Участковый

Участковый инспектор - это

мини-министр на своем участке.

Прошло много лет, но память хранит то время. Хотите верьте, хотите нет, но я расскажу…

Январь 1991 года принес «Павловскую реформу». За одну ночь старые купюры в 50 и 100 рублей стали недействительными, и на их месте появились новые. Миллионы людей остались без сбережений, выходили на улицы с пустыми руками, переполненные страхом и растерянностью. Магазины опустели, на рынках возник хаос, а доверие к власти трещало по швам. В стране витало ощущение нестабильности: привычный мир рушился, и никто не знал, что будет дальше.

Административный участок капитана милиции Соколова Максима Борисовича, участкового инспектора милиции ОВД Ленинского района занимал достаточно большую территорию на окраине города, рядом с заводом сельхозмашиностроения.

На участке располагался рабочий поселок заводчан, микрорайон Западный и частный сектор, а значит здесь была вся социальная инфраструктура: универсам, две школы, детские сады, поликлиника, Дом Быта и многое другое.

В рабочем поселке по адресу: Фурманова 16, стоял старый барак, разделённый на шесть тесных секций. У каждого жильца был свой вход и крошечный дворик, но жизнь здесь проходила как на ладони: шум, ссоры, слухи и чужие беды слышались сквозь тонкие перегородки.

В одной из этих секций жила семья Ворониных. Александр Петрович был не старый, но и не молодой — лет тридцать восемь. Когда-то крепкий работяга, теперь он почти не выпускал бутылку из рук. Стоило ему напиться, как двор наполнялся криками и руганью.

Его жена, Анастасия, была моложе мужа на пять лет — около тридцати трёх. Симпатичная брюнетка с девичьей фигурой, стройными ногами и упругими ягодицами. Мягкие глаза, пухлые губы и очаровательная ямочка на подбородке напоминали о той самой девушке, за которой в юности бегали все парни с улицы, считая её первой красавицей. Но пять лет, прожитых с Александром, постепенно стёрли с её лица былой блеск, оставив вместо него лишь усталость и неотступную тень тревоги.

— Опять Воронины... — вздыхал, капитан Соколов М., застёгивая китель, когда в дежурке раздавался звонок с хорошо знакомым адресом.

Начало девяностых, девяносто первый год… В милиции ещё носили портупею, галифе и начищенные хромовые сапоги, от которых скрипел наст под ногами. Под формой тянуло холодом, но это не мешало — к таким походам он привык.

Уже издалека доносились крики. Голос Александра Петровича был узнаваем — хриплый, пьяный, со злостью. Он что-то орал внутри своей половины барака, гремел дверьми и, похоже, переворачивал мебель.

У самой калитки его встретила соседка — полноватая женщина в старом пуховом платке. Она, прижимая руки к груди, торопливо заговорила:

— Ох, товарищ участковый… ну сил уже нет! Опять Воронин буянит! С Настей беда, боюсь, прибьёт он её когда-нибудь…

Соколов Максим Борисович только кивнул, расправил плечи и решительно шагнул к двери Ворониных.

Внутри стоял удушливый запах перегара, табачного дыма и пролитого самогона. Александр Петрович, растрёпанный, в расстёгнутой рубахе, шат годы с Александром стерли с лица прежний блеск, оставив усталость и тень тревоги.у. Анастасия прижалась к стене, прикрывая голову руками, глаза её блестели от слёз.

— Стоять! — голос Соколова прозвучал твёрдо и громко.

Александр обернулся, моргнул, но табурет не опустил.

— А-а-а… участковый пожаловал! — захохотал он, хотя смех больше был похож на звериный рык. — Ты чё, Соколов, думаешь, я тебя испугаюсь?

Он сделал шаг вперёд, пошатываясь, и табурет скрипнул в его руках.

Максим сделал два быстрых шага и уже стоял рядом. Хватка у него была крепкая: одним движением он вывернул табурет из рук Воронина и отшвырнул в сторону.

— Хватит, Саша, — сказал он жёстко. — Ты жену убьёшь когда-нибудь.

Анастасия тихо всхлипнула, прижимая ладони к лицу.

Александр попытался вырваться, но участковый инспектор держал его крепко. Тот рванулся раз, другой, но ноги скользнули по полу, и он тяжело рухнул на колени.

— Вставай, — коротко бросил капитан милиции, заламывая ему руку за спину.

— Пусти, Соколов! Я… я ей только слово сказал! — захрипел Александр, но уже без прежней злости, больше с жалкой ноткой.

Максим Борисович ловко щёлкнул наручниками. Металл звякнул, и пьяный мужик окончательно сник, мотая головой.

— Пошли, — сказал он и повёл его к выходу.

На улице было холодно и темно. Соседи уже толпились у калитки, кто-то шептался, кто-то качал головой.

— Ну что, Саша… — сказал капитан милиции, беря его под руку. — Пойдём, посидишь немного в опорном пункте, отрезвеешь.

Александр буркнул что-то невнятное, но сопротивляться уже не пытался.

В опорном пункте Александр Петрович сидел на жёсткой скамье, поигрывая руками. Протрезвев, он наконец осмотрелся и тихо заговорил:

— Макс… слушай… я знаю, я… переборщил. С Настей… не надо так. Я больше так не буду, правда.

Соколов молча смотрел на него, руки за спиной.

— Слушай, Саша, — сказал он ровно, — это не игра. Каждый раз — угрозы, крики. Если хочешь жить нормально — надо менять себя.

Александр тяжело вздохнул, глядя в пол:

— Я постараюсь… Я правда…

Секунду они молчали, а затем капитан милиции кивнул:

— Ладно. Посмотрим, как будешь держаться.

Посадив Воронина в камеру временного задержания, Соколов вернулся в дом к Анастасии. Он присел напротив, глядя прямо ей в глаза. Она сидела в халате, который обтягивал её грудь, бёдра и ягодицы, мягкие линии тела были видны даже сквозь ткань. Халат был выше колен, нижняя пуговица расстёгнута, открывая внутреннюю часть бедер.

Максиму очень нравилась Настя. Как мужчине — хорошенькая женщина. Он постоянно на неё смотрел, не мог наглядеться. Любовался её фигурой, тем, как она ходит, как улыбается. Ему очень хотелось её обнять, прикоснуться к ней и быть с ней ближе.

Несмотря на тревогу и усталость, её фигура оставалась привлекательной, словно тело пыталось говорить за неё.

— Настя, решать тебе. Будешь писать заявление? - его голос звучал устало но настойчиво. - Если напишешь — его посадят на пятнадцать суток. Ты хотя бы отдохнёшь, тебе станет легче.

Она покачала головой, нервно сжав пальцы:

— Нет, Максим Борисович… не надо. Пусть протрезвеет — и всё нормально будет. Он ведь… он добрый, когда не пьёт. Ты же знаешь.

Максим Борисович молчал, отметив про себя её красоту и усталость.

— Ладно, Настя, — сказал он спокойно. — Пока посидит в опорке, подумай. Если передумаешь и напишешь заявление — отлично, останется там. Нет — отпущу через пару часов, когда протрезвеет.

Она кивнула, не поднимая глаз.

Поздним вечером, Соколов привел протрезвевшего Александра Петровича. Уходя Соколов сказал с неожиданной серьёзностью:

— Я тебя, Александр, поставлю на учёт… вместе с Анастасией. Как неблагополучную семью, как злостного алкоголика. И буду проверять по вечерам, если продолжишь пить — посажу на 15 суток и без заявления.

Настя испуганно сжала руки в кулаки, глаза широко раскрылись.

Александр опустил голову, словно впервые осознав последствия своих поступков. Максим Борисович хмуро посмотрел на него, сдерживая раздражение:

— Саша, хватит слов. Сначала живи нормально, а потом будем разбираться с учётом. Не с тобой, а с тем, что творится. Скажи спасибо, что на работу не сообщу.

Настя, обессиленная и напуганная, лишь опустила взгляд, пытаясь осмыслить услышанное.

Через несколько дней вечером капитан Соколов, получил тревожный вызов — горит двор у Ворониных.

Когда он подошел, огонь уже охватил всю баню. Красные языки пламени взлетали в небо, трещали доски, соседские женщины, причитая, бегали с вёдрами. Пожарные приехали вовремя и сумели не допустить распространения огня на барак, но банька уже полыхала со всех сторон.

Анастасия, бледная, с криком бросилась к Соколову:

— Алексей был в бане! Он там!

Соколов рванулся вперёд, но сильный жар и дым отрезали дорогу. Шансов уже не было. Когда огонь погасили, в углу, где раньше стояла лавка, нашли черный обгоревший труп Александра Петровича. Тело застыло в так называемой "позе боксера", когда руки подняты, а ноги полусогнуты, словно в боевой стойке боксёра.

Соседи крестились и качали головами.

Настя при помощи соседей похоронила Александра, а на девятый день, как того требовала традиция устроила скромные поминки.

В бараке наступила гнетущая тишина. Соседи, привыкшие к пьяным дебошам Александра, теперь смотрели на Настю с жалостью и осторожной теплотой. Кто-то приносил еду, кто-то помогал дрова сложить. Но сама Настя словно жила в пустоте: привычный шум и ругань исчезли, оставив глухое эхо.

Через несколько дней после поминок в дежурную часть пришли результаты судебно-медицинской экспертизы. Максим Борисович открыл конверт и быстро пробежал глазами документ.

Лицо его мгновенно потемнело. В отчёте говорилось, что у Александра Петровича, помимо ожогов, обнаружена прижизненная травма головы.

— Чёрт… — пробормотал он, сжимая конверт в руках. — Это меняет всё.

Он шёл к Насте, и разные мысли крутились в его голове, отвезти в РОВД и сдать следователю, а может списать на несчастный случай. Но все время все мысли заслонял образ Насти в халатике, каким она запечатлелась в памяти.

- Ладно... поговорим сначала - подумал он.

Настя встретила его в том же халате, тот сидел на ней иначе, чем прежде: она похудела, осунулась, глаза потемнели от бессонницы. Пригласила на кухню.

Зачитав заключение судмедэксперта, Максим пристально посмотрел на Настю.

Настя с тревогой смотрела на него:

— Что… что это значит, Максим Борисович?

— Настя… — начал он тихо, но с тяжёлой серьёзностью. — По экспертизе, у Александра Петровича была прижизненная травма головы. Соседи говорят, что никто посторонний не заходил и не выходил из вашего дома. Значит, дома была только ты.

Он опустился рядом, кладя руку ей на плечо:

— Значит, пожар мог быть не единственной причиной. Его кто-то мог ударить… ещё до того, как начался огонь.

Настя судорожно сжала одеяло. Сердце бешено колотилось.

— Но… кто? — выдохнула она, голос дрожал.

Максим промолчал. Он понимал, что теперь ситуация выходит за пределы обычного бытового происшествия. С одной стороны — трагедия, с другой — возможное уголовное расследование. А Настя — единственная, кто может что-то знать или вспомнить, но ей тяжело говорить.

— Следователь разберётся, — сказал он, стараясь держать голос ровным, — но тебе нужно быть готовой давать показания, Настя.

Она кивнула, затаив дыхание, и почувствовала, как холодный страх перемешался с тревогой. В глазах — страх, паника и что-то ещё, что Максиму было знакомо: вина.

— Настя… скажи правду, — сжал он голос, чуть выше обычного. — Что произошло?

Она опустила голову, дрожа всем телом. Слёзы текли сами собой, не дожидаясь слов.

— Я… — прошептала она. — Я толкнула его. Он был пьяный… он хотел меня ... я устала от всего… Он ударился о топку… откуда высыпались угли… Я… Я испугалась и выбежала.

Максим глубоко вдохнул, ощущая, как внутри всё сжимается. Он знал, что теперь это уже не бытовой инцидент, а уголовное дело.

— Настя… — произнёс он медленно, — ты понимаешь, что натворила?

Она кивнула, не в силах смотреть на него:

— Я не хотела… только толкнула… Я испугалась…

Максим промолчал, его мысли метались между долгом офицера милиции и сочувствием к женщине, которую он тайно любил.

- Настя, я могу помочь тебе, сделать так, чтобы уголовное дело не возбуждали, но ...ты мне очень нравишься...я хочу...

Настя ещё дрожала от услышанного и пережитого, её глаза были полны слёз, когда Максим Борисович приблизился к ней, его руки неуверенно скользили по её плечам и спине. Он прижал её к себе, ощущая тепло её тела, мягкость груди и изгиб бёдер. Настя напряглась, но больше не от страха, а от волнения. Максим почувствовал как его охватывает волна возбуждения.

— Я могу помочь тебе ... забыть всё… все будет хорошо...— прошептал он, гладя её волосы. — Я рядом.

Он осторожно развязал пояс халата, отпустив ткань, чтобы она спала мягко по её телу, открывая грудь и бедра. Его руки медленно и уверенно гладили её, исследуя каждый изгиб, каждую линию, одновременно утешая и возбуждая.

Убаюканная его голосом Настя поддалась окончательно, подсознательно он нравился ей тоже.

— Я… — выдохнула она, не в силах подобрать слова, — Я боюсь…

Она прижалась к нему всем телом, шепча его имя, а он отвечал поцелуями, постепенно переходя к более смелым и открытым ласкам. Его прикосновения становились всё решительнее, исследуя её тело, вызывая тихие стоны, которые смешивались с дыханием.

Он поднял её на ноги, не прекращая целовать, и повёл в комнату, к дивану.

И вдруг её словно током ударило. Она резко замерла, вырвалась из его объятий, и в глазах у неё вспыхнула паника.

— Дверь! — прошептала она. — Максим Борисович, входная дверь не закрыта на щеколду! Вдруг кто-то из соседей зайдёт... Услышит...

Не дожидаясь ответа, она, прямо в трусиках, шлепая босыми ногами пулей выскочила из комнаты. Сердце бешено колотилось — уже не от страсти, а от животного страха быть обнаруженной. Горящие щёки, перехваченное дыхание, дрожащие пальцы — она с силой толкнула дверь, проверяя, и опустив щеколду с облегчением услышала глухой щелчок. На мгновение прислонилась лбом к прохладному дереву, пытаясь отдышаться и прогнать прочь наваждение.

Через секунду она вернулась в комнату. Смущённая, всё ещё взволнованная, но уже не испуганная. Словно этот короткий побег ненадолго вернул её в суровую реальность, где они — не просто мужчина и женщина, а участники опасной тайны.

— Прости... — тихо сказала она, снова приближаясь к нему. Теперь в её глазах читалась не только страсть, но и решимость. Страх быть пойманной лишь подлил масла в огонь, сделав желание ещё более острым и безрассудным.

Не прекращая целовать, повёл в комнату, к дивану. Без халата, он смог, наконец, увидеть её всю — бледную, дрожащую, прекрасную в своём отчаянии. Взгляд его скользнул вниз, к тонким кружевным трусикам, последней преграде. Большими пальцами он зацепил за резинку у её бедер и медленно, почти церемонно, стянул их вниз, обнажая густые, тёмные волосы и влажную, сжатую щель под ними.

Максим уложил её на прохладную ткань дивана. Его пальцы потянулись к ремню, расстегнули пряжку с глухим щелчком, затем — пуговицу и молнию на галифе. Он резко стянул их вместе с трусами до колен, освобождая напряжённый, готовый к действию член. Рука на мгновение сомкнулась вокруг горячей, твёрдой плоти, прежде чем он двинулся вперед.

Он накрыл её своим телом, ощущая всей кожей её трепет. Заглядывая в глаза, полные слёз и страха, видел в них ответную жажду — забыться, раствориться, ощутить что-то кроме всепоглощающего ужаса.

— Забудь, — снова прошептал он, направляя себя к её влажному входу. — Забудь всё. Сейчас есть только ты и я.

Он вошёл в неё не резко, а медленно, давая ей привыкнуть к каждому сантиметру, заполняя её целиком. Настя вскрикнула — не от боли, а от неожиданности, от этого грубого утешения, которое было ей так нужно. Её ноги обвились вокруг его поясницы, притягивая его глубже.

Двигался он сначала медленно, почти нежно, выдерживая этот мучительный, неторопливый ритм. Каждый толчок был будто попыткой выбить из неё память, страх, боль. Он чувствовал, как её тело, сначала напряжённое, постепенно начало оттаивать, отвечая ему жаркими спазмами.

— Максим… — простонала она, и в её голосе уже не было мольбы, а была лишь чистая, животная нужда.

Её пальцы впились в его спину, оставляя красные полосы. Он отвечал ей тем же — его губы приникали к её шее, груди, жадно ища её вкус. Он чувствовал, как её внутренние мышцы начали ритмично и судорожно сжиматься вокруг него, и ускорился, уже не в силах сдерживать себя.

— Сейчас... — его голос был низким и влажным шёпотом прямо у её рта. — Мы вместе. Забудь всё.

И её тело послушалось. Оргазм накатил на неё не как волна наслаждения, а как спасительный взрыв, стирающий сознание. Её крик был глухим, сорвавшимся, всё её существо сжалось в тугой, пульсирующий комок удовольствия и боли, вышибая слёзы из глаз.

Чувствуя, как её изнутри сотрясают мощные спазмы, Максим с глухим стоном позволил и себе сорваться в пропасть. Он вогнал в неё член в последнем, мощном толчке, замирая и заполняя её тёплой пульсацией. Его тело обмякло, стало тяжёлым, и он рухнул на неё, зарывая лицо в её влажные от пота волосы.

Они лежали так несколько минут, тяжело дыша, приходя в себя. Сознание, отброшенное на самый край, нехотя возвращалось, а с ним — и тяжёлая реальность. Но на несколько мгновений ему действительно удалось заставить её забыть.

Максим удерживал её, дарил тепло и уверенность, показывая, что теперь она под его защитой — полностью, навсегда, в этот момент.

Он смотрел внимательно, стараясь подобрать слова:

— Теперь всё будет по-другому. Если будет трудно — приходи.

Настя слабо улыбнулась уголками губ:

— Вы всегда меня спасали…

И вдруг в глазах её мелькнула искра — не благодарности, а чего-то большего.

Максим слушал и понимал, что видит её теперь не как «жертву скандалов», а как женщину — красивую, хоть и измученную. В ней всё ещё была жизнь, огонёк, что цеплял его мужской взгляд.

Настя смеялась впервые за долгое время — тихо, сдержанно, прикрывая губы ладонью. Словно боялась, что кто-то услышит её радость.

Когда он поднялся уходить, она задержала его взглядом.

— Приходите ещё, Максим Борисович… просто так.

Он кивнул. И впервые за многие годы позволил себе настоящую улыбку.

Прошла пара дней, вечер опустился на барак, затягивая дворы мягкой тьмой. Дверь открылась, и на пороге возник Максим. Настя встретила его сияющей улыбкой, её глаза буквально искрились облегчением и радостью.

— Забежал на минуту, — сказал он, ещё не снимая куртки. — Всё: официально в возбуждении дела отказали. Можешь выдохнуть и спать спокойно.

— Правда? — её лицо озарилось ещё большим счастьем. Энергия била из неё ключом, и этой радости нужно было немедленно найти выход. Она подпрыгнула и обвила его шею руками. — Это же прекрасно! Максим, ты мой герой!

Она тут же принялась целовать его в щёку, в шею, в губы, всем телом прижимаясь к нему. Её руки были нетерпеливы, и её намерение было более чем очевидным.

— Мне так сильно этого хочется... прямо сейчас, — прошептала она ему на губы, чувствуя, как он уже начинает отвечать на её напор.

Максим сдался с коротким смешком.

— Ладно, но только быстро, служба не ждёт.

Этого было достаточно. Словно на пружине, Настя отскочила от него, подошла к кухонному столу и, игриво взглянув через плечо, наклонилась. Подол её короткого халата взметнулся к талии, открыв взгляду упругие ягодицы и смуглую полоску между них — под халатом не было ровным счётом ничего.

Вид был столь внезапным и соблазнительным, что у Максима перехватило дыхание. Он быстро расстегнул галифе, подошёл сзади. Его большие ладони легли на её округлости, раздвинули их, обнажая влажную и готовую плоть. Одним уверенным, но не резким движением он вошёл в неё, заполняя собой до самого предела.

Настя громко, с облегчением выдохнула, её пальцы вцепились в край стола. Он не стал затягивать, двигаясь в том же быстром, энергичном ритме, который она сама и задала. Стол слегка поскрипывал в такт их движениям. В воздухе стоял прерывистый смех Насти, переходящий в стон, и её тихие, поощряющие слова: «Да, вот так... хорошо...».

Её оргазм накатил быстро и ярко — её тело напряглось и затрепетало вокруг него, вырывая тихий, сдавленный крик. Чувствуя, как её внутренности сжимаются в пульсирующих спазмах, Максим с глухим стоном позволил себе достичь пика, ещё несколько раз толкнувшись, заполняя её теплом.

Он наклонился к её спине, тяжело дыша. Настя безвольно лежала на столе, довольная улыбка не сходила с её лица.

— Ну вот... теперь точно всё хорошо, — выдохнула она.

Максим молча застегнул брюки, его дыхание еще не совсем пришло в норму. Он бросил быстрый взгляд на часы, поправил манжеты рубашки, снова возвращаясь к образу делового, собранного человека, каким вошёл сюда несколько минут назад.

— Мне пора, — его голос был немного хриплым.

Он уже направился к выходу, когда Настя окликнула его.

— Максим!

Он обернулся. Она всё ещё полулежала на столе, подперев голову рукой, и смотрела на него с хитрой, игривой улыбкой. Её халат был наброшен на плечи, но не скрывал её довольного, расслабленного тела.

— В следующий раз, — кокетливо подмигнула она, — тебя ждёт сюрприз.

Максим замер на мгновение, его брови удивлённо поползли вверх. В его глазах мелькнуло любопытство, смешанное с лёгкой настороженностью. Он явно не ожидал такой ремарки. Уголок его рта дрогнул в подобии улыбки, больше похожей на усмешку.

— Посмотрим, — коротко бросил он и, повернувшись, вышел, притворив за собой дверь, но вдруг вернувшись, сказал.

— Кстати, я договорился с директором школы. Берёт тебя на работу.

Настя вздрогнула от неожиданности и приподнялась, глядя на него.

— Куда?

— В столовую. Посудомойщицей. — Он повернул голову к ней, его лицо было серьёзным, без тени улыбки. — Зарплата, понятное дело, копейки. Но столовая — это хорошо. Ты там не пропадёшь. Рядом с продуктами. В наше время это дорогого стоит.

Он произнёс это с той простой, грубоватой практичностью, которая была нормой в те смутные, нищие дни конца 91-го. Это была не романтичная помощь, а суровая необходимость, предложение выжить, а не разбогатеть.

Настя молча кивнула, в её глазах мелькнула быстрая, практичная мысль. Она понимала. Понимала, что тарелка бесплатного супа и возможность унести домой пару лишних буханок хлеба или кости от котлет, значат сейчас куда больше, чем любая бумажная зарплата, которую могли месяцами не выдавать. Это была не работа, это была путёвка в сытое завтра.

— Спасибо, — тихо сказала она, прижимаясь к его плечу. Это было спасибо не за карьеру, а за безопасность. За то, что в разваливающейся стране он нашёл для неё крошечный, но тёплый и сытый островок.

- Вот ещё, тебе понадобится, он порылся в кармане галифе, достал смятую фиолетовую купюру в двадцать пять рублей и, не глядя, шлёпнул её на липкую поверхность стола.

Настя осталась одна, и её улыбка стала ещё шире и заговорщицей. Она уже придумала, каким будет этот сюрприз.

Пока Настя строила свои смелые планы, будни капитана Соколова были заполнены совсем другим. Его участок требовал постоянного внимания. Не проходило ни дня без происшествий: кражи, самогонщики, семейные скандалы, несуны с завода, так называемые расхитители социалистической собственности и зарождавшийся рэкет доставляли немало хлопот и стресса участковому.

Как грибы после дождя открывались видео салоны, где по вечерам собиралась молодежь для просмотра запрещённых фильмов. Всё это кипело и происходило на фоне введённой карточной системы на продукты. Немыслимые очереди стояли в продуктовых магазинах за элементарными продуктами по карточкам — рисом, сахаром, растительным маслом, не говоря уже о водке и сигаретах.

Максим любил свою жену Лиду всей душой и каждый день старался окружить её заботой и вниманием. Для их двоих сыновей, Миши и Феди, он был не только отцом, но и настоящей опорой. Максим делал всё, чтобы у мальчиков было всё необходимое — и для учёбы, и для игр, и для будущего, сколько бы ни стоило его усилий. Его забота о семье была постоянной и искренней, и в доме всегда чувствовалось тепло и безопасность.

Но вместе с тем, несмотря на всю его привязанность к семье, Максим искал редкие моменты покоя для себя. Его тянуло к Насте. Она была рядом, всегда под рукой, как тихая пристань, где он мог морально отдохнуть и физически расслабиться, не отвлекаясь надолго от службы, которая требовала всё больше и больше внимания и присутствия Максима на участке.

В следующий раз Максим снова зашёл к Насте вечером. Она, казалось, его ждала — в доме пахло едой, а сама она была в уютном новом домашнем халатике.

— Садись, — улыбнулась она, указывая на кухонный стол. — Будешь пельмени. Я купила две пачки.

— Конечно, — без раздумий согласился Максим, снимая куртку. Он искренне любил эти фабричные пельмени — предсказуемо полненькие, с обильным жирным соком внутри.

Настя наложила ему щедрую, полную тарелку, сдобрив их ароматным уксусом. Он, не заставляя её ждать, быстро и почти деловито съел, по-мужски оценив еду кивком. Атмосфера была спокойной, почти семейной.

Когда тарелка опустела, Настя лукаво посмотрела на него.

— Ну, а теперь — сюрприз.

...Взяв его за руку, она подвела к дивану и мягко толкнула, чтобы он сел. Её глаза блестели от предвкушения. Не говоря ни слова, она опустилась перед ним на колени, заняв своё место.

Пальцы медленно и ловко расстегнули его пояс, затем ширинку. До колен приспустила галифе, обнажив упругий, уже налитый кровью член. Настя замерла на мгновение, как бы любуясь им, а затем её ладошка нежно обхватила его основание.

Она наклонилась, и первым, что он почувствовал, было тёплое дуновение её дыхания на чувствительной коже. А затем — мягкое, влажное прикосновение её губ. Они бережно, почти нежно обхватили головку, и тут же её язык вступил в игру. Он был проворным и твёрдым. Плавными, круговыми движениями Настя водила им по самой нежной части — вокруг уздечки, по венчику, собирая капельки солоноватой смазки, заставляя всё его тело содрогнуться от щекотливого удовольствия.

Она не спешила, изучая его каждой клеточкой своего рта. То лаская продольной полосой по всей длине снизу вверх, то тыча остриём в щель на самой макушке. Потом её губы сжались чуть сильнее, и она начала медленно, с лёгким сопротивлением, погружаться на него, принимая в себя всё большую длину. Её щёки втянулись, создавая идеальный, тёплый вакуум.

Максим закинул голову на спинку дивана, с трудом сдерживая низкий стон. Его пальцы бессознательно впились в её волосы, но не толкали, а поглаживает волосы, ощущая каждый её уход и погружение.

И вот она достигла основания. Её нос уткнулся в лобок, а губы коснулись самой мошонки. Она задержалась так на секунду, целиком заполненная им, демонстрируя полный контроль, и он почувствовал, как её горло сглотнуло вокруг его головки — спазм, от которого у него потемнело в глазах.

Затем она так же медленно поползла назад, к кончику, и весь этот путь её язык не прекращал своей работы, яростно лаская напряжённый ствол снизу.

— Боже... Насть... — его дыхание сорвалось.

По комнате из радиоприёмника разливался голос Наташи Королёвой с песней «Жёлтые тюльпаны», словно мягкий аккомпанемент, сопровождая каждый стон Максима и чмоканье Насти. Музыка словно сама вплеталась в происходящее, делая момент ещё более интимным.

Этот сладкий, методичный ритм — глубокое погружение до самого корня с идеальным вакуумом и медленный, чувственный подъём — сводил его с ума. Она ускорилась, когда почувствовала, как его тело напряглось в преддверии финала. Её рука работала у основания в такт движениям головы, а другая нежно ласкала его мошонку.

Когда пик наступил, она не отстранилась. Она приняла всё, до последней капли, её горло снова сглотнуло, а губы оставались плотно сжатыми вокруг него, выжимая последние, самые яркие судороги наслаждения.

Только когда он полностью ослаб, она медленно, с тихим чмоканьем, освободила его. Её губы блестели, а глаза сияли гордостью и удовлетворением.

Максим, тяжело дыша, с лёгким удивлением спросил:

— Откуда ты... так умеешь?

Настя смущённо улыбнулась, вытирая тыльной стороной ладони уголок рта.

— Саша... рассказывал. И всё просил меня так сделать, — её голос стал тише.

— Но я ему всегда отказывала. А для тебя... — она посмотрела на него снизу вверх, и в её глазах читалась полная самоотдача, — для тебя я сделаю всё.

Встречаясь с Максимом, Настя словно восполняла годы, когда в браке с Александром её женские потребности оставались без внимания. Каждое мгновение с ним давало ей ощущение того, чего так не хватало раньше — страсти, заботы и полного принятия её как женщины. Несколько дней разлуки лишь усилили это желание, и, не в силах терпеть, она спонтанно направилась прямо к нему на работу, в опорный пункт милиции. Постучав и, не дожидаясь ответа, заглянула в кабинет.

— Я так по тебе соскучилась, — выпалила она, её глаза сияли и лукавством, и искренней тоской.

Максим сидел за столом, заваленным бумагами. Он взглянул на неё с укором, но в уголках его губ дрогнула улыбка.

— Насть, не вовремя. По графику приём граждан. Может кто угодно войти.

Но она уже подошла к его столу, обвила его шею руками, прижалась всей грудью к его плечу и принялась умолять, целуя в щёку, в висок, шепча на ухо самые нежные и самые похабные слова одновременно. Она говорила, что не может ждать, что сходит с ума, и её руки уже были везде, где не следует, особенно на службе.

Максим сдался с тяжёлым, прерывистым вздохом. Его собственная кровь уже давно перестала слушаться доводов разума. Он резко встал, подошёл к двери и, повернув ключ, щёлкнул замком.

Он обернулся. Его взгляд был тёмным, полным животного желания. Без лишних слов он очистил край стола от папок, взял Настю за талию и, приподняв, усадил на прохладную деревянную поверхность. Она тут же запрокинулась на локти, и, не отрывая от него влажного взгляда, сама подхватила подол юбки, задирая его к поясу. Под ней не было ничего, только смуглая кожа и два темных, манящих отверстия, одно из которых уже блестело от возбуждения, истекая соком, приглашая и умоляя.

Максим, заворожённо глядя на эту картину, торопливо расстегнул ремень, спустил галифе и трусы до колен. Его член был напряжён до каменной твёрдости. Он грубо закинул её ноги себе на плечи, раздвинув её ещё шире, и одним мощным, уверенным движением вошёл в самую глубину её мокрого, горячего тела.

Их обоих сводило от осознания риска. От мысли, что за тонкой дверью — весь мир, служба, а здесь, в этой комнате, — жаркая, запретная плоть, постыдные звуки шлёпков кожи и её громкие, сдавленные стоны. Она лежала на спине, её грудь вздымалась, а он, нависая над ней, вгонял в неё свой член с силой, которую диктовал адреналин.

— Тише, — хрипел он, но она уже не могла сдерживаться. Её стоны становились всё громче, и вскоре её тело затряслось в мощном, сокрушительном оргазме, беспомощно сжавшись вокруг него.

Это свело его с ума. Ещё несколько яростных, глубоких толчков — и он кончил с таким неистовством, что у него свело судорогой ягодицы и подкосились ноги. Он тяжело рухнул на неё, зажав её между своим телом и холодной поверхностью стола, приглушая её собственные последние вздохи наслаждения.

Они лежали так несколько минут, тяжело дыша, прислушиваясь к тишине за дверью. Потом Максим поднялся, молча заправил рубаху, застегнул галифе. Его лицо было серьёзным, но удовлетворённым.

А со стены, с портрета, за происходящим с холодной, почти нечеловеческой иронией в стальных глазах и лёгкой, загадочной улыбкой на тонких губах, наблюдал сам Феликс Эдмундович Дзержинский. Его суровый лик, призванный внушать уважение и страх, стал немым свидетелем совсем иного рода беспорядка.

Настя спрыгнула со стола, счастливая и сияющая, с лёгкостью сгладившая мятые складки на юбке. Она подбежала к нему, на цыпочках дотянулась и звонко чмокнула его в щёку.

— До завтра! — прошептала она и, как школьница, выскочила из кабинета, оставив его одного с запахом их секса и нарушенных служебных инструкций.

Надо отметить, что работа в школьной столовой, хоть и была тяжёлой и мало престижной, дала Насте то, чего ей не хватало больше всего — уверенность в завтрашнем дне и чувство нужности. Она вставала спозаранку, но теперь не от страха, а от дела, и возвращалась домой приятно уставшей, пахнущей не алкогольным перегаром мужа, а свежей выпечкой и борщом. А редкие, но страстные встречи с Максимом стали для неё тем живительным эликсиром, который пробуждал в ней не только тело, но и душу. И словно бутон под первым весенним солнцем, она начала распускаться. С лица сгладилась затравленная усталость, щёки зарумянились от жара плит, а в глазах, всегда потухших, снова зажёгся тот самый, давно забытый задорный огонёк, за которым когда-то бегали все парни с улицы. Она снова ловила на себе восхищённые взгляды — сначала школьных коллег мужчин, а потом и мужчин, приходивших забирать детей из школы. Она не просто наливалась здоровьем — она "расцвела", вновь ощутив себя не жертвой обстоятельств, а "желанной и сильной женщиной".

У Максима был день рождения. Он обещал забежать вечером. Настя, готовя ему скромный ужин, нервничала сильнее обычного. Она задумала подарок, который был для неё самой неизведанным. От подруг за углом она слышала шепотом и с похабным хохотом об «этом», но для неё это было чем-то из области пугающих и невероятно интимных фантазий.

Когда он пришёл, выпили, закусили, она, краснея и запинаясь, набралась смелости и прошептала:

— У меня для тебя… особенный подарок.

Максим удивлённо поднял бровь. Он был человеком простым, от подарков в виде носков или коньяка он не ждал ничего другого. Настя взяла его за руку и повела к дивану. Там, дрожащими руками, она объяснила, что хочет попробовать «то самое».

Он опешил. От коллег по участку он, конечно, слышал похабные байки про «третий путь», но сам считал это чем-то маргинальным, не для себя. Но вид её решимости, её желание угодить ему именно так, в его день рождения, разожгли в нём азарт и жгучее любопытство.

Он кивнул, стараясь сохранить внешнее спокойствие. Она легла на диван на живот, подложив подушку под бёдра. Он, с непривычки неуклюже, смазал её и себя обильно вазелином, который она предусмотрительно купила в аптеке.

Первую попытку войти оказалось сложно. Было тесно, больно, Настя вскрикнула и закусила губу.

— Подожди… — выдохнула она. Потом расслабилась, сделала глубокий вдох и прошептала: — Теперь пробуй.

Он вошёл медленно головкой, чувствуя, как её тело отчаянно сопротивляется, а затем сдаётся, принимая его. Её спина была напряжена в струну, пальцы впились в обивку дивана. Ей было больно, но она молчала, стиснув зубы, желая выдержать это ради него.

А для Максима это было откровением. Несравненная теснота, дурманящее чувство абсолютной власти и запретности сводили его с ума. Его движения, сначала робкие, стали увереннее, глубже. Он держал её за бёдра, видя, как её спина покрывается испариной, и слышал её сдавленные, прерывистые стоны, в которых теперь читалась не только боль, но и робкая волна какого-то нового, незнакомого удовольствия.

Он кончил феерично — с громким, хриплым криком, впервые в жизни ощутив оргазм такой пронзительной, почти болезненной интенсивности. Его тело обмякло, и он рухнул рядом с ней, тяжело дыша.

Они лежали молча. Потом Настя повернулась к нему. На её глазах блестели слёзы от боли, но на губах играла улыбка выполненного долга.

— Ну как? — тихо спросила она.

— Обалдеть, — искренне выдохнул он, глядя в потолок широко раскрытыми глазами. Это был лучший подарок.

Их странные, жаркие и потаённые отношения длились уже второй год.

В Москве расстреляли "Белый дом", а Ельцин ораторствовал на баррикадах, в телевизоре Леня Голубков зазывал купить жене сапоги и стать партнёром.

Однажды, лежа в постели после любви, Максим, глядя в потолок, сказал обдуманно и тяжело:

— Насть, тебе надо выйти замуж.

Она резко повернулась к нему, глаза полные непонимания и обиды.

— Что? Зачем? Я не хочу. У меня есть ты.

— Со мной у тебя нет будущего, — его голос был жёстким, без привычной ласки. Он повернулся к ней, его лицо было серьёзным. — Я не могу тебе ничего дать. Ни имени, ни защиты. А одна ты… в наше время… пропадёшь. Я за тебя боюсь.

Настя хотела возразить, но он не дал ей сказать, положив руку ей на плечо.

— Я женат. У меня двое сыновей растут, и Лида… Лида хорошая женщина. Я не уйду от них. Никогда. — Он выдохнул, и в его тоне впервые зазвучала усталость от этой двойной жизни. — Придёт время, и нам всё равно придётся расстаться. А ты останешься одна.

Она смотрела на него, и по её щеке скатилась предательская слеза. Он вытирает её большим пальцем, грубовато, но нежно.

— А так… — его голос стал тише, почти шёпотом, полным грязного, соблазнительного намёка. — Ты будешь под защитой. У тебя будет муж, дом… а ко мне… — он усмехнулся, — а ко мне ты сможешь забегать в опорный пункт, как раньше. Или я к тебе на обед. Ничего не изменится. Станет даже… азартнее.

Он говорил это, пытаясь представить всё как выгодную сделку, но в воздухе висела горечь. Он предлагал ей легальную крышу, продолжая быть её главной, но тайной жизнью. Это был циничный, жестокий и единственный выход, который он мог ей предложить в их реальности.

Театр начинается с вешалки, говорил Станиславский. А РОВД начинается с дежурной части.

Новая дежурная смена приступила к службе, оперативный дежурный капитан милиции Алексеев Олег сидел за пультом, помощник дежурного лейтенант милиции Борисов Иван заполнял журналы. Капитан милиции Соколов Максим отдежурив сутки в составе следственно-оперативной группы, зашёл, чтобы сдать табельное оружие. Сдав новому дежурному табельный ПМ, он направился к выходу.

Дежурный старой смены Вадимов Виктор, прислонившись к решётке дежурной части, хрипло, но весело крикнул помощнику Геннадию:

— Возьми две бутылки, а то не хватит. Лучше закуски поменьше, понял?

Обернувшись, увидев Максима, сказал,

- Макс, заходи по соточке, с устатка.

Минут через двадцать помощник вернулся с добычей: две бутылки дефицитной русской водки, три луковицы, буханка хлеба и банка кильки в томате.

Виктор, Максим и Геннадий прошли в комнату отдыха, расположенную за дежурной частью. Комната была простая: две кровати с грязными одеялами и колченогий стол посредине. Там они разложили закуску, разлили водку в гранёные стаканы.

Виктор достал из кармана мятые купюры, аккуратно разгладил их ладонью, пересчитал и разделил на три маленькие кучки. При этом он добавил:

— Это вместе, с тем пьяным, которого забрала у нас жена.

И подвинул деньги Максиму и Геннадию, как бы естественно передавая свою маленькую «долю справедливости».

В РОВД зарплату не выдавали уже третий месяц, в последний раз её выдали вообще мукой.

— Ну, за смену, мужики, — сказал Виктор. — Чтобы не последняя.

Комната дежурной части жила привычным шумом: телефонные звонки, шелест страниц дежурной книги, запах табачного дыма и остывшего чая.

Допив водку, участковый Соколов Максим, выйдя из РОВД остановился на тротуаре. Он колебался: домой к жене Лиде или к Насте? Дома Лида знала, что после дежурства он должен отдыхать один день. Но мысль о Насте манила.

И тут в окно дежурной части выглянул новый дежурный Алексеев. Он подозвал Соколова:

— Ты же домой? Занеси, пожалуйста, справку в дежурку УВД.

Его дилемма разрешилась, Соколов вздохнул, пожал плечами, взял справку и пошёл домой через УВД.

Дома его ждала Лида. Она специально в этот день отпросилась с работы, объяснив всё походом в поликлинику.

После того как Соколов умылся и немного поел, Лида подошла к нему вплотную. Она обняла его за плечи и шею, прижимаясь нежно, словно хотела забрать усталость и суету со службы.

- Дети в школе, а я очень соскучилась, — сказала она тихо, глядя ему в глаза.

Он обернулся, взял её за талию и усадил к себе на колени, как в молодости.

— Я тоже, — честно сказал он, и его руки сами потянулись к её телу — одна легла на упругую грудь под халатом, другая скользнула по бедру.

Она вздохнула и прикрыла глаза, её губы сами потянулись к его губам. Он почувствовал, как её тело откликается на его прикосновения, как учащается её дыхание.

— Пойдём, — вставая, тихо сказал он.

Максим, сбросив с себя всю одежду одним движением, замер на мгновение, любуясь ею. Лида лежала на простыне, смущённая и прекрасная в своей наготе, её грудь тяжело вздымалась, а глаза блестели в полутьме. Он опустился рядом, проводя ладонью от её щиколотки до бедра, чувствуя, как под кожей пробегает мелкая дрожь.

Он ласкал её медленно и властно, чувствуя, как она тает под его губами. Когда он лег на неё, его возбуждённый член упёрся в её лобок. Лида слегка подвинулась, помогая ему, и он вошёл в неё одним плавным, но уверенным движением. Она вскрикнула — не от боли, а от наслаждения, от чувства заполненности, которое разлилось жаром по всему телу.

Лида, захватив руками свои колени, развела их ещё шире, открываясь ему полностью. Её ноги поднялись вверх, обнажая всю её нежную, трепетную плоть, и теперь они подрагивали в такт его мощным толчкам. Каждое движение Максима заставляло её ступни дёргаться, а пальцы ног судорожно сжиматься. Она сама притягивала его глубже, помогая ему, направляя, словно боялась, что малейшая часть его останется не поглощённой её жарой.

— Макс… — её шёпот сорвался в стон.

— Вот так… — выдохнул он, видя, как она отдаётся ему вся без остатка. — Ты так прекрасна…

Он двигался сильно, его толчки буквально вдавливали её в матрас, глубоко погружаясь, как будто пытался за один раз дать ей всё то, что недодал за последнее время, — всё тепло и близость, в которых они оба так нуждались. Его губы обхватили её сосок, лаская его то языком, то лёгкими укусами, и она стонала, запрокидывая голову.

— Сильнее… — прошептала она, и её ноги обвились вокруг его поясницы, притягивая его ещё глубже.

Он послушался, ускорив ритм. Его движения стали жадными, почти яростными, но в них сквозила нежность. Лида встретила его страсть с такой же силой. Её пальцы скользили по его спине, оставляя красные следы, её бёдра двигались вместе с ним.

— Макс... я... — она запрокинула голову, и её тело затряслось в немом крике, сжимая его внутри себя.

Он, подхваченный её волной, с глухим стоном отпустил себя, заполняя её пульсирующим теплом. Они замерли, сплетённые в едином порыве, пока их дыхание не выровнялось, а сердца не перестали бешено колотиться.

Максим нежно провёл рукой по её мокрому от пота лбу и поцеловал её в губы.

— Я люблю тебя, — прошептал он.

— Я знаю, — улыбнулась она в ответ. — Я тоже.

Они лежали, тяжело дыша. Лида прижалась к его мокрому плечу.

— Ты какой-то другой, ты там... никого не нашёл? — тихо спросила она, не глядя на него.

— Нет, — быстро ответил он, гладя её по волосам. — Конечно, нет.

— Я не переживу, — ещё тише прошептала она.

Он молчал, глядя в потолок. В голове, как проклятие, всплыл образ Насти, тёмные волосы на белой подушке, испуганные глаза, тихий шёпот: «Я боюсь...».

«Нет, — сурово сказал он сам себе. —Никого...».

Но ложь горчила на губах, и он прижал жену к себе крепче, как бы ища в ней спасения от самого себя. Она удовлетворённо вздохнула и прижалась к нему крепче.

Прошло несколько недель, Максим довольно часто продолжал посещать Настю. В один из таких дней, за очередной тарелкой пельменей Настя, словно между прочим, обронила:

— К нам в школу новый учитель физики пришёл. Сергей. Неженатый. Ровесник мой, наверное. — Она покраснела и потупила взгляд в тарелку. — Он… в столовой как-то помог донести поднос. И заговаривает иногда.

Максим отложил вилку, его взгляд стал пристальным, служебным. Он молча прожевал, обдумывая.

— Ладно, — буркнул он наконец. — Сперва посмотрим на него. Потом будешь действовать.

Он «посмотрел» на него своим методом. Несколько дней спустя Максим в своей милицейской форме «заскочил по делам» в школу на перемене. Он нашёл молодого учителя в учительской, представился и завёл непринуждённую беседу.

Сергей немного нервничал перед сотрудником милиции, но держался открыто. Говорил, что недавно приехал, снимает комнату в частном секторе, о семье пока не думал — не на что. Простой, немного наивный, без подвоха. Идеальная кандидатура.

Вечером у Насти Максим вынес вердикт, расстегивая галифе:

— Подходит. Непьющий, скромный, с руками. Из деревни, видно. Работяга. — Он грубо обнял её за талию. — Поддерживай его ухаживания. Пусть ухаживает. Принимай цветы, если подарит. Смотри на него помягче.

Настя смотрела на него с немым вопросом в глазах, смешанным с обидой. Он заставлял её подыгрывать ухаживаниям другого мужчины, и в этом была особая, изощрённая жестокость.

— А ты? — тихо спросила она.

— А я никуда не денусь, — хрипло усмехнулся он, уже наклоняя ее животом к столу и раздвигая ягодицы, обнажая два её сжатых, тёмных входа, уже влажных от её стыдливого возбуждения.

— Ты думай о будущем. А пока… я тебя порадую ... твой будущий муж не должен мешать нам сейчас.

Он вошёл в неё сзади сразу, по-хозяйски, глубоко и жёстко, одним выверенным движением, заставив её вскрикнуть в стол от внезапности и боли, смешанной с удовольствием. Он трахал её влагалище с методичной силой, каждый толчок которого отдавался глухим стуком по дереву.

А когда почувствовал, что её тело начинает судорожно сжиматься, готовое к кульминации, он, не замедляя ритма, сменил цель. Его движения стали короче, точнее, когда он без усилий вошёл в уже привычный, податливый анус. Она застонала глухо и животно, прижимаясь пальцами к столу, её тело отозвалось на смену обжигающей, знакомой волной удовольствия. Он правил ей абсолютно, переключая ритм и место, не давая кончить, полностью контролируя её тело и её реакцию. И она, покорная, ждала, когда же он, наконец, позволит ей взорваться.

Её тело вдруг затряслось в немом крике, волна долгожданного разрешения наконец накрыла с головой, вырываясь наружу глухими, прерывистыми стонами. Внутри всё сжалось в тугой, пульсирующий узел, и она обмякла на столе, безвольная и пустая.

Чувствуя, как её изнутри сотрясают мощные спазмы, Максим с глухим стоном позволил и себе сорваться в пропасть. Он вогнал в неё свой член в последнем, мощном толчке, замирая и заполняя её тёплой пульсацией. Его тело обмякло, стало тяжёлым, и он рухнул на её спину, зарывая лицо в её влажные от пота волосы.

Они лежали так несколько мгновений, тяжело дыша, в тишине, нарушаемой лишь биением их сердец. Потом он медленно вышел из неё.

Их скромная свадьба с Сергеем прошла тихо, почти буднично. Расписались в районном загсе без колец, белого платья и пьяного гульбища — Максим настоял, чтобы не привлекать лишнего внимания. Настя стояла под дождём у дверей здания, в своём лучшем платье, и чувствовала себя не невестой, а актрисой, разучившей свою роль. Сергей, сияющий и растерянный, сжимал её руку, видя в этом день своего главного счастья. А она ловила на себе тяжёлый, оценивающий взгляд Максима, стоявшего поодаль, будто проверяющего, как проходит его операция по её обустройству. После церемонии они поехали к Насте домой, куда Сергей перевёз свой нехитрый скарб — пару чемоданов с книгами и костюмом.

В первую ночь, Сергей любил её медленно, почти научно. Его движения были размеренными, точными, лишёнными той животной, разрушительной силы, к которой привыкла Настя. Он часто останавливался, чтобы спросить: «Тебе удобно? Тебе нравится?» — и её раздражала эта забота. Ей хотелось, чтобы её взяли, использовали, заставили забыться, а не спрашивали разрешения. Его ласки были предсказуемы, его оргазм тих и скромен. После он гладил её по волосам и говорил о детях. А Настя смотрела в потолок и думала, что главное в её жизни теперь будет происходить не здесь, а в душном кабинете опорного пункта, куда она теперь могла приходить с новым, железным алиби — статусом замужней женщины.

Вскоре, после особенно грубого секса на служебном столе, когда он застёгивал ремень, а она поправляла юбку, Максим бросил через плечо, словно отдавая служебное предписание:

— И Насть… чтобы я там не узнал, что ты сосёшь у Сергея. И в жопу ему не давай. Пусть думает, что ты скромница, неиспорченная.

Он сказал это спокойно, деловито, но в его голосе сквозило железное, не терпящее возражений требование. Это был не совет ревнивца, а приказ хозяина, ревностно оберегающего свою эксклюзивную собственность, даже ту, которую он сдал в аренду. Он не просто хотел оставаться единственным, кто знает её «с изнанки». Он наслаждался этой властью — быть тем, кому позволено всё, в то время как законный муж довольствуется лишь разрешенным скудным пайком, даже не подозревая, какие пиры идут за его спиной.

Настя молча кивнула, глядя в пол. В этой фразе была заключена вся суть их отношений: он оформлял её жизнь, контролировал её быт и даже её постель с другим мужчиной, оставляя за собой все «права первородства» на её пороки и удовольствия. Он делал из неё святую для мужа и блудницу для себя, и в этом двойном стандарте была его главная власть и главное унижение для неё.

Вокруг бушевала новая жизнь. Из-под полы, а потом и вполне легально, на улицах стали расти, как грибы, коммерческие киоски, торгующие всем подряд — от сигарет и жвачки до дефицитного алкоголя. Максим, с его связями и пониманием «новых правил», быстро сообразил, как убить двух зайцев.

Вскоре он твёрдо заявил Насте:

— С завтрашнего дня ты не идёшь в школу. Я договорился, будешь работать в коммерческом киоске. Там и денег больше, и народу меньше.

Для Насти это был ещё один виток в её жизни, которым полностью управлял Максим. Она покорно кивнула. Теперь она торговала «Беломором» и «Мальборо», спиртом "Royal", проверяла голограмму на бутылках с «Распутиным» — если мужик на этикетке моргал, водка считалась «оригинальной», сидя за стеклом в тесной, пропахшей табаком и перегаром киоске.

Для Максима же это было идеальным прикрытием. Обходя свой административный участок, он мог без всяких подозрений заходить в киоск «проверить обстановку». Дверь захлопывалась, и на окошке тут же появлялась кривая картонная табличка, нацарапанная от руки: «ПЕРЕУЧЕТ».

А внутри, за занавесочкой, отделяющей крошечное подсобное помещение, происходило своё. Настя, опустившись на колени перед креслом, глубоко и умело, как он её научил, сосала его член, пока он, откинув голову, курил и тяжело дышал, положив сапоги на ящик с пачками "Явы". Или же он ставил её раком на тот же ящик, задирал её юбку и входил в неё сзади, глухо шикнув: «Тише!», пока она, стиснув зубы, старалась не выдать их стонами.

Их связь теперь была упрятана в самый центр людного места, за кривую табличку. Это было ещё азартнее, ещё циничнее и ещё бесповоротнее. Он стал для неё не только любовником и хозяином, но и работодателем, окончательно вплетая её в паутину своей власти и своих услуг.

За время этого странного, «общения» с Максимом Настя преобразилась до неузнаваемости. Та самая уставшая, исхудавшая женщина с синяками под глазами, которую он когда-то встретил в своём кабинете, казалось, канула в Лету.

Её словно подменили. Из слабой, затравленной тени она превратилась в аппетитную, сочную бабёнку, на которую с интересом оборачивались мужчины. Щёки порозовели, глаза, всегда бывшие потухшими, теперь горели живым, озорным блеском — смесью обретенной уверенности и тайны, которую она носила в себе.

Тело, наконец-то сытое и не измождённое постоянным стрессом, округлилось в соблазнительных местах. Грудь стала пышнее, бёдра — соблазнительно покатыми. Исчезла вжатая в плечи сутулость, появилась осанка женщины, которая знает себе цену.

И конечно, одежда. Максим, не скупясь, совал ей деньги после их встреч, а теперь она и сама зарабатывала в киоске. С исчезновением дефицита исчез и её старый, серый, растянутый свитерок. Её гардероб теперь состоял из обтягивающих джинсов с заниженной талией, ярких блузок, подчёркивающих грудь, и коротких юбок, которые она лихо носила. Он, сам того не желая, не просто трахал её — он вылепил из неё ту самую женщину, которую теперь с вожделением провожали взглядами другие мужчины. И в этом была особая ирония: её расцвет был целиком и полностью его творением и его заслугой, но плодами этого расцвета теперь любовался весь район, а не только он один в запертом кабинете.

Финал наступил внезапно и прозаично. Для уже майора Соколова Максима это был всего лишь один из многих вызовов в составе следственно-оперативной группы. Сообщение о разбойном нападении на инкассаторов. Ничего исключительного для лихих 90-х.

Но в этот раз что-то пошло не так. Завязалась перестрелка. Одна из шальных пуль, отрикошетив, нашла свою цель. Смертельное ранение. Он умер, не приходя в сознание, на холодном асфальте под аккомпанемент сирен и крики коллег.

Настя узнала об этом вечером из теленовостей. Диктор за кадром бесстрастно перечислял имена погибших сотрудников. Когда она услышала его имя и звание, мир ушёл из-под ног. Она рыдала не как любовница, а как вдова, которой не дано было носить траур. Она рыдала по нему, по их несбывшейся, невозможной жизни, по той части себя, которая умерла вместе с ним.

Кончался 1994 год. Воздух на улицах уже не просто пах свободой — он пах порохом с Кавказа, дешёвым одеколоном новых русских и пылью от сносимых памятников Ленину. Из каждого телевизора, как заезженная пластинка, доносилась навязчивая песенка: «МММ-МММ-МММ…» — и улыбка Мавроди, хитрая и масляная, заманивала последние сбережения старушек и рабочих в свою финансовую пирамиду, в этот сияющий мираж всеобщего богатства.

Рядом с его плакатами тут же красовались рекламные щиты «Хопёр-Инвеста», сулившего не просто прибыль, а «проценты, которые кусаются», и казавшегося на фоне МММ эталоном надёжности и солидности — пока не грянул гром и он не рухнул, поглотив миллионы, и не стало ясно, что это всего лишь другая сторона одной и той же монеты под названием «дикий капитализм».

А страну, содрогающуюся от шоковой терапии, уже накрывала новая, дикая волна — волна вседозволенности. Всё было можно: можно было в одно утро проснуться миллионером, можно было вечером лечь в гробу из-за пачки долларов в барсетке, можно было купить на улице танковый шлем, «красную икру» из баклажан и видеокассету с порнухой. Государство, которое раньше знало всё и контролировало каждый шаг, теперь лишь беспомощно разводило руками, уворачиваясь от пуль в Грозном и от жалоб обманутых вкладчиков «Хопра» и МММ у своих дверей. Это было время, когда правила писались на ходу, а главным законом стала простая и чёткая формула: "или ты ешь, или едят тебя".

В этом вихре событий, голода и безумия судьба Насти и её тихого мужа Сергея затерялась навсегда. Однажды они просто исчезли из своего дома. Соседи строили догадки. Одни говорили, что подались в «челноки», возить товары из Турции, и их убили где-то в пригороде за долги или партию джинсов. Другие шептались, что видели Настю на трассе, среди таких же как она — опустившихся, с потухшим взглядом, продающих себя за пачку сигарет или бутылку портвейна.

Теперь мы уже не узнаем правды. Их история канула в Лету, став одной из миллионов таких же безымянных трагедий, из которых и соткана ткань тех смутных, жестоких лет. Осталась только память о майоре Соколове, чьё имя есть на мемориальной доске в УВД, и о женщине, которая его любила и для которой его смерть стала точкой отсчёта конца.

P.S.

Рассказ художественный. Герои вымышлены, но отражают будни людей девяностых и жизнь участкового, со всеми рисками, слабостями и решениями, которые он принимал каждый день.

Эротические сцены не ради эффекта; они часть человеческой жизни, отражение чувств и желаний, и я считаю естественным и правдивым показывать сексуальные отношения между мужчиной и женщиной — большинство людей в той или иной мере проживает и занимается подобным и такие сцены имеют место в жизни.