Ученик

ЧАСТЬ I. ПРИХОД

Глава 1. Новенький

Утро в детской областной начиналось одинаково: запах кипячёной воды из стерилизационной, лёгкий пар над длинными раковинами, металлический лязг лотков. Лампы на потолке горели приглушённо — жёлтым ночным светом — и лица дежурных медсестёр казались бледнее, чем были.

Валентина Гавриловна вышла к посту, застёгивая на ходу белый халат.

— Доброе утро, — произнесла она по привычке.

— Утро, — отозвалась младшая, не поднимая глаз от температурного листа.

У стойки стоял парень. Высокий, худой, слишком аккуратный: новый халат без пятен, свежие бахилы, волосы приглажены. Он держал папку как щит.

— Вы к кому? — Валентина Гавриловна замедлила шаг.

— К Дымову Сергею Алексеевичу, — ответил он тихо. — Я новый ординатор. Соколенко.

Фамилия прозвучала нерешительно, будто он заранее извинялся.

— А, этот, — пробормотала младшая медсестра. — Про вас Семёнов уже спрашивал.

Валентина Гавриловна присмотрелась. Взгляд держит, не отводит. Но в глазах что-то тяжёлое.

— Завотделением видели?

— Да, я с утра у него был. Сказал, что должен представиться сначала... ему.

Он не назвал фамилии. Но все знали, о ком речь.

— Ординаторская в конце коридора, направо. Найдёте. — Валентина Гавриловна вздохнула. — Только не удивляйтесь.

— Чему?

— Увидите. У нас тут свои памятники.

Глава 2. Дымов

Ординаторская пахла холодным чаем, табаком и старыми журналами «Вопросы нейрохирургии». На подоконнике — два кактуса в облупленных горшках. Под ними — пачка историй болезни вместо подставки.

Сергей Дымов сидел у стола, расставив ноги, опираясь локтями о столешницу. Перед ним — раскрытая монография по детской нейрохирургии, исчерканная ручкой, с торчащими закладками. Рядом — стакан с мутной прозрачной жидкостью.

Соколенко постучал в косяк.

— Можно?

Дымов не сразу поднял голову. Дочитал строчку, поставил точку на полях. Потом перевёл взгляд на дверь.

Серые глаза. Усталые так, словно не спал последние десять лет.

— Ты кто?

— Ординатор. Соколенко.

— Ординатор у кого?

— У вас. Если вы не против.

Дымов хмыкнул. В усмешке не было радости.

— Меня никто не спрашивал, против я или нет. — Пауза. — Ты хоть детей видел живьём, кроме как в учебнике?

— Работал в районной больнице. Педиатром. Потом интернатура по детской хирургии.

— Ну, почти человек. — Дымов уткнулся взглядом в книгу. — Садись, раз пришёл.

Соколенко сел на край стула. Дымов сделал глоток. Запах был не чайный.

— Зачем тебе именно сюда?

— У вас сильное отделение.

— Не говори мне эту чушь. — Дымов поднял голову. — Я сам знаю, какое у нас отделение. Зачем ты пришёл именно ко мне?

Пауза. Ладони вспотели.

— Хочу учиться у вас. Вы... лучший.

Дымов медленно поднял глаза.

— Знаешь, что про меня говорят?

— Знаю.

— И всё равно пришёл?

— Поэтому и пришёл.

Несколько секунд молчания.

— Посмотрим, сколько ты выдержишь. У нас тут не кафедра.

Соколенко смотрел на его руки: крупные, с широкими ладонями, ногти обломаны неровно. Руки чуть заметно дрожали.

Почему-то это не испугало.

Глава 3. Отделение

Детское хирургическое жило в своём ритме — резком, рваном.

Плач ребёнка в конце коридора. Шёпот матери у стены. Звон металла из перевязочной. Медсёстры двигались быстро, почти молча: «температура?», «анализ взяли?», «анестезиолог в курсе?». Воздух пах антисептиком, дешёвым одеколоном, детским мылом.

Дымов в этом пространстве был центром тяжести. Появлялся резко, в любом месте коридора, всегда немного лохматый, с расстёгнутым до середины халатом и следами ручки в кармане.

Однажды сорвался на медсестру, когда та меняла флакон у системы измерения внутричерепного давления:

— Я тебе сколько раз говорил: внутричерепное давление — не игрушка, следи за установленным уровнем систем, когда у тебя ребенок на наружном дренаже! Ты видишь - каплю уронила? А стерильность? Откуда только руки….

Сестра покраснела, молча поправила уровень расположения дренажной трубки.

А через пять минут Дымов стоял у кроватки пятилетней девочки, аккуратно разглаживал ей волосы и говорил матери:

— Операция сложная. Но без неё никак. Я буду резать там, где другим страшно. Если не полезу — она просто потухнет. Нам нужно время. Вы мне это время дадите?

Мать кивала, плакала без звука.

Соколенко смотрел с удивлением: как совмещаются два человека — грубый, злой, почти хам, и вдруг — мягкий голос, спокойные руки.

В ординаторской вечером Соколенко спросил:

— Почему вы так с сестрой? Она ведь не специально.

— А с ребёнком специально? — резко поднял голову Дымов. — Тут «не специально» так людей убивают. — Он смягчил голос. — Ты не перепутай: я грубый, но не злой. Ты ещё разницу научись видеть.

Соколенко ничего не ответил.

На обходе появилась невысокая сухощавая женщина лет пятидесяти — в белом халате, с аккуратно собранными волосами. Ирина Ларина, невролог. Она двигалась тихо, но все замечали её присутствие.

Когда Дымов проходил мимо, она бросила:

— Ну что, герой дня? Опять решил, что правила существуют для других?

— Правила, Ирина Сергеевна, придуманы теми, кто не умеет резать.

— А хамство придумано теми, кто режет слишком много.

Она улыбнулась Соколенко так, словно извинялась за всё отделение разом.

Дымов прошёл мимо, не ответив.

Валентина Гавриловна, глядя им вслед, тихо сказала Соколенко:

— Не обращайте внимания. Они так двадцать лет.

Вечером к Соколенко подошёл заведующий отделением — Павел Андреевич Семёнов. Высокий, седой, с манерами университетского профессора.

— Как работа?

— Интересная.

— Дымов вас не грузит?

— Нет. Он... требовательный.

Семёнов усмехнулся.

— Это мягко сказано. — Он помолчал. — Он талантлив. Но слишком уверен, что талант спасает от всего. От ошибок, от людей, от себя самого. — Семёнов посмотрел в окно. — Жизнь не обязана подстраиваться под гениев.

Соколенко кивнул, не зная, что ответить.

— Вы долго с ним работаете?

— С самого начала. Когда отделение было четыре койки и два стола. Врачи приходили и уходили. Он — остался. — Семёнов повернулся к нему. — Запомните одно: он может быть невыносим. Но некоторых детей без него не спасти.

ЧАСТЬ II. УЧЕНИЧЕСТВО

Глава 4. Первая ночь

То дежурство Соколенко запомнил по запаху крови, который не выветрился до утра, по трём экстренным операциям подряд и по тому, как тихо, почти шёпотом, говорил в четыре утра реаниматолог, прижимая телефонную трубку к уху:

— Ещё один. С ДТП. Мальчик. Голова.

Семёнов в ту ночь был в больнице — вышел «просто посмотреть». Сидел в ординаторской неврологии, пил остывший чай из стакана в подстаканнике. Выглядел так, будто его возраст измерялся не годами, а количеством дежурств.

Вентрикулография стояла в плане на утро. Пятилетний мальчик с подозрением на опухоль. Ночью ребёнок лежал спокойно, под капельницей. Рядом мать, сидящая на стуле, с руками, сжатыми между коленями.

Перед рассветом Соколенко зашёл в ординаторскую.

Дымов сидел за столом, опираясь лбом о кулак. Стакан почти пуст. Глаза мутноватые, но цепкие.

— Сергей Алексеевич, вам бы прилечь. Через три часа...

— Через три часа — чик-пок. — Дымов не поднял головы. — Для меня главное, чтобы больного ко мне в операционную головой принесли. Дальше я разберусь.

Он посмотрел на Соколенко.

— Ты к вентрикулографии готов? Там желудочки узкие. Промахнёшься — Семёнов тебя живьём съест.

— Готов. Просмотрел всё, что было по нему.

— Просмотрел... — Дымов усмехнулся. — В книжках красиво пишут. Тут надо с первого раза попасть. Второго не будет.

Он поднялся резче, чем стоило бы. На секунду качнулся, упёрся ладонью в стол. Замер.

— Иди спи, ученик. Хватит на меня смотреть.

Соколенко не ушёл. Смотрел на его руки. Дрожь была почти незаметной.

Почти.

Он поймал себя на мысли, что хочет подойти и подставить плечо. И тут же внутри поднялась другая волна — тёмная, вязкая: чему ты сочувствуешь?

Он повернулся и вышел.

Глава 5. Вентрикулография

Операционная была пуста, когда они вошли. Сестра накрывала столик инструментов. Анестезиолог проверял аппаратуру, не поднимая глаз.

— Нервничаешь? — тихо спросил Семёнов, стоя рядом с Соколенко.

— Да.

— И правильно. Кто не нервничает — тот опасен.

Игла легла в руку Соколенко легко, как будто всегда там лежала. Он чувствовал, как пот стекает по лопаткам под халатом, слышал собственное дыхание — чуть ускоренное.

— Начинай, — сказал Семёнов.

Мир сузился до одной точки — до места, куда должна войти игла. Кожа, кость, тонкое ощущение «провала», когда ты в нужной глубине.

Игла прошла плавно. Он ввёл контраст, чувствуя, как в руках появляется уверенность.

На экране — узкие, как щели, желудочки.

— Хорошо, — мягко сказал Семёнов. — Спокойно. Вот здесь.

Это «хорошо» ударило теплом. И от этого стало ещё страшнее: теперь нельзя было испортить.

Через двадцать минут всё было закончено. Снимки лежали на столе. Семёнов, наклонившись, рассматривал их, проводя пальцем по контурам.

— Чётко. Для первого раза — очень чётко.

Соколенко кивнул, боясь, что голос дрогнет.

Внутри было странное чувство: маленькую, почти детскую часть его погладили по голове. А другая, старшая, смотрела со стороны и говорила: не радуйся. Ты сюда не за этим пришёл.

Глава 6. Операция

Вторая половина дня прошла в полутьме операционной. За окном стемнело, но здесь всегда был одинаковый свет — белый, яркий, без тени.

Ребёнка ввели, аккуратно переложили. Лицо под маской казалось почти игрушечным.

— Так. — Дымов говорил уже другим голосом, собранным. — Значит, мы вот так пойдём... — Быстрым жестом обвёл предполагаемую линию разреза. — Ты рядом, ученик. Не мешайся, но смотри.

Во время операции он был другим человеком. Никакой размазанной усталости, никакой дрожи. Только цепкий взгляд и быстрые, точные движения. Он словно входил в особое состояние, где не существовало ни ночного стакана, ни сорванных реплик, ни чужих обвинений.

— Видишь? — бросал он иногда. — Вот это нам мешает. Вот тут они в прошлый раз... не увидели. Мы видим.

Семёнов стоял напротив, чуть в стороне, почти не вмешиваясь. Только однажды сказал:

— Сергей, глубже не надо.

— Знаю, — коротко бросил Дымов, не отрываясь.

Когда всё было закончено, он снял перчатки. Пальцы чуть дрогнули.

— Жить будет, — сказал он больше себе, чем кому-то ещё.

Соколенко смотрел на него, чувствуя, как внутри ломается привычная картинка: перед ним должен был быть монстр. А перед ним стоял врач, который только что вытащил ребёнка из небытия.

Это было невыносимо.

Глава 7. Извоз

Зима восемьдесят седьмого пришла жёсткая. Зарплаты задерживали, магазины пустели, по вечерам на улицах становилось темнее.

Соколенко подрабатывал извозом. На старой дедовской «шестёрке», которую постоянно надо было чинить: то свечи, то карбюратор, то дыра в глушителе, откуда валил сизый дым. Он выезжал поздними вечерами — когда жена укладывала ребёнка, когда в квартире становилось тихо и было ясно: завтра денег всё равно не хватит.

Однажды вечером, паркуясь у больницы, он услышал стук в окно.

Дверь открылась. Дымов уселся на заднее сиденье, положив локоть на спинку.

— Тебе жить надоело?

— Сергей Алексеевич?

— Если будешь дальше один калымить, тебя или ограбят, или угонят вместе с машиной. Сейчас таких случаев — как в травматологии переломов. Буду сидеть сзади. Тихо. Чтобы водителю было спокойнее.

— Да не нужно...

— Нужно. И заведи наконец печку, я тут замёрзну.

Так и пошло: по вечерам Соколенко возил людей, Дымов молча сидел сзади — в тени, как телохранитель. Иногда он слегка стучал по стеклу, когда пассажир казался подозрительным. Иногда выходил первым.

Однажды, когда выезжали с вокзала, Дымов сказал:

— Ладно. За это всё я попрошу кое-что.

— Что?

— В выходные свезёшь меня в деревню. Три мешка картошки. На год родителям погреб заполнить.

Соколенко рассмеялся.

— Договорились.

— Вот и прекрасно. А то они у меня старые. Картошку сами уже не натаскают.

Поездка произошла в ту же субботу. Дымов стоял, облокотившись на открытую дверь багажника, когда грузили мешки. Потом ехал в машине, глядя на поля, и молчал.

Впервые они ехали молча — но как будто вместе.

На обратном пути Дымов вдруг спросил:

— У тебя семья?

— Жена. Дочь.

— Хорошо. — Дымов посмотрел в окно. — Держись за них. Это единственное, что имеет смысл.

Соколенко хотел спросить: «А у вас?» — но не решился.

Глава 8. Электрик

Зимой, когда в квартире у Соколенко начался ремонт, выяснилось, что проводка «дохлая». Он стоял на табуретке, ковырялся отвёрткой в разъёме, когда в дверь позвонили.

— Опять ты всё делаешь не так, — сказал Дымов, переступая порог без приглашения. — Дай сюда. — Он взял отвёртку. — У тебя тут фаза на корпус идёт, тебя шарахнет так, что неделю лежать будешь.

— Вы что, электрик?

— Угу. — Дымов снял розетку быстрыми движениями. — Отец научил. Он у меня всё умел: и пайку, и сварку. А я вот только людей научился разбирать.

Через полчаса розетка работала. Через час — горел свет в коридоре.

— Готово. — Дымов вытер руки о джинсы. — По уму сделать — пол-квартиры менять надо. Но жить можно.

Жена Соколенко вышла с чайником:

— Сергей Алексеевич, чаю?

— Не откажусь.

Они сидели на кухне. Дымов пил чай, прикуривал от конфорки. Дочка Соколенко выглядывала из-за двери, боясь подойти.

— Сколько ей? — спросил Дымов.

— Четыре.

— Хороший возраст. Ещё не врёт. — Он усмехнулся. — Потом научится.

Соколенко промолчал.

Когда Дымов собирался уходить, он задержался в дверях.

— Знаешь, — сказал он, — если что случится с ребёнком... любое. Сразу звони мне. Не жди утра.

— Спасибо.

— Да не за спасибо. — Дымов застегнул куртку. — Просто... детей нельзя ждать.

Соколенко проводил его до подъезда. Дымов шёл, сутулясь, руки в карманах. У машины обернулся:

— Ты хороший врач. Но слишком правильный. Это пройдёт.

— А если не пройдёт?

— Тогда будешь несчастен. — Дымов сел за руль. — Или счастлив. Как повезёт.

Глава 9. Несостоявшаяся свадьба

Весной Дымов объявил, что женится.

— На ком? — спросила Валентина Гавриловна.

— На Люде. Из нашего отделения.

Медсестра Люда была тихая, терпеливая, немолодая. Все удивились. Она — меньше всех.

— Поедем с другом, — сказал Дымов Соколенко. — Ты за рулём.

Поездка была странной. Дымов шутил, потом замолчал. Люда смотрела в окно, стискивая пальцы. Они поссорились где-то на подъезде к деревне — из-за ерунды.

Свадьба не состоялась.

На обратном пути Дымов сидел на заднем сиденье, глядя в окно.

— Ну и чёрт с ней, — сказал он. — Хотя, может, и не чёрт.

Соколенко молчал, не зная, что сказать.

Через несколько километров Дымов добавил:

— Я думал... может быть, получится. — Он усмехнулся. — Не получилось.

— Почему?

— Потому что она хотела меня исправить. А я уже неисправим.

Остаток пути ехали молча.

Когда высадили Дымова у дома, он вышел, потом наклонился к окну:

— Спасибо, что не спрашивал лишнего.

— Да я...

— Я серьёзно. Иногда молчание — это лучшее, что можно дать.

Он ушёл, не оборачиваясь.

Соколенко сидел в машине ещё несколько минут, глядя на тёмное окно подъезда. И думал: Этот человек одинок так, что даже свадьба его не спасёт.

Глава 10. Санавиация

Звонок был ранним утром. Морозным. Писклявым.

В отделении подняли всех: тяжёлый ребёнок в отдалённом районе, подозрение на перитонит. Местные хирурги не справились. Решили отправлять санавиацию.

— Соколенко, поедешь со мной, — сказал Дымов, натягивая куртку прямо поверх халата. — Чему-то тебя надо учить, кроме вентрикулографии.

Самолет – «кукурузник» был старый, дребезжащий. Пилоты в наушниках, салон с ящиками. Ветер бил по корпусу, как будто хотел перевернуть.

Оперировали в полутёмной операционной, где лампа мигала, а инструменты лежали россыпью.

Дымов работал быстро, точно. Руки не дрожали. Голос был спокойный, почти ласковый:

— Ну давай, малыш. Давай. Держись.

Когда ребёнка увезли в реанимацию, они сидели на крыльце больницы, пока всходило солнце.

— Засидимся — поезд уйдёт, — сказал Дымов.

Ехали в плацкарте — среди призывников, которые катались по вагону, пели, смеялись.

— Дымов, ты же врач? Нас глянь! — крикнул кто-то.

— Я хирург. Смотреть на вас — себе дороже, — отмахнулся тот.

Соколенко смотрел на него и думал: Этот человек может быть кем угодно. И пьяницей, и учителем, и спасителем, и разрушенным.

Когда поезд въезжал в город, Дымов вдруг сказал:

— Запомни. Самое трудное — это не оперировать. Самое трудное — возвращаться после.

Соколенко посмотрел на него.

— После чего?

— После всего. — Дымов отвернулся к окну. — После каждого ребёнка, которого не спас. После каждой ошибки. После каждого дня, когда понимаешь, что мог бы сделать лучше. — Он помолчал. — Возвращаться и продолжать — вот это трудно.

— Но вы же возвращаетесь.

— Пока да. — Дымов усмехнулся. — Посмотрим, как долго это продлится.

Эти слова остались висеть в воздухе вагона, как дым от чьей-то сигареты.