаш, Коля Абрамов снял со стены портрет Элвиса в застекленной раме и танцует с ним рок-н-ролл под немного озабоченный взгляд бармена. Что касается Вадика, тот просто лежит на столе в зале, и льет себе в рот, точнее, мимо него, кипящее шампанское. Когда бутылка пустеет, он просит принести новую, и кричит, стараясь быть похожим на армянина:
- Эх, ва, марос, марос, ние марось миеня! Вах!
Другие его восклицания были дочерними предприятиями той же темы.
Праздник в разгаре.
Пока не поздно и не началось главное и страшное, о приближении которого я ещё не подозреваю, есть время, чтобы объяснить, почему этот безумный секс в коридоре меня напряг и наполовину выветрил хмель из загруженной свежими знаниями головы. Дело в том, что дома, далеко от Малой Ордынки, меня ждет любимая девушка. Мы вместе уже шесть месяцев. Кажется, это называется гражданским браком. Кажется, потому что как юрист, даже как пьяный юрист, я не могу использовать это определение с убеждением. Такого определения в ныне действующем законодательстве нет. Оно пришло оттуда же и приблизительно в то же время, откуда и когда прикатились «провайдеры», «медиа», «гламур» и ещё несколько сотен тупо звучащих понятий, понятиями которые не являются. Мы с Ириной закончили один вуз, и разница лишь в том, что она сделала это на год раньше меня, и из неё получился не хороший юрист, а хороший экономист. Все то время, что мы вместе, я ни разу не спал с кем-то кроме неё. Дело даже не в том, что мне не хотелось этого, ещё как хочется. Проблема в моей убежденности, существовавшей до сегодняшнего вечера. Не обязательно жить с кем-то одной, если ты позволяешь себе ложиться на всех, на кого ложится твой глаз. Это ненормально. Но если уж я выбрал в спутницы Ирину, значит, я выбрал её в партнеры по сексу – этим правилом я руководствовался и им же гасил эрекцию всякий раз, когда она возникала на стороне. И вот сейчас случилось то, что случиться не должно было по определению. Я изменил Ирине, изменив своему правилу. Понимание этого тем горше, чем ярче осознание факта, что в этой компании я самый старший в прямом и переносном смысле. Лучший студент есть ещё и самый старый по возрасту. Им по двадцать три, мне на три года больше, и никакие юридические познания и сила интеллекта не позволяет мне делать то, что я только что сделал.
А тут ещё мужчина встает из-за столика, кладет на стойку что-то около десяти долларов, идет мимо меня и я скорее чувствую, чем слышу:
- Cave…*
Я настолько изумлен, что даже не смотрю ему в след. Лишь хлопнувшая дверь и легкий аромат «Фаренгейта», проплывший мимо и затронувший мое обоняние, убеждают меня в том, что мужик был, он проходил мимо и теперь вышел. Но говорил ли он то, что я скорее почувствовал, чем услышал? Я обладаю повышенной телепатической чуткостью, так что даже если сейчас ничего и не прозвучало, я всё равно понял, о чем он думал.
- Кто это был? – хрипло бросаю я в сторону трущего полотенцем бокал бармена.
Тот пожал плечами и во взгляде его я прочитал: «Вас тут, ублюдков, по пять сотен за сутки бывает, так у каждого визитку просить?»
Я почувствовал непреодолимое желание торопиться.
- Герман!..
- Римма, я неважно себя чувствую, - вправляя воротник на место, говорю я той, что бросается вслед за мной.
- Герман… - умоляет она. После секса у сортира она мечтает о сексе в гостинице, куда, она была уверена, я её обязательно повезу. Так она сумеет до конца отомстить Ирине, отнявшей меня и презревшей её и прочих.
Хмель ушел, и это странно. Осталась тошнота от воспоминаний о сладострастных криках чужой женщины, чему я был причиной, легкое головокружение и не проходящее чувство собственной опасности. Таким я всегда чувствовал себя после двухдневных пьянок на третье утро.
Тем не менее, я был, все-таки, пьян. И мое подозрение на внезапное протрезвление лишь доказательство тому, что пьян я крепко. Только этим можно объяснить, что одна из страниц улетела из книги жизни не спустя годы, а прямо сейчас. Вот только Риммочка говорила мне: «Герман», а следующее, что я понимаю – это шумящая вокруг меня Москва во втором часу ночи. Что было меж этим, и прощался ли я с теми, кого увижу теперь не скоро, если, вообще, когда увижу, и целовал ли Римму, и просили ли меня остаться, - не помню. Не помню ещё, ехал ли я до дома. Скорее всего, нет, поскольку уже перед дверями нашей с Ириной квартиры вдруг понял, что не слабо замерз, и думать и говорить невозможно, потому что голова шумит от проезжавших мимо машин.
- Скажи хотя бы «беленький»? – улыбнулась Ирина, впуская меня вовнутрь, и меня перекосило от отвращения к самому себе. Я только что её предал, а она об этом не знает. И пусть не узнает никогда.
Добравшись до постели, я сел на её край и стал размышлять над тем, достоин ли того, чтобы на моем плече спала Ирина. За блядство по римскому праву отлучали от стола и ложа, и в силу единообразия моего поведения, провозглашавшего в кабаке тосты на латыни, мне следовало бы теперь улечься голодным на коврике под дверью. Слава богу, что в таком состоянии мне достало ума подняться и направиться в душ. Мне нужно было смыть с себя запах чужой женщины, о присутствии которого мгновенно догадается своя женщина, вознамерившаяся лечь на твое плечо.
Закрывая глаза и вдыхая дорогой мне аромат Ирининых волос, я все-таки успел подумать о том, что я хороший юрист, а потому, прежде чем что-то делать, мне следовало бы подумать о том, что
nil inultum remanebit.
Хороший юрист поймет.
ГЛАВА 2.
Первую минуту моего появления в компании можно было назвать приятным только с точки зрения Влада Дракулы, урожденного Цепеш. Едва моя нога появилась из лифта, кабина которого остановилась на восьмом этаже, где располагалась приемная президента, к которому я был приглашен для собеседования, мой слух едва не разорвал шум.
Надо сказать, удивился я немного раньше, когда вызвал лифт, и он приехал не пустой, а с молодым человеком белесого цвета лицом, который тут же спросил меня: «Вам на какой?». Его волосы были зализаны и закреплены лаком-фиксатором. Казалось, щелкни пальцем по этой прическе, и тотчас раздастся звон. Подумав, что молодой человек перепутал этажи, что в таком громадине-здании немудрено, я ответил «Восьмой», и собрался было нажать на соответствующую кнопку, как вдруг молодой человек опередил меня. После этого сел на стоящий рядом – я только теперь его заметил – стул. Усевшись, он наклонил голову и упер руки в колени – типичная для астматика поза. В этом состоянии он и ехал несколько секунд, пока мчался лифт. Когда кабина остановилась, он встал и предупредительно встал сбоку от меня.
- Ты лифтер, что ли? – попробовал догадаться я, не веря в ошибку.
Перед тем как дверям разъехаться, он успел кивнуть.
Не успев понять, зачем скоростному лифту, кабине с самостоятельно расходящимися дверями и людям с пальцами лифтер, как услышал этот шум…
Шагнув на мрамор хирургической чистоты, я был вынужден тотчас отринуть в сторону, поскольку мимо меня промчались двое, и эти двое держали в руках ручки медицинской каталки. Крутолобые охранники ростом никак не меньше двух метров пролетели мимо с лежащим на каталке человеком, и в какой-то момент мне показалось, что никакой каталки нет, и они стремительно несут его, держа за ноги и голову, как бревно.
Я помню, как мимо меня, рыгая кровью, промелькнуло лицо несчастного. В тот момент, когда он проносился мимо, время остановилось на мгновение, и этот удивительный момент позволил мне за секунду рассмотреть губы, искаженные ужасной гримасой. Настежь распахнутый хрипящий рот, толчками выходящая из него кровь, заострившиеся черты лица и, самое страшное – глаза человека. Мне показалось, что зрачки страдальца от болевого шока увеличились так, что цвет глаз его был неразличим. Лишь два черных угля, горящих странной ненавистью и вполне объяснимой болью – вот все, что было в этих глазах.
Когда я снова вышел из лифта, едва не толкнув спиной лифтера, каталка была уже далеко. Но с той же стороны, откуда она появилась, бегом следовал караван преследователей. Их лица были не меньше первого освещены тревогой, они наперебой обменивались фразами, мне непонятными, и впереди всей этой, странной и непонятной процессии, поспевающей вслед за увозимым больным, трусцой бежал мужчина лет пятидесяти. Полы его дорогого пиджака развевались в ритм бега, галстук метался на груди раненой птицей, кто-то мог бежать быстрее него, несомненно, но не делал этого, и этим простым выводом я заключил, что это и есть президент компании. Когда он поравнялся со мной, не замечая меня, хотя не замечать меня было невозможно хотя бы по той причине, что я стоял на его пути, он крикнул куда-то вслед исчезающей в лабиринтах коридора каталке:
- Немедленно на стол! Приготовить все необходимое, я буду через минуту!..
И тут я услышал издалека, как из преисподней:
- Будь ты проклят, подонок!.. Чтобы дети твои, внуки твои и правнуки твои…
Что сулил всему президентскому роду до седьмого колена страшный больной, дослушать до конца мне не удалось. Каталка, ведомая сильными руками, скрылась из виду, и шум её колес растворился в гуле сопровождающих.
- Боже, какое несчастье! – донеслось до меня.
- Почему мне никто не говорил?! – услышал я тот же голос, которым было велено приготовить все необходимое. – Почему он мне ничего не говорил?! Почему молчал?!
Судя по всему, вопросы были из разряда риторических, потому что ответом пытливого президента никто не одарил, хотя это можно было сделать, как я думаю, из соображений такта. Можно было сказать: «Да, он никому не говорил, так откуда же нам знать, если он даже вам не сказал?».
Что должен был сказать извергающий проклятья всем и лично президенту, было непонятно. Как непонятно для меня было то, что прибыл я в фармацевтическую компанию, а в фармацевтических компаниях, насколько мне позволяет судить об этом образование, никаких операций не делают. А здесь, кажется, намечалась именно операция, поскольку «стол» и «все необходимое» в свете разума и происходящих событий – это не обеденный стол и не ложка с вилкой, а именно лежак под софитами и стерильные инструменты.
Я посмотрел на торопящегося в том же направлении, в котором проследовала каталка, человека.
- Сергей Олегович, я забрала из актового зала ваш органайзер! – услышал я и увидел бабенку лет сорока пяти, торопящуюся вслед за тем, кого она назвала по имени. Близко-близко и часто-часто переставляя ноги, обтянутые чулками, капрон которых уже не мог скрыть шагреневой кожи своей хозяйки, бабенка спешила, и слова её показались мне в этой ситуации лишними, словно вставленными в события по ошибке монтажера. О каком сейчас органайзере может идти речь, если весь мрамор заляпан черной кровью, и двое в черных костюмах, похожие больше не на охранников, а на сотрудников ритуального хозяйства, катят каталку, похожую больше на гроб?!
Сергей Олегович, значит… Жилистый и высокий, невзрачный, но сильный, не обращая ни на что внимания и гордо держа голову, бежал Сергей Олегович Старостин по широкому коридору своей компании, превратившемуся в дорогу смерти…
Я смотрел на его ровную спину до тех пор, пока он, скинув тысячедолларовый пиджак на пол и забыв про него, не скрылся за поворотом. Все остановились. Бабенка с органайзером под мышкой засучила дальше. Я долго стоял и смотрел на неё, и это продолжалось, кажется, вечность. Она подняла пиджак, отряхнула его, прижала к груди и понесла обратно. Я счел нужным отвернуться и не быть этому свидетелем. В эту минуту я готов был поставить сто к одному, что это жена Старостина. Жены больших людей на работе и в обществе называют своих заек и солнышек по имени и отчеству. Так надо.
Я представился в приемной, куда вернулась после странной погони секретарша. Меня попросили присесть и подождать. Совсем обычная для русского слуха просьба превратилась для меня в супер-обоснованное заявление. Я не представлял себе, как после всего увиденного я сделал бы кривое лицо и стал бы высказывать недовольство. Немыслимо, но это в натуре тот самый случай, когда человек, к которому ты пришел на прием, охуенно занят.
Дабы развлечь гостя, о появлении которого в приемной секретарь была предупреждена, она начала разговор так, как начинают его люди, не склонные к ярким диалогам.
- Вам нравится наша компания?
Это вопрос человеку, который в компании тридцать минут.
- Мне нравятся её запахи.
Я вижу изумленный взгляд человека, не привыкшего к общению с человеком, склонным к ярким диалогам.
- То есть?
- По запахам человека мне доставляет удовольствие распознавать его характер, интересы и возможные поступки.
Ей стало интересно. Я здесь новый человек в исключительном смысле этого слова.
- И больших успехов вы добились?
Я пожал плечами, набивая цену.
- Мимо меня провезли окровавленного мужчину, и в нос мне ударил букет двух запахов. Двух не очень дорогих лосьонов после бритья, пользовались которым, скорее всего, охранники, двигающие каталку. Лежащий на ней человек в дорогом костюме так пахнуть не может, из этого я заключаю, что он, вообще, не использует парфюм.
Секретарша при упоминании об инциденте встревожилась.
- У Анатолия Максимовича аллергия, он, действительно, не пользовался одеколоном.
- То, что я видел, не последствия ли собеседования у президента компании, от которого пахнет энергичным «Лакоста»?
- Вы неплохо разбираетесь в запахах мужских одеколонов, - подумав, ответила секретарша, имя которой я узнал через полчаса – Мира.
- Гораздо хуже, чем в женских.
Она игриво подняла бровь.
- Я московский студент, мисс. Я возмужал в общежитии. Но большую часть времени проводил в общежитиях женских. То есть, в помещениях, где все выставлено напоказ, в том числе и духи. Поэтому у меня была возможность сопоставлять запахи с темпераментом и интересами женщин, которых я хорошо узнал.
Она улыбнулась.
- Чем же пахнет от меня? Каким темпераментом?
- От вас в мою сторону, мисс, дышит жизнь. Зато от молодого человека в очках с выпуклыми линзами, которого я встретил в лифте, пахнет если не смертью, то её приближением.
Девчонка расхохоталась.
- Это Менялов! Он наш лифтер, нажимает кнопки в кабине и получает за это восемьсот долларов в месяц. У него дом полон животных. А сейчас разрешите оставить вас в одиночестве, звонит телефон, и я не могу не ответить.
Потом телефон звонил и звонил, так что чтение Life и просмотр комиксов занял ещё около получаса. Столько времени прошло с момента моего появления на восьмом этаже и появлением в приемной Старостина.
- Вы, верно, Чекалин? – бросил он, играя желваками и буквально посыпая меня пеплом серых глаз. – Заходите, Герман. Мира, два кофе. Мне двойной. Может, и вам двойной?
Я сказал, что двойной, уж очень мне хотелось получить эту работу.
От президента пахло апельсиновым мылом. Так пахнут хирурги, закончившие операцию и вышедшие после её завершения из душа. Когда он раскурил сигару и пригубил густой кофе, во мне растеклась такого же цвета зависть. Когда я вижу человека, который в пятьдесят с небольшим в состоянии курить кубинские сигары и заказывать дабл-арабика, можно не сомневаться, что предыдущие годы его трогал ни дефолт, ни голод, ни стрессы.
- Господин Чекалин, я знаю точно, что вы не их тех, кому нужно объяснять простые истины. И я знаю, что вы знаете – хорошего юриста нынче не найти днем с огнем.
Я смотрю на портрет да Винчи за спиной президента СОС и пытаюсь понять, вызов это, или портрету Путина нашлось место в более торжественном помещении.
- Откуда вы это знаете?
- В течение шести последних месяцев специалистами нашей компании проводились исследования в рамках программы «Претендент». Для этого в шести столичных вузах были взяты на карандаш двадцать четыре перспективных студента, и все шесть месяцев эти двадцать четыре кандидата изучались на профессиональную пригодность. После окончания вами и остальными двадцати тремя молодыми людьми был проведен конкурс, по результатам которого вы были объявлены победителем.
- Конкурс, проводимый без участия конкурсантов?
- Вот именно. Чтобы понять, что вы из себя представляете как юрист и надежный человек, ваше присутствие необязательно, господин Чекалин.
Я внимательно посмотрел на президента компании. Я надеялся увидеть на его лице хотя бы намек на то, что такое можно говорить лишь из-за въевшейся привычки пустозвонить из соображений корпоративной необходимости. Тянущие лямку служащие компании должны быть убеждены в том, что их члены длиннее, мозги светлее, отношения самые яркие и дружественные, даже если они в этом не особенно убеждены. Компанейский снобизм – часть внутренней политики. Мне неоднократно приходилось общаться с такими людьми, и несмотря на то, что все это для меня не было в диковинку, я всякий раз напрягался и отводил глаза. В это единство духа я не верю, я верю лишь в коллективную вонь, не верю в преданность, потому что верю в необходимость любого биологического организма выживать, и пропасть, лежащая меж этой верой и неверием столь глубока, что перемахнуть её сразу мне вряд ли когда удастся.
Директор говорит о честности своих сотрудников, а я снова не верю, поскольку величие честности зиждется на её прочной невыгоде. Я логик, и умением мыслить иррационально позволяет мне делать вывод о том, что если бы честность была выгодна – речь идет о настоящей честности, а не «честности во благо отдельно взятого коллектива» - то невероятное количество подонков ходило бы в честных людях. Но подонки даже не пытаются покрыть себя покрывалом честности, потому что незаметно можно покрыть себя только покрывалом, скажем, меценатства. Сидит такая мразь в горсовете, выкупает ветеранские магазины по всему городу, зарабатывая на обирании стариков миллионы, и телевизионно жертвует десять тысяч на баранки и несколько пачек цейлонского на ветеранские посиделки 9 мая. Кто и как обирает – большой-большой секрет для всех, но вот кто жертвует… Телевизор-то поди у всех есть, все видят.
С честности президент переключился на преданность, и я заставляю себя не ерзать на стуле. Я всегда ерзаю на стуле, словно мне в анус заползает аспид, когда слышу нелепость, возведенную в ранг канона. Корпоративная преданность в моем понимании – это помноженный на два униженный обстоятельствами эгоизм сотрудника за вычетом чувства собственного достоинства. Результат этих арифметических действий вставляется в панцирь корпоративной преданности, и этот механизм начинает двигаться в точном соответствии с заложенной в панцирь программы дальнейших мероприятий. Программа исключает возможность подчиняться воле внутреннего содержания, а потому результат математических действий вынужден ссать под себя, поскольку в туалет идти не время, бросает курить, потому что в плане панциря такая трата времени не предусмотрена, в итоге от ломает собственные привычки, в том числе и приятные, и двигается, двигается, двигается. В его органайзере несколько десятков записей, стрелки на его часах вращаются словно лопасти вертолета, он уже не помнит, кто такой Чехов, если это не Чехов из отдела рекламы, ему нужно успеть в сотни мест, и временами стороннему человеку начинает казаться, что, выпусти новичка из панциря, и он разбежится в разные стороны.
У меня во дворе у Никитских ворот жил старик-армянин. Милейшей души человек, радовавший конфетами «дунькина радость» нас, мальчишек, всякий раз, когда появлялся во дворе. Он зарабатывал тем, что устраивал представления. Устроившись посреди двора, он вынимал русскую балалайку и начинал петь:
- Эх, ва, марос, марос, ние марось миеня! Вах!
И стоящий перед ним петух начинал подпрыгивать на месте. Сначала он прыгал, поочередно меняя лапы, потом прыгал, входя, видимо, в раж пляски, на обеих. Публику это веселило, и каждый из зрителей считал западло не подарить армянину полтинник с изображением стоящего и показывающего куда-то в космос Ильича. На рубль армянин покупал в гастрономе нам, пацанам, конфет, уходил, а мы оставались и, гоняя за щеками сахарные подушечки, до хрипоты спорили о том, как армянин научил петуха танцевать. Предлагались самые невероятные версии. Вадик Грезин (мы жили на одной площадке пятого этажа «хрущевки»), уверял, что все дело в гипнозе. Старик смотрит петуху в глаза и говорит: «Танцуй, танцуй, ара». Кто-то выдвигал версию и запугивании петуха усекновением головы. Я же в споры не втсревал, потому что с момента появления на свет (если верить моим маме и папе) сначала искал правильное решение, а потом его защищал. По этой причине в шумных дискуссиях по поводу талантов петуха я не участвовал, но в голове моей все равно шла упорная работа, и в какой-то момент я почти убедил себя в том, что никакой заслуги старика-армянина нет, и эти танцы в присядку, скорее всего, результат уникальных способностей петуха распознавать среди прочих звуков бренчание балалайки. Но от этой версии пришлось почти сразу отказаться, потому что однажды старик появился во дворе с новым петухом, потом с третьим, а вскоре и с четвертым, и я уже тогда, мальчишескими мозгами понял, что находить такое количество интеллектуально одаренных петухов не под силу даже бывалому армянину. Правильный ответ оказался настолько прост, что разочарование преследовало меня долгие годы и преследует до сих пор. Перед самым выпуском из школы я не выдержал и спросил старика, пришедшего во двор:
- Скажи, дядя Рафик, как ты учишь петухов плясать?
- Вах, Гера, хлеб отнимаешь… Но тибе скажу. Ти хороший мальчик. Возьми петуха на базаре, поставь на сковородку и накрой клеткой. Включи плиту, а сам играй на балалайка. Сковородка станет горячий-горячий, петух начнет прыгать, а ты играй и пой. Неделю включай плита и пой. А потом ставь петуха на пол и играй без огонь. Петух станет сам плясать… Вах, Гера, никому не говори, ти хороший мальчик…
И сейчас, слушая президента и его теорию о корпоративной преданности, я вспоминаю старого армянина. Жизнь шагнула вперед. Сковородки теперь не актуальны. На подготавливаемых к работе в компании в качестве добросовестных и преданных сотрудников нынче надевают панцири и управляют ими из общего центра управления. Вместо огня – перспективы месячных и квартальных премиальных, вместо балалайки – бла-бла-бла тренинг на совещаниях и семинарах. Через месяц готового андроида можно ставить на пол, и тот начнет двигаться и думать точно так же, как это делал за него только что снятый панцирь.
- Почему я? – мне вдруг захотелось прервать президента именно сейчас, когда он заговорил о строгой дисциплине и ответственности.
- Вы не любите опаздывать, вы дотошны, вы умеете быть преданным. Ваши познания выходят за рамки изученной программы. Вы гениальный юрист, господин Чекалин, но в силу своего молодого возраста и недостатка опыта об этом еще не догадываетесь, - и он заговорил о милосердии внутри компании.
Я знаю, что такое милосердие внутри компании, я много слышал о ней из уст тех, кто пресытился ею, и ею же был уничтожен. Милосердие в компании – это дорожные знаки, установленные на дороге, по которой Христос несет свой крест к голгофе. Осторожно, «опасный поворот»… Будьте внимательны, ножку не подверните, здесь скользкий участок дороги… А в этих воротцах ограничение по высоте – три метра… Так что пониже крестик, пожалуйста, а то, не приведи господь, спину поцарапаете…
Да, и на специалиста из отдела продаж Иуду зла не держите, он поступил как настоящий товарищ...
- Вы возглавите направление отношений с поставщиками сырья, - президент Старостин надевает очки и глаза его превращаются в лазеры. – Господин Чекалин, это очень ответственный пост, и он формально приравнивается к уровню начальника отдела. Соответствующая и зарплата. Все, что вы будете делать, это проверять законность перечисляемых и поступаемых средств. Не задавайте лишних вопросов, не теряйте время над выяснением обстоятельств прихода или расхода, если это не противоречит закону. За вас это будут делать бухгалтеры. В нашей компании каждый отвечает только за свой участок работы, и на этом зиждется её благополучие. Нам не нужны лишние вопросы от налоговых органов, и ваша задача сводить желание их задавать к минимуму. Зная вас, я могу утверждать, что вы в силах вообще избавить нас от таких вопросов. Я краток, и мои слова могут вызвать у вас недоумение по поводу того, что в добросовестной компании юристу не нужно заниматься проблемами выяснения обстоятельств. Но я краток, потому что истина всегда имеет краткий вид. Все юристы занимаются только этим. Закон несовершенен, и многие хотели бы видеть СОС разоренной дотла. Для этого хороши все методы, и наш закон лучшее тому подспорье. Вы здесь для того, чтобы остальные занимались работой и не отвлекались на мелочи. Спасение человеческих жизней всегда было связано с жертвами, поскольку не всем выгодно, чтобы жизни спасались. СОС нанесла сокрушительный удар фармацевтическим кампаниям, производящим лекарства для раковых больных. Эти компании кормили совершенно бесполезными пилюлями человечество все время его существования, а теперь они несут немыслимые убытки. «Убийца рака» убил не только рак, но и производителей бессмысленных дорогостоящих медикаментов.
Сняв очки, Старостин стал искать на моем лице понимание. Я помог ему его найти.
- Ваше место работы – головной офис. Раиса Максимовна, наш вице-президент, вас туда сейчас проведет и познакомит с конфигурацией коридоров. Северная территория, занимающая две третьих территории СОС – производственная территория. Вам там делать нечего. Даже мне там делать нечего.
Я смотрю на президента, губы его шевелятся, я слышу и воспринимаю то, что он говорит, отвечаю ему, я уже почти согласен на вербовку в качестве андроида, состоящего на корпоративной связи, а за спиной президента стоят сотни тех, с кем я учился, и они орут, как чайки:
«Скажи, Чекалин, какого хера ты здесь сидишь, если отравишь ядом все, что тебе говорят?»
А мой педагог по криминалистике аж слюной брызжет, ему так не хотелось ставить мне «отлично», когда он узнал, что я иду в СОС, и теперь, кажется, есть повод исправить ошибку:
«Я тебе говорил: твое место – в прокуратуре!»
В прокуратуре… Я смеюсь и кричу ему:
«В качестве кого?»
- Вы улыбаетесь, потому что вам смешно то, что я говорю, или у вас просто хорошее настроение?
Плохо начинать службу с вранья, но я отвечаю президенту, что у меня в душе праздник. Никакого праздника там, конечно, нет. Моя душа, как выгребная яма, заполнена дерьмом. Я здесь только для того чтобы начать, но сотни из тех, кто кончил вместе со мной, готовы уже сейчас поменяться со мной местами. Даже Риммочка, узнав, сколько предлагают юристу в СОС, предложила поменяться с ней местами. Глупо. Её выбирал BMW, меня – СОС. Сергей Олегович Старостин, президент крупнейшей фармацевтической компании. Это его и её интересы я призван защищать юридически грамотно и профессионально самоотверженно.
- Война за крупный бизнес и суперприбыль, то есть, за главное, прощает нам мелкие частности, - говорит СОС, заглядывая внутрь меня, как в колодец, - а потому прошу вас простить нас за небольшие вольности.
Я не совсем понимаю, о чем речь, но вскоре все становится на свои места.
- Шесть последних месяцев ваша юридическая дееспособность была объектом нашего внимания и изучения. Вас вели на практике, вам предлагались различные жизненные ситуации, из которых вы должны были выходить достойно. Вы справились блестяще, мы приняли бы вас, оправдай вы наши надежды хотя бы наполовину. Но вы использовали свой талант на все сто. Как вышло с этим героином, Герман, - и президент смеется, словно невзначай назвав меня по имени.
Я начинаю темнеть от злости, потому что тут же вспоминаю все неприятности, которые одно за другим вдруг свалились на мою голову как раз за последние шесть месяцев. Мое молчание есть сигнал президенту насторожиться, но он этого не делает, поскольку вместо того чтобы шесть месяцев изучать мой внутренний мир и причины, которые могут заставить меня рассвирепеть, он изучал мои способности юриста. А зря. Ему бы следовало знать, что мое молчание – признак плохой погоды. В такие минуты, когда насквозь пропитываюсь ядом злости как тарантул в брачный период, я особенно опасен.
За сто пятьдесят последних дней ни с того, ни с сего меня пытались отчислить по надуманным причинам, а интеллигентные и с виду непьющие соседи затопили мою квартиру и сказали, что я сам виноват. В другой раз я был взят с кокаином, и это был настоящий кошмар, поскольку кокаин я не употребляю, и все это время я крутился то в суде, то в милиции, то в прокуратуре, как в колесе белка. Я победил всех, и теперь ответ на вопрос, почему не прокуратура, для меня ещё яснее прежнего. А сейчас выясняется, что вся эта пакость, свалившаяся мне на голову, словно клубок червей, ни что иное как «проверка моей юридической дееспособности». Я гневаюсь оттого, что уже сейчас становлюсь частью этой компании. Мне говорят: «Простите нас», нас, а не его, все организовавшего, и меня это ничуть не обижает, и я уже готов простить. Готов, хотя ещё полчаса назад знал за верное, что коллективного чувства стыда, как и вины, не бывает. Прятать взгляд от стыда взгляд может только один человек, а не группа людей, но этот человек краснеть не собирается, и всю вину за страшно прожитые мною шесть месяцев жизни сваливает на «нас», то есть, теперь уже на «нас» вместе со мной, поскольку вопроса о том, согласен ли я стать частью «их», уже практически не стоит.
Интеллигентные соседи, прокуратура, судья, всерьез разбиравшийся с «потопным» делом, опера, требовавшие меня признаться в том, что купил героин, а не нашел его на улице, и совершенно не принимающие на веру версию того, что это, вообще-то, их кокаин, а не мой, - вы, стоящие за спиной президента и орущие, словно чайки, вы и теперь будете рвать глотки и вопрошать меня, какого ляда я тут делаю? А куда идти? – в прокуратуру, в суд? Кому служить, если даже интеллигентные соседи смотрели мне в глаза и говорили в суде, что я должен был сразу сообщить в ЖЭК о потопе, а не ходить по ресторанам до полуночи.
Мне двадцать шесть, я уже большой мальчик, а потому о событиях в этом страшном и противоречивом мире знаю из источников, заслуживающих доверия. Если хочешь возбудить в отношении кого-то уголовное дело, то изучи прейскурант услуг УВД. Заплатив начальнику следствия, живи спокойно, но потом придется заплатить прокурору, чтобы дело направилось в суд. В суде – своя статья. Все делятся, всех испытывают на прочность. Придя в одну из этих систем, нужно научиться жить по их корпоративным правилам. Губернаторы берут миллионы за предоставление земель, которые должны предоставлять бесплатно, мэры и сыновья председателей судов давят насмерть простолюдинов и вся вина за смерть простолюдинов ложится на простолюдинов, «гаишники» организовывают банды, опера организовывают преступные сообщества, так что стоит ли винить СОС в почти невинном желании проверить лояльность будущего сотрудника своим знаниям?
- Компенсацию за откровения, которые вас, Герман, наверняка, неприятно удивили, компания берет на себя. Мы дарим вам квартиру на Кутузовском проспекте, машину и пятьдесят тысяч долларов. Как юрист вы нас устраиваете, так что если вы говорите да, уже сейчас можете направляться в кабинет вице-президента, где вам вручат ключи, а после следовать в бухгалтерию, где вам выдадут подъемные.
- Я говорю «да», - это как раз тот самый момент, когда от тебя требуют быть серьезным человеком, а потому раздумья на лице могут счесть за слабоумие.
Президент протянул мне руку, и я вижу, как на одном из пальцев блестит искусной работы перстень с бриллиантом карата в четыре.
- Тогда добро пожаловать в СОС, сынок!
Я вяло (корректно) подержался за его руку и, не выпуская её, спросил:
- Он умер?
Старостин поднял на меня глаза, и я с удивлением увидел в них искреннее недоумение. Так смотрят люди, которые не понимают, о чем речь. Например, проститутка, отвечающая на вопрос, любила ли она кого не за деньги. Но потом он вспомнил и снова покрылся паутиной разочарования.
- Вы о Гореглядове, верно? Да, он умер. И это невероятная потеря для компании. Я не представляю, как сейчас сообщать о кончине этого замечательного человека его семье… Быть может, вы сообщите?
- Я?! – я изумился до такой степени, что дал петушка.
Теперь он не выпускал мою руку. И мне показалось, что взгляд его проник в мой мозг и там ищет что-то ещё помимо этого моего «я». Потрясения для меня продолжались. Их уже очень много для одного часа работы на новом месте службы.
- Умение дарить жизнь неминуемо приводит к необходимости сообщать о смерти. Привыкайте, Герман. Я дам вам адрес.
Но потом он вдруг изменил решение и послал к вдове и сиротам какого-то Говоркова. Мне же пожелал удачи и сказал, что по территории СОС, точнее сказать, по той территории, куда разрешено заходить смертным, меня проводит некая Раиса Максимовна, вице-президент. Я ожидал увидеть красотку лет тридцати с искристым взглядом, которым вице-президент будет выдавать за деловой, но ошибся.
* Девственность – роскошь! (лат.)
* Будь осторожен… (лат.)
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги