Ученье

I

Тот день Клод Бонифаций запомнил надолго. Хотя, если подумать, всё шло именно к нему. Клода разбудил канцелярский работник, обыкновенно появлявшийся в начале учебного года, чтобы сообщить расписание занятий, а затем исчезнуть на год. Было совсем рано, комната была залита серым цветом от первых лучей солнца. В тот день Клод не преподавал, поэтому он с большим негодованием посмотрел на работника канцелярии, сдвинув брови и подняв к носу губы. Но работник выглядел очень встревоженным. Он велел профессору немедленно явиться в кабинет Архимагистра Нованта, «можно даже без утреннего туалета».

Этого Клод себе позволить не мог. Он вспомнил себя ребёнком, когда мать учила его наносить пудру на лицо, чтобы скрыть рыжие пятна на щеках. Сначала получалось неаккуратно, с буграми, но отец, наблюдавший за Клодом из-за письменного стола, опустив подбородок почти к самой шее, уверял, что со временем Клод всему научится. Каждый день отец твердил сыну, что тот особенный, что его красоту нельзя разглядеть, если на лице не будет пудры.

Вот и сейчас, когда Клод, не собрав волосы в хвост, без магистерской мантии, но с ровным слоем пудры на щеках, шёл по коридору Академии, он чувствовал, как все смотрят на него. Он давно привык к этому чувству и удивился бы куда больше, если бы оно вдруг его покинуло.

Проходя по витиеватым холлам и галереям, Клод каждый раз вспоминал свои годы новицием. Вспоминал, как его первые соседи удивились шкатулке с пудрой. Как затем он несколько раз менял комнаты, не поладив с другими детьми. Как в его первый год адептом в жилые помещения заехало много новых учеников, которые до этого обучались дома, и с тех пор учёба перестала приносить Клоду какое-либо удовольствие. Один из новых адептов, сын какой-то придворной особы, находил бледность Клода неестественной и не упускал возможность напомнить ему об этом, стоило им оказаться рядом. При этом он всегда распахивал блестящие глаза и улыбался, чуть оголяя острые зубы.

В тот же год Клод особо сблизился с девушкой, тоже адептом Академии. Это было в его жизни впервые, и всё говорило о том, что у них всё было не как у других. Она предпочитала сидеть и слушать, как он вслух разбирает древние тексты. В такие моменты она всегда тихо вздыхала, отводила взгляд и поджимала губы. Клод видел её стеснительность, но ощущал теплоту её чувств.

Перед каникулами, прямо на ступенях Академии, она стояла под руку с тем самым адептом, скалящим острые зубы. Сама она ничего не говорила, но по её лицу было видно, что в рассказе аристократского сына не было обмана, и те вечера, те взгляды – всё было искусственно, всё было подстроено коварным шутником с самого начала. «Знай своё место, Огрешенный, – говорил он не вслух, но этим поступком. – Таким, как ты, любовь недоступна».

Клод всё ещё не знал, зачем его вели к Архимагистру. Он всегда сдавал все бумаги в срок и вообще выполнял свою работу добросовестно. Он помнил, что многим был обязан Архимагистру Нованту. Но по сбивчивому дыханию и нервно-пружинистой походке канцелярского работника было совершенно очевидно, что его позвали не для похвалы. В коридоре было звеняще тихо. Клоду казалась странной эта тишина. Занятия уже должны были начаться, обычно в это время в кабинетах раздавались монотонные речи магистров, а взволнованные новиции то и дело слонялись от одной двери к другой, так и не выучив расписание.

Стены у подъёма в башню Архимагистра были особенно мрачны. Как лицо разгневанного человека, на которое неровно падают тени. На скамье сидели два старших новиция. Они даже не подняли голов, когда Клод с канцелярским работником приблизились к двери. Лица их были скованы страхом. Клод не узнал их, что могло означать лишь, что они принадлежали к той породе учеников, которые не завоёвывают и не стремятся завоевать внимание профессора. Тут он догадался, с чем связан его внезапный визит, и в груди зажгло от ярости.

Да, он не любил своих учеников с первого дня их учёбы, не располагал их к себе шутками и фамильярностями, как это делали другие. А должен был? Разве не они должны были доказать ему, что достойны уважения? Большинство из них даже не думали об этом. Уважение было для них столь естественным… они с детства получали его в родительском доме. Как тот аристократ с острыми зубами. Но если бы тогда их учил некто, подобный нынешнему Клоду, тот юнец вёл бы себя иначе. Клод гордился, что ученики боялись его, и лишь избранные, пересиливая этот страх, показывали успехи на экзаменах. Такие потом выходили из Академии и становились великими, и в этом была заслуга Клода.

К слову, как раз вчера был очередной экзамен. И эти двое осунувшихся новициев, получивших – Клод не помнил точно, но знал – едва ли удовлетворительную оценку, не нашли ничего лучше, чем спрятаться за спиной главы Академии.

Архимагистр Новант стоял у полок со свитками пергамента в неестественном положении. Точнее сказать, неестественным было расположение, которое он занял в комнате. Оно намекало на то, что Архимагистр расхаживал по кабинету, а затем остановился в случайный момент, слишком углубившись в свои мысли. Клод насторожило всмотрелся в лицо начальника: оно не было уставшим, раздражённым или даже сердитым, каким, несомненно, должно было быть. Его лицо выражало печаль и почти скорбь, а в глазах металось сомнение. Он не пошевелил ни одним мускулом, когда Клод вошёл. Работник канцелярии быстро юркнул обратно в дверь, оставив Бонифация и Нованта наедине. Архимагистр продолжал стоять на месте. Видно было, что он хотел заговорить, но что-то мешало ему. Он тяжело вздохнул, прислонил кулак ко рту и повернулся к Клоду.

– Клод, я… даже не знаю, с чего начать, – он зашагал по комнате. – Понимаешь ли… Скажи, ты принимал вчера экзамен у старших новициев? Экзамен по истории древних? – он поднял наконец глаза на Клода, и в этих глазах пряталась большая надежда, но в то же время проблёскивала печаль.

– Да, господин Архимагистр. Принял у каждого. Отчёт я принёс довольно поздно, может, Вы не успели его просмотреть…

– Скажи, все ли сдали этот экзамен?

– Разумеется, нет, – не скрывая даже не раздражения, а отвращения фыркнул Клод. – Я давал шанс каждому, но кто-то просто не хотел его…

– Да, да, – Архимагистру как будто было физически больно слушать своего подчинённого. – Скажи мне, Клод… Новиций Мартир был среди тех, кто не сдал экзамен? Мартир Стимспрингс.

– Стимспрингс? О! Да, да, он был среди не сдавших. Такого безволия я давно не наблюдал. Его как будто вообще ничего не интересует! Он…

Клод замолк, видя, с какой тяжестью Архимагистр опустился в кресло, закрыв рот рукой и зажмурившись.

– Архимагистр, Вам нездоровится?

– Клод… – с особым трепетом в голосе сказал Архимагистр, словно утешая. – Мартира Стимспрингса нашли сегодня утром на уличном тротуаре. В луже собственной крови. Он умер, Клод. Сбросился из окна. Это соседи сообщили, окно было открыто.

Клод ожидал услышать что угодно, готов был отразить любые нападки в его сторону. Но эта новость, сказанная Архимагистром с таким душевным трудом, повесившая в комнате осадок чего-то очень тяжёлого, заставила его молчать, лишь часто моргая.

– И, слушай, мы не можем знать, что делается в головах у других, да? – уже с более привычной усталостью в голосе продолжил Архимагистр, и все его морщины чётко проступили на лбу. – Но свидетели… Его соседи все как один говорят: он был сам не свой после экзамена. Он и раньше едва справлялся, ты, наверное, знаешь, и после всегда много говорил о преподавателях, об Академии, о несправедливости… Но не в этот раз. Его товарищи сообщили, что вчера он был предельно молчалив… Они рассказали очень многое. Стража прибыла к месту раньше меня. Они написали срочное письмо господину и госпоже Стимспрингс. Они уже едут сюда. Клод, они скоро будут тут.

Архимагистр подошёл к профессору и заглянул ему в глаза. Клод всё понял. Эти слова были для него приговором, и Архимагистру не нужно было так выделять их.

Клод понимал, однако, и то, что Архимагистр хотел сказать на самом деле, но так и не решился. Он всё же чувствовал себя виноватым, что не оказался у тела юноши первым. Тогда не подняли бы такого шума, и у них с Клодом было бы достаточно времени, чтобы подготовиться к приезду Стимспрингсов.

Архимагистр Новант принял Клода Бонифация в штат, как только тот окончил курс старшего адепта. Принял целиком и с тех пор не отрекался. Он слышал о репутации Клода среди студентов, прежде всего не от них самих, а от других магистров, которые часто вели непринуждённые беседы со своим начальником. Но Архимагстр верил Клоду искренно, не ожидая предательства. Он знал, через что пришлось пройти этому человеку и что в этом жизненном пути для него значит наука, особенно история. И он верил, что Клод обладает достаточной силой духа, чтобы обратить эту, возможно, чем-то болезненную страсть в нужное русло.

Наверное, Клоду было ещё обиднее оттого, что он всё это понимал, как понимал и то, что Архимагистр теперь думает, что ошибся и что во всём этом только его вина. Теперь и он будет считать Клода просто Огрешенным, и, хуже того: у него будут на то все основания.

– Давай, Клод. Нам надо подготовиться к приезду господина и госпожи Стимспрингс, – выговорил Архимагистр, вновь усаживаясь в кресло и закидывая ногу на ногу. Он жестом пригласил Клода сесть напротив. – Когда они приедут, они будут знать, что из-за тебя их сын… вот ведь, единственный наследник покончил с жизнью из-за тебя. И их будет очень сложно убедить в обратном. Но давай, Клод, что ты им скажешь?

Но теперь уже Клод молчал, как стыдливый новиций на экзамене, к которому сознательно не готовился, понадеявшись на природную эрудицию. Он даже раздражающе потупил взгляд, как это делали его ученики.

– Я не верю, чтобы у тебя не нашлось, что сказать, – продолжал Архимагистр. – Понимаешь, господин Стимспрингс наверняка уже всё узнал про тебя. Ему известно, что ты… ну…

– Что я Огрешенный и заслужил смерти с самого своего рождения? – Клод повторял эту фразу про себя тысячи раз, но теперь она вырвалась наружу без его ведома. – Да, а такие, как его сыночек, значит, не заслужили? До него сотни учеников не сдавали у меня экзамен, но почему-то никто не выкидывался в окно. Это говорит лишь о его внутренней слабости, а от таких людей надо избавляться так же, как от Огрешенных. Разве нет? Разве они не порочат божественное Письмо так же, как… такие, как я.

– Вот теперь я узнаю магистра Бонифация, – после долгой паузы сказал Архимагистр, слегка улыбнувшись. – Но, как и в былые времена, я вынужден остановить тебя. Если ты скажешь так господину Стимспрингсу, он, как бы это сказать, исполнит над тобой суд прямо в этой комнате. У Академии и без того хватает проблем, не надо создавать новые. Важно не чужую вину доказать, а свою невиновность. Ты говоришь, Мартир был ни в чём не заинтересован во время экзамена?

Они беседовали около получаса, но без толку. Никакие их худые доводы не смогли бы убедить Стимспрингсов, что до этого прыжка их сына довёл не Клод. И вот, устав выуживать пустые доказательства, они молча сидели друг против друга, стараясь не сталкиваться взглядами. Так протянулось ещё минут десять, пока в комнату не вбежал работник канцелярии.

– Приехали, – объявил он и, будто опомнившись, добавил более звучным голосом. – Господин Стимспрингс с супругой.

В эту секунду щекотливое чувство страха пробежало по телу Клода. Он развернул лишь голову, чтобы взглянуть на одного из важнейших людей торговой столицы как бы краем глаза.

Он вошёл медленно, а за ним вплыла его супруга. Оба держали себя сдержанно и элегантно, оба были прекрасны в своём величии. Лицо господина Стимспрингса не выражало ни праведного гнева, ни скорби отца, потерявшего единственного сына. Нет, по его лицу хоть сейчас можно было рисовать портрет идеального исхадемца. И всё же Клод невольно сгорбился. Он испытывал перед такими людьми необъяснимо странные чувства. Ненависть и зависть оттого, что им повезло родиться красивыми, но при этом какое-то благоговение оттого, что такая красота, красота во всём бывает возможна, и эти люди несут её с достоинством изо дня в день.

Архимагистр Новант поднялся со своего кресла и поклонился, то же сделал и Клод. Стимспрингс лёгким движением сбросил с рук перчатки и положил их на стол между бумагами. То, что он забыл о жесте приветствия, говорило о том, что в его душе всё же творилось сейчас что-то тяжёлое и тёмное.

– Значит, это тот самый… из-за которого мой сын покончил с собой, – предельно холодно, ровно и чётко проговорил Стимспрингс, плавно повернув голову к Клоду.

Всего на секунду профессор заглянул в глаза этому человеку и тут же отвернулся. Это был не стеклянный, не окаменевший взгляд. Он был застывшим, но за этой недвижностью таилась буря, болезнь, желание убить. Будто изнутри вырывался другой человек, которому неведомы были законы этого мира.

– Я буду предельно краток, – продолжил Стимспрингс, смотря теперь на Архимагистра, и тот не мог отвести взгляд по своему положению. – Условия, которые я вам предлагаю, просты до невозможности. Этот… человек убил моего наследника, теперь он должен отплатить за это собственной жизнью.

Он сказал это, даже не дёрнув бровью. И хотя Клод ожидал услышать именно эти слова, его поразило и ранило, насколько равнодушно Стимспрингс произнёс их.

– Я даже окажу вам этим большую услугу, – брезгливо добавил достопочтенный господин.

– Я понимаю Ваше… Вашу скорбь, господин Стимспрингс, – заговорил Архимагистр. – Но я не считаю смерть магистра Бонифация подходящим выходом из положения.

– Не считаете? – вдруг подала голос супруга Стимспрингса, до этого стоявшая будто в тени мужа. От неожиданности Клод поднял голову на эту женщину. Она была одета в чёрное, и на её лице, в отличие от мужа, читалась страдальческая печаль, но всё ещё не скорбь. – Наш единственный сын погиб. Из-за него! А Вы не считаете…

Стимспрингс остановил супругу кратким жестом руки. Он пристально посмотрел на бледную женщину, боровшуюся с подступившими слезами, пока не убедился, что она готова вновь совладать с собой.

– Я могу услышать причину, по которой Вас не устраивает моё предложение? – холодно ответил он, очень по-скульптурному наклонив голову.

– Я очень сожалею о смерти Мартира. Я знал его лично, и, поверьте, потеря студента для меня больше, чем просто запись в журнале. Но смерть магистра Бонифация ничего не исправит, а лишь продолжит череду насилия, свалившегося на плечи Академии и Ордена. Кроме того, она не принесёт вам никакого облегчения, но это уже лишнее…

Новант говорил совсем не то, о чём они беседовали всего час назад, но Клод понимал, что не мог вмешаться – здесь у него не было права голоса, хоть и решался вопрос его жизни.

– Я Вас услышал, господин Архимагистр, – кивнул Стимспрингс. – Ваша позиция мне ясна. В иное время я бы даже сказал, что согласен с Вами. К сожалению, дело вышло далеко за пределы обычного скандала. Речь идёт о благополучии нашего общества. Всё упирается в то, считаете ли Вы себя преданным гражданином Исхадема. Этот человек совершил поступок неприемлемый, но от таких, как он, вполне ожидаемый. Он доказал своим поведением, что Огрешенные должны умерщвляться при рождении, и у этого правила не может быть исключений. Если оставить его в живых теперь, это перечеркнёт абсолютно все выводы. Выходит, что опасный для общества элемент не должен быть устранён сию же секунду. А тогда о какой безопасности может идти речь?

Архимагистр очень громко вздохнул и посмотрел на Клода такими глазами, будто не хотел, чтобы тот слышал, что он сейчас скажет.

– Тогда позвольте обратиться к Вашим более… тонким чувствам, – начал Новант. – Смерть магистра Бонифация, безусловно, станет определённым посланием обществу. Однако для самого магистра это будет лишь скоропостижный обрыв жизни. Если же мы хотим, чтобы случившееся отразилось прежде всего на его сознании – а уже это станет предостережением для остальных, – стоит сохранить господину Клоду жизнь, но лишить её всякого смысла. Заставить страдать, показать, насколько он на самом деле ничтожен.

Голос Архимагистра не дрогнул, но Клод чувствовал, с каким трудом он выговаривал каждое слово. Он и сам ощутил ком в горле оттого, как прямо у него на глазах двое успешных, нормальных людей решают его судьбу.

– И что Вы предлагаете? – сложив руки на груди, спросил Стимспрингс.

– Я оставлю магистру Бонифацию жизнь и даже сохраню за ним должность преподавателя, хоть и менее престижную. Все в Академии будут знать, что произошло, а передо мной Клод будет в неоплачиваемом долгу. Думаю, этого будет достаточно, чтобы магистр понял раз и навсегда, каким бренным грузом он является для всех нас.

Архимагистр говорил так размеренно, что всё сказанное виделось единственным выходом из положения. Однако господин Стимспрингс не спешил отвечать. Он стоял неподвижно, изучая глазами свои же перчатки на столе.

– Вы не находите это несколько неравноценным обменом? – наконец сказал он, и впервые за весь разговор его голос на мгновение дрогнул.

– Господин, подумайте: чего Вы добьётесь, убив Клода? Мимолётное чувство восстановленной справедливости… Но стоит ли оно того, и действительно ли справедливость будет восстановлена? Ваш сын… через многое прошёл, прежде чем решиться на такой страшный поступок. Неужели мгновенная смерть моего магистра может сравниться со страданиями Мартира?

Супруга Стимспрингса исподлобья взглянула на мужа. Тот не смотрел на неё, но короткий и вполне ясный разговор между ними состоялся.

– Должен признать, Архимагистр, Ваши слова преисполнены мудростью. Вы заслуженно занимаете свой пост. Не согласиться с Вами сейчас – значит признать узость своего сознания, – Стимспрингс вздохнул. – Хорошо, Ваша взяла, но! За, если позволите так выразиться, доставленные неудобства Вы будете должны мне крупную сумму денег. Я пришлю Вам счёт, когда улажу все возникшие проблемы. Настоятельно рекомендую платить не из собственного кармана и уж тем более не из казны Академии, – он указал взглядом на Бонифация.

Архимагистр и Стимспрингс пожали друг другу руки прямо у носа Клода. Только госпожа Стимспрингс стояла над этим рукопожатием с лицом, крайне искажённым от отвращения. Затем они направились осмотреть тело умершего. Госпожа Стимспрингс настаивала, чтобы магистр Бонифаций не смел идти с ними, но её муж снова осёк её на полуслове.

Они пришли в лечебное крыло, от которого сегодня веяло липким холодом. У дверей стояло двое стражников, из-за угла выглядывали ученики, у которых отменили занятия. Архимагистр, Клод и господа Стимспрингс вошли внутрь. Одна кровать у самой стены была огорожена ширмой. За ней виднелись неясные тени лекарей и одна согнувшаяся фигура будто бы с верёвкой в руках. Когда Клод подошёл ближе, он понял, что это был могильщик, измерявший тело.

Клод Бонифаций не мог и подумать, что ему придётся когда-нибудь увидеть своего ученика в таком виде. На теле набухли синяки и всё оно казалось будто бы плоским. Руки были неестественно выгнуты, пальцы скрюченно соприкасались друг с другом. Лицо Мартира было в крови, челюсть смотрела вбок, нос сломан. Глаза были полуоткрыты, как у куклы, и закатились вверх. И всё же Клод видел в них какой-то животный страх, будто в последний момент мальчишка передумал делать то, на что уже решился.

Клод посмотрел в эти глаза, представил себе, как этот новиций встаёт на подоконник, открывает окно и… Клод опустился на стул: ноги вдруг потеряли всякую прочность. Он слышал тихие всхлипы госпожи Стимспрингс, согнувшейся над сыном в скорбной, но всё ещё прекрасной позе. Бонифаций поднял глаза на женщину, которую ему теперь стало жалко, но был пойман взглядом её мужа. То был всё тот же холодный взгляд, но теперь внутри уже не бился яростный, жаждущий мести зверь. Клод невольно содрогнулся под этим взглядом: отец так легко расстался со скорбью по погибшему первенцу, лишь бы не нарушать тщательно выстроенный образ аристократа без недостатков. Могильщик, глубоко поклонившись высокопочтенному господину, болезненным шёпотом спросил что-то о захоронении, и тут Архимагистр жестом приказал профессору Бонифацию покинуть комнату.

Клод был очень глубоко ранен тем разговором, особенно словами Архимагистра Нованта. Он так и не смог простить своего покровителя за эти слова, хоть в глубине души и понимал, какую на самом деле услугу оказал ему Архимагистр. Но от этого понимания было лишь тяжелее.

На следующий день Клода снова вызвали в одинокий кабинет на вершине башни. Архимагистр был хмур и серьёзен.

– Итак, Клод, ты этого не хотел, но этот разговор должен состояться, – он говорил это, будто обращаясь к себе. – Для начала о твоей новой должности. Она всё ещё будет связана с историей. Ты будешь преподавать историю искусств.

– Искусств? Господин, ведь этот предмет…

– Сейчас я хочу, чтобы ты только слушал, – грозно прервал профессора Архимагистр. Никогда прежде он не говорил таким тоном не только с Клодом, но и вообще с кем-либо из Академии и, наверное, за её пределами тоже. – Ты будешь преподавать историю искусств, возражений не принимается. Неужели ты… – он взглянул на Клода и замолчал, отойдя к окну. – Я надеюсь, то, что произошло, заставило тебя задуматься о чём-то. Твои методы обучения уникальны. Но не надо путать преподавательский долг с простой человеческой чёрствостью. Мы всегда должны думать о наших учениках, потому что прежде всего мы готовим их к выходу во взрослую жизнь. Если мы не будем внимательны, случится то, что случилось с Мартиром Стимспринсом. И таких жертв будет гораздо, гораздо больше. Ну что, ты хочешь что-то сказать? Про его душевную слабость? Клод, но он… сделал это именно после твоего экзамена. И не делай вид, будто не понимаешь, о чём я говорю.

Магистр Бонифаций, до этого действительно желавший заступиться за себя, теперь застыл на месте, выставив в стороны руки. Только его глаза бегали по комнате, переполняемые вопросом. Ещё вчера Архимагистр был на его стороне. Защищал или по крайней мере не обвинял ни в чём. Что же изменилось с тех пор?

Выйдя из кабинета Архимагистра, Клод Бонифаций понял, что. На скамье, ожидая приёма, сидел магистр Тамборин. Он преподавал словесность и, хотя не претендовал на звание лучшего, был глубоко почитаем студентами и уважаем другими магистрами. С Клодом же их отношения были, мягко сказать, натянутыми. Они редко пересекались в стенах Академии, однако утомительно долгие устные экзамены Бонифация часто срывали уроки Тамборина. Встретившись с Клодом взглядом, молодой профессор кивнул в знак приветствия.

– Магистр, добрый день. Скажите, не мог бы я получить от Вас Ваши учебные заметки, если позволите? – на немой вопрос Клода Тамборин ответил, – Архимагистр поставил меня преподавать общую историю и историю древних.

Разумеется. Лекции магистра Тамборина славились своей историчностью – так уж вышло, что их с Клодом предметы вообще были во многом похожи, – а его далеко не преклонный возраст давал ему фору перед более пожилыми профессорами.

– … и потому я считаю нужным изучить предложенную Вами программу, чтобы не сбивать с толку учеников, – Клоду показалось, что Тамборин как-то злорадно улыбнулся. – Только не позвольте себе оскорбиться, но ничего этого не случилось бы, будь Вы, ну… Я хочу лишь сказать, я всегда отношусь к учащимся с уважением, и они сами выполняют все порученные им задания, даже те, кто не особо заинтересован в предмете. Нет нужды прибегать к запугиванию или…

– Я понял, магистр, – прочеканил Клод, уходя дальше по коридору. «Записи мои ты получишь только после моей смерти», – закончил он про себя.

II

В одном Архимагистр Новант был прав: с тех пор Клод Бонифаций страдал всё больше. От своего безвыходного положения, от косых взглядов, от чувства, что он не должен здесь находиться и от несправедливости судьбы. Порой казалось, это слишком много, чтобы правда всё это чувствовать. И как ни силился Клод забыть то утро, в голове при первом же упоминании всплывали и отблески раннего солнца в кабинете Архимагистра, и каждая складка на его печальном лице, и тот неестественный и тем пугающий взгляд господина Стимспрингса, и, конечно, картина окровавленного тела его сына.

Прошло пятнадцать лет. Клод надеялся, что ему больше не придётся иметь дело с фамилией Стимспрингс. Начинался новый учебный год, Клод готовился записывать в журналы адептов фамилии новеньких из знатных семей, удосужившихся отправить своё чадо на учёбу подальше от дома. Каждый год процесс приёма этих новых учеников был болезненным не только из-за утомляющей бумажной волокиты. Старые ученики, сплотившиеся за пять лет обучения новициями, всегда отвергали приезжих, предоставляя их самим себе и порождая обстановку напряжённости в учебных комнатах.

Вот и в этот раз, когда Клод шёл по коридору и уже слышал громкие разговоры новообращённых адептов, он знал, что говорят в основном старожилы Академии. Когда он вошёл, привычно хлопнув дверью, он заметил картину не необычную, но всё же отталкивающую. Адепт, чьего лица Клод не помнил, сидел на столе, а ноги прямо в сапогах держал на стуле. Около него стоял странного вида ученик, казалось, слишком старый, чтобы быть адептом. Именно от сидящего на столе адепта и исходил весь шум: он рассказывал какие-то полупохабные анекдоты, и все смеялись. Однако, когда магистр Бонифаций вошёл в аудиторию, ученики, особенно знавшие о нервозности профессора не понаслышке, разбежались по своим местам. И только наглый адепт и его странный товарищ не пошевельнулись. Слишком старый адепт смотрел на Клода в упор, и тот решил, что имеет дело с нездоровым человеком. Юноша же, не спуская косой улыбки с лица, обернулся через плечо и осмотрел своего профессора с ног до головы, после чего демонстративно отряхнул грязь с сапог прямо на стул. Клод подошёл к нему вплотную.

– Вы считаете подобное поведение приемлемым для воспитанного члена общества?

– Да, считаю, – ни секунды не колеблясь, ответил юноша. – Я хотя бы являюсь членом этого общества. А Вы преподаёте историю искусств, которая никому во всём чёртовом Ордене не сдалась. Да ещё и делаете это в такой… протёртой во всех местах и дурно пахнущей мантии. И с лицом, как будто вас в мел окунули.

Мальчишка залился скрипучем смехом, но никто не спешил его поддержать. Клод начал багроветь даже сквозь слой пудры, но стоило ему сделать лишь рывок в сторону наглого адепта, как его немного старый друг встал между ними, не отрывая своего затупевшего взгляда от магистра.

– Фамилия. Твоя и твоего дружка, – почти прорычал Клод, усаживаясь за свой стол.

– Это Самсон, – мальчишка указал на старого адепта. – А я Дюксем… Дюксем Стимспрингс.

Клод задержал перо над журналом и медленно поднял глаза на юнца. За его гримасой надменности и издёвки трудно было разглядеть те идеальные черты, которыми обладал его родитель. Но всё же вне всяких сомнений это был именно сын того господина, что однажды чуть не отобрал у Клода право на жизнь.

– Самсона со мной отец прислал. Сказал, он будет меня оберегать от всяких недоразумений, – Стимспрингс закинул ногу на ногу. – Но ты пока можешь начинать свою лекцию, Клод. Что? Что-то не так?

Клод отчитал вступительную лекцию и записал в журнал все новые фамилии. После занятия он поспешил в кабинет Архимагистра. С того злополучного дня многое изменилось: Новант был вынужден подать в отставку в силу возраста, и на смену ему пришёл его сын Лексис, такой же добрый и понимающий, как и его отец, как часто бывает в семьях, наполненных неподдельной любовью. Новый Архимагистр был младше Клода, но использовал это качество с пользой. Молодой энергичный возраст делал его искусным управленцем, узнающим обо всём даже до того, как что-то произойдёт.

В этот раз Лексис тоже был в курсе, что младший Стимспрингс поступил в Академию. Он успокаивающе усадил Клода в кресло, когда тот, разгорячённый, обратился к нему за советом. «Выпейте чаю, магистр, – убаюкивающим баритоном говорил Архимагистр. – Не переживайте, мы найдём выход из положения. Конечно, с этим мало что можно сделать, наши руки связаны. Но если подумать? Дюксем здесь всего на два года. Что такое два года в сравнении с жизнью, а?», – и молодой Архимагистр тепло улыбнулся.

Он был как нельзя прав насчёт положения, в котором оказался не только Клод, но и вся Академия: их руки были связаны. Дюксем Стимспрингс оказался полной противоположностью брата. Шумный, назойливый, невероятно самовлюблённый. Он олицетворял собой карикатурный образ исхадемца, который рисуют в соседнем Новоплеме. Особенно он измывался над магистром Бонифацием, будто это было его главным стремлением в жизни. Если ему случалось приходить на занятия к Клоду, он непременно вытворял какую-нибудь шутку: требовал наивысшей оценки за работу, которой не выполнял, считал уместным стучать по столу и проливать на профессора чернила. И каждый раз это заканчивалось скрипучим смехом. Клод все нападки терпел с мученической стойкостью, лишь закрывая глаза, чтобы не дать себе совершить ещё одну ошибку.

Год из-за этого тянулся необычайно долго, и даже визит в Академию главы Храма Архитектора из столицы не мог скрасить серые будни. Магистр Бонифаций даже подумывал о том, чтобы взять отпуск на следующий год и уехать лечить нервы в Деунгрин, что до этого презирал и считал пустой тратой времени.

III

Как бы Клод хотел, чтобы в Кровавую Ночь его мысли были так же наивны и светлы. Он проснулся от криков на улице. Казалось бы, обычное явление для студенческого городка в конце учебного года, но в этот раз всё было громче и резче. За окном было светло, как днём, и пахло дымом. Клод запахнул поверх ночной рубашки кафтан и решительным шагом направился к будке часового Академии. Но на месте никого не оказалось. В коридоре звуки раздавались ещё с большей гулкостью. Снаружи будто шла ожесточённая осада. Но ведь этого не могло быть? Ведь армия Исхадема отбивает любые попытки Новоплема посягнуть на священные горные земли. Ведь не было даже слухов о надвигающемся нападении. Почему же тогда ученики не в своих кроватях, а судорожно бегают по коридорам, как мыши, ищущие укрытия?

Клод оказался в центральном зале, и тут ему на плечо упала чья-то рука. Это был Архимагистр Лексис. Его совсем ещё молодое лицо потрескалось от морщинок, а выражение глаз было полно решимости, и в этот момент Клод впервые увидел в нём именно сына своего наставника, а не молодого и ещё неопытного главу Академии.

– Магистр, хорошо, что я Вас нашёл. Мне нужна помощь. Нужно отвести учеников в безопасное место.

– Что происходит?

– То, чего все боялись. Это подпольное общество мятежников оказалось не выдумкой. И они нанесли удар.

– Это всё мятежники?

– Да. Мы их недооценили, а они переплюнули даже бунт при Лжепророке: напали сплочёнными силами, мощно, и ночью. Давайте же! Они хотят попасть в королевскую крепость, наверняка знают про тайный проход через Академию.

– Если они прорвутся, они доберутся и до писаний.

– Вы правы. Хорошо, охраняйте архивы. Можете взять себе в помощь кого-то, только не из учеников! Они очень напуганы, я собираюсь увести их в укрытие.

С этими словами Архимагистр скачками побежал, как могут бегать только молодые. Клод посмотрел ему вслед, и какое-то липкое чувство засосало под ложечкой. Он развернулся и уже быстрым шагом направился к лестнице. Два блестящих сапога скользнуло за ним, выйдя из тени…

Клод спешил, иногда прискакивая на одну ногу, не решаясь перейти на бег. Вот первый пролёт, второй… Впереди ещё два. Клод всё замедлял и замедлял шаг. Сердце как будто раскололось на множество маленьких кусочков и стучало по отдельности в каждом уголке тела. Глаза закрывала пелена, дыхания не хватало. Нет, на очередном перекрёстке он свернул. Здесь, совсем недалеко, его покои. Совсем маленькие и бедно обставленные, но зато…

Мучаясь одышкой, Клод вошёл в комнату и почти закрыл дверь. В проёме застыло озлобленное лицо. Чёрные волосы, чёрные глаза и получились бы правильные черты лица, не будь оно так искажено гневом. Воспользовавшись слабостью уставшего Клода, Дюксем Стимспрингс стукнул его дверью о голову и вошёл внутрь. На нём была простая одежда, а на рубашке краской выведена буква «С» – символ бунтовщиков, «Свобода». Он подошёл к Клоду, упавшему на пол от удара, и носком сапога стукнул его по лицу.

– Что, сука, думал переждать? Какой же ты никчёмный, правду говорят, что Огрешенные – низшие создания, – Дюксем надавил подошвой на окровавленную щёку профессора. Тот откашлялся.

– Зачем… – голос Клода сделался неестественно писклявым и задрожал.

В ответ – ещё один удар прямо в нос, как собаку. Дюксем облизал губы и отвернулся.

– Это тебе за всё.

В нерешительности юноша отошёл к окну. Где-то далеко в сознании Клод подумал о том, что это шанс для ответного удара. Но руки будто набились свинцом, кровь затекла в рот и душила. Он так и лежал неподвижно, и Дюксем снова подошёл к нему.

– Теперь я заживу новой жизнью. Мне дадут ещё один шанс. Мне! А не поганому уродцу!

Что есть силы, Дюксем стукнул Клода в живот. Затем ещё раз, ещё раз. И приговаривал: «Ты же не только брату жизнь сломал. Ты всем жизнь сломал!». Когда он выбежал из комнаты, Клод уже ничего не видел и не слышал.

IV

Внутри всё кололо от боли. Сначала не было сил пошевелиться, но Клод Бонифаций приложил руку к животу, поджал под себя ноги. Глаза будто смазали смолой: открыть было их невыразимо трудно. Вокруг была абсолютная тишина, какую нельзя услышать в этой жизни, и Клод ощутил себя, лежащего на полу, снова в утробе матери. Он всё же распахнул глаза, но тут же закрыл их обратно. Солнце стояло уже высоко в небе; кругом не было ни облачка, и лучи освещали каждый уголок земли. Клод не помнил: возможно, он просыпался в беспамятстве ночью, потому что не мог он пролежать без сознания столько времени. Но всё же он жив, в этом нет никаких сомнений. Он в своей комнате, смотрит на затёртые ножки стола. Вставать не хочется.

Постепенно вернулись звуки. Были ли они здесь всё это время, или правда весь мир притих вместе с Клодом? Нужно встать. Вцепившись рукой в живот, Клод приподнялся над полом, и от лица с хрустом отстала корочка крови. Голова словно отдельно от тела витала где-то в пространстве. Пришлось лечь обратно. Волосы щекотали щёку.

Он всё же встал на ноги, тут же опершись на стул. Из окна виднелся лишь бескрайний горизонт Долины. Раньше Клоду это нравилось: не видеть Исхадем хотя бы из своей комнаты было полезно. Но что же происходит сейчас внизу? Что случилось этой ночью?

Шаркая, покачиваясь из стороны в сторону, Клод Бонифаций пошёл по коридору, ощущая пустоту мёртвых. Обычно, когда магистры покидали свои покои и уходили на занятия, комнаты будто дожидались их. Сейчас они стояли одинокие, подавленные. Кто знает, что там, внутри?

Клод Бонифаций вышел в главный зал. Поле битвы. Так не выглядит разорённое убежище, несомненно, здесь развернулась настоящая война знания с грубой силой. Пол в крови, прилипающей к ногам, кругом разруха и тела. Вот лежит молодой темноволосый парень в простой, но элегантной рубашке с буквой «С» на груди. Он лежит, а его глаза отражают тот же животный страх, который пятнадцать лет назад Клод видел в глазах его брата.

Странное чувство испытал Клод Бонифаций. Из них двоих остался жив он. Он, Огрешенный, урод, неугодный член общества, и так далее, и так далее… Рядом с Дюксемом лежало другое тело. Маленькое в сравнении с Стимспрингсом-младшим, но вытянутое гордо, на него как будто падал отдельный луч света. Или это лишь кажется Клоду, ведь смотреть на Архимагистра Лексиса, молодого, но уже такого великодушного, было невозможно, не придавая ему вид страдальческий и блаженный. Но Клод слишком устал и поражён трепещущей в нём жизнью, чтобы горевать над своим покровителем. Возможно, он будет оплакивать его позже. Сейчас он жив и, не замечая лежащих в самых неестественных позах тел, направляется к выходу. Что ждёт его там?

Свет, более ясный и откровенный, ещё раз ослепил Клода, когда тот вышел за ворота. Что он ожидал здесь увидеть? Всё было одно, всё было похоже на главный зал Цитадели. Кровь, обугленный камень, разбитые окна… Но полный покой. Покой, похожий на натянутую до предела струну. Это не конец, это лишь передышка – то Клод знал наверняка. Он шёл вниз по улице, не имея ни малейшего понятия, куда идёт, и впервые наблюдал за людьми с неподдельным интересом. Живые люди. Они убирали беспорядок у своих домов и залечивали раны. Клод не мог знать, что они делали прошедшей ночью и о чём думают сейчас, но он больше не чувствовал на себе их взглядов. Впервые в жизни. Тут же он осознал, что на его лице не было ни единого грамма пудры.

Меж двумя домами Клод увидел бескрайнюю Долину, освещённую солнцем. Может ли быть так, что в этом новом мире есть место и для него? Может ли статься, что смерти достойных людей из прошлого были нужны, потому что в конечном итоге его жизнь, жизнь Клода Бонифация, стоит куда дороже? Его уродство, его потрескавшаяся душа имеет цену для мира, уставшего от строгих правил и запретов. Его судьба будто олицетворяет собой страдания народа Исхадема, прошлой ночью решившего до крови расчесать старую рану.

Словно бабочка летит на свет лампы, Клод идёт меж домов к просторному и безграничному горизонту Долины. Зачем он идёт туда? Разве теперь, когда переворот наконец совершился, тромб порвался, разве теперь нельзя было остаться здесь и упиваться благами, недоступными до сих пор такому, как Клод?

Теперь он свободен. Свободен от всего. И потому он идёт туда, к светлой безлюдной Долине.