Уэнздей: Забытое Эхо

АННОТАЦИЯ.

В Джерико появился новый монстр. Но он здесь не для того, чтобы убивать.

Он — охотник, чье проклятие — помнить каждую свою смерть. Она — детектив, которая не верит в случайности. Когда их пути пересекаются на кровавом следу ритуального убийцы, им придется решить, кто из них настоящий хищник. Но они не знают, что главная угроза — это не монстр в лесу, а цена, которую придется заплатить за победу над ним. И эта цена — забвение.

ОТ АВТОРА.

Дорогой читатель,

Прежде чем вы погрузитесь в туманные леса Джерико, я хотел бы сказать несколько слов о мире, в который мы отправляемся.

Эта история родилась из одного вопроса: что может по-настоящему бросить вызов несокрушимой логике Уэнсдей Аддамс? Не монстр, которого можно вычислить, и не загадка, которую можно разгадать, а нечто иррациональное. Нечто, что нельзя объяснить, но можно лишь почувствовать. Ответом стали две переменные: чистая, беспричинная эмпатия и абсолютное, трагическое самопожертвование.

Именно для исследования этого столкновения и был создан Дмитрий Хромов — не как новый герой, призванный затмить старых, а как катализатор. Как темное зеркало, в котором Уэнсдей и Энид смогли бы увидеть пределы своих собственных мировоззрений и ту цену, которую иногда приходится платить за дружбу и спасение.

Чтобы это исследование было честным, история должна была занять свое точное место в каноне, не нарушая, а углубляя его. Поэтому события романа "Забытое Эхо" происходят в узком, но крайне важном временном окне — между 4-й ("Бедовая ночь") и 5-й ("Что посеешь, тем и обеднеешь") сериями первого сезона сериала "Уэнсдей". Это момент психологической паузы: после унижения на Вороньем балу Уэнсдей наиболее уязвима и зла, а беспокойство Энид за подругу достигает своего пика. Это идеальный шторм для появления третьей силы.

Эта книга — не попытка переписать историю. Это попытка рассказать о ее секретной, забытой главе. О том невидимом испытании, которое прошло в тени основного сюжета и которое, возможно, стало тем самым огнем, что окончательно выковал нерушимую связь между двумя столь разными девушками.

Надеюсь, это путешествие во тьму станет для вас таким же захватывающим, каким оно было для меня.

ПРОЛОГ.

Снежинки, острые, как лезвия скальпеля, рождались в ледяном чреве чёрных, мчащихся по небу туч. Они не падали — они пикировали, вгрызаясь в замёрзшую землю Трансильванского плато, в эту проклятую почву горного массива Фэгэраш. Здесь, на высоте двух тысяч метров, ветер пел литанию отчаяния. Он был живым, первобытным созданием; зародившись где-то в ледяном сердце Карпат, он нёсся по голым, почерневшим склонам и здесь, на этой безымянной вершине, выл в базальтовых клыках скал, словно мириады неупокоенных душ. Это безжалостное существо срывало с голых, похожих на костлявые длани ветвей ледяную крошку, швыряя её в лицо высокому мужчине, что пробирался сквозь бурю. Ночь была абсолютной, бархатно-чёрной, густой, как дёготь, и только снег, бесконечный и ослепляющий, создавал призрачное, мертвенное сияние, в котором мир казался вывернутой наизнанку фотографией, негативом самой реальности.

Он не шёл. Он пробивался сквозь эту белую, безразличную пустоту, отдавая ей последние остатки тепла и воли. Само это действие — ползти — было унижением, анафемой всему его существу. Его тело, этот выкованный в горниле сотен сражений бастион из мышц и воли, предало его. Левая рука, вывернутая под неестественным углом после удара твари, бесполезно волочилась сзади, как сломанное крыло подбитого ворона, оставляя на девственно-белом снегу неровный, прерывистый, постыдный след. Правой он вгрызался в снег, загребая его и продвигаясь вперёд на сантиметры, которые растягивались в мили. Он проламывал грудью хрупкий, серебристый наст, ломавшийся со звуком трескающегося стекла, и проваливался в бездонную, рыхлую целину, что тут же пыталась поглотить его, утянуть в свою ледяную, безразличную утробу. Снег, холодный, как поцелуй мертвеца, забивался под воротник тактической куртки, таял на горячей коже, и ледяные ручейки, точно змеи, стекали по спине, смешиваясь с потом и кровью.

Его лицо, скрытое под тактическими очками с паутиной трещин, делившей мир надвое, было маской из запёкшейся крови и пота. Мороз уже начал свою работу, стягивая кожу, превращая его в безжизненную гаргулью с инеем на ресницах. Он чувствовал металлический привкус крови во рту и то, как она замерзает на губах, склеивая их. Каждый выдох вырывался из обожжённых морозом лёгких рваным облаком белого пара, который тут же подхватывал и рвал на части ненасытный ветер. Он дышал — и это был единственный признак того, что он ещё жив.

Его цель была в десяти метрах. Десять метров, которые растянулись в вечность.

Там, у подножия древнего, иссечённого рунами монолита, похожего на вросший в землю коготь мёртвого бога, лежала она. Фигура в ярко-синей куртке — осколок летнего неба, брошенный в этот монохромный ад. Святотатство цвета. Единственное, что имело значение. Единственное, что заставляло его ползти, когда каждая клетка его тела вопила о покое и смерти.

Трещина на очках делила её силуэт: одна половина была чёткой, до боли реальной; другая — размытой, призрачной. Как и его собственная жизнь теперь.

«Вечность...» — проскрежетала мысль в его раскалывающейся голове. Он чувствовал, как внутри черепа пульсирует боль в такт его замедляющемуся сердцу, отбивая похоронный марш. Он пытался сосредоточиться, собрать остатки своей воли в кулак, но мысли были непослушны. Они были как осколки разбитого зеркала, и в каждом отражалась его вина. — «Анет... Ты не должна была... Я же сказал... Сказал тебе ждать у машины... И всё же ты настояла… зачем…»

Он зажмурился, и перед его внутренним взором вспыхнула её упрямая, полная света улыбка, которую он видел всего несколько часов назад, в тепле автомобиля. "Mon loup solitaire... Мой одинокий волк... Дима... Ты всё ещё думаешь, что можешь бежать одному? Ты не понимаешь. Я не эта фарфоровая кукла, которую нужно прятать. Je suis ton ombre. Я твоя тень. И куда бы ты ни пойдёшь, я буду там". Её голос, живой и тёплый, с лёгким, как шёлк, акцентом, в котором твёрдые русские согласные смягчались до певучих французских, прозвучал в его памяти как издевательство, как демонический шёпот.

— Дурак, какой же я дурак. Снова...

Это слово, «снова», было его личным проклятием, его вечной анафемой. Оно было тяжелее, чем горы вокруг; тяжелее, чем его собственное умирающее тело. Оно означало, что он опять провалился, что весь цикл, весь этот ад, начнётся заново.

Вина была кислотой, разъедающей его изнутри. Он не винил тварь. Монстры делают то, для чего созданы вселенной: они убивают. Они честны в своей жестокости. Он предал анафеме самого себя за то, что позволил себе забыть главное правило. Единственное правило, выжженное на его душе шрамами прошлых провалов.

Не привязываться.

Снежинки, острые, как иглы, таяли на горячей от свежей крови ране на его щеке, и каждая капля воды казалась уколом совести. Он полз. Он должен был добраться не для того, чтобы спасти — спасать было уже некого, — а для того, чтобы засвидетельствовать. Чтобы выжечь эту картину на остатках своей души. Чтобы в следующий раз, в следующей проклятой жизни, он помнил.

Наконец он добрался. Последний рывок, последнее усилие воли — и он рухнул на колени у подножия древнего монолита; звук его падения утонул в вое вьюги. Перед ним лежала она. Анет. Его напарница. Его якорь в этом ледяном, безжалостном мире; единственный тёплый огонёк в его вечной, сумрачной зиме.

Она лежала на спине, раскинув руки, как бы в последнем, отчаянном объятии. Её короткие светлые волосы, похожие на пряжу лунного света, разметались по снегу, образуя вокруг её головы призрачный, мученический нимб. Её глаза, цвета летнего неба, были широко открыты и смотрели в чёрную, беззвёздную пустоту над ними. В них не было ничего: ни страха, ни боли, ни удивления — только отражение безразличной, космической ночи. Они были как два осколка обсидиана, в которых застыла целая вселенная тишины.

На её шее зияла ужасная, рваная рана — уродливая, чёрная улыбка, оставленная когтями твари. Края раны уже подёрнулись хрупким, сверкающим инеем, словно сам мороз, этот безжалостный художник, пытался украсить своё творение.

Его дрожащая рука, облачённая в тактическую перчатку, потянулась к её лицу. Он хотел коснуться её, но замер в сантиметре от кожи, боясь осквернить эту ледяную, совершенную неподвижность. Он смахнул снежинки с её длинных, светлых ресниц, и они остались на его перчатке крошечными, идеальными звёздочками — осколками разрушенной вселенной. Наконец он решился. Его пальцы, испачканные его собственной, ещё тёплой кровью, коснулись её щеки.

Ледяная. Как мрамор в древнем, забытом склепе.

Он оставил на её мертвенно-бледной коже багровый след. Помазание. Прощание. Клеймо своей вины.

Внезапно ветер стих. Замер. И на перевал обрушилась тишина — оглушающая, неестественная. Тишина, которая бывает только в могиле, когда последний ком земли падает на крышку гроба, отрезая тебя от мира живых. В этой тишине он слышал лишь гул крови в своих ушах и треск льда, формирующегося на его бороде.

Взгляд его был прикован к её остекленевшим глазам; губы беззвучно шевелились, выпуская облачка пара в неподвижный воздух.

— Куда ты смотришь, Анет?.. Там же ничего нет... — прошептал он, и его голос был сухим, как пергамент тысячелетней хроники.

Мужчина наклонился ниже, почти касаясь её лбом, будто пытаясь заглянуть в её пустоту, найти там ответ. Но там было лишь отражение его собственного, искажённого болью лица.

«Я, я, и никто более, должен был быть на твоём месте...» — мысль была не просто виной, она была абсолютной, неопровержимой истиной, выжженной на его душе.

Память ударила, точно нож под рёбра: весёлый смех в машине, уверенная улыбка над разложенными картами, лёгкое касание руки на плече. А следом — осознание собственной, фатальной ошибки в расчётах, продиктованной не холодной логикой, а отчаянным, глупым желанием защитить девушку, что и привело её прямо в пасть зверя. Дмитрий отправил напарницу в обход, по «безопасному» пути, а сам двинулся навстречу твари, надеясь принять удар на себя. Но монстр оказался хитрее: проигнорировав мужчину, он пошёл за ней.

— Я обещал...

Это слово было самым страшным. Обещание, данное не ей, а самому себе. Обещание, что в этот раз всё будет иначе, что этот цикл не закончится так, как предыдущий.

Он снова провалился.

С трудом приподнявшись, его глаза посмотрел в то же чёрное, пустое небо, в которое смотрела она. И в этой общей пустоте мужчина почувствовал, как последние остатки его души замерзают и трескаются, как лёд под ногами.

Из-за монолита, из самой гущи тьмы, донеслось утробное, влажное рычание — звук, от которого кровь стыла в жилах, а душа пыталась спрятаться в самые глубокие уголки тела.

Дмитрий медленно, с хрустом шейных позвонков, повернул голову. Там, в десяти шагах, стоял он. Ворколак. Бой был долгим. Жестоким. Существо было ранено, но стояло на ногах. И его горящие, как угли в горниле ада, красные глаза смотрели не на Дмитрия.

Они смотрели на тело Анет. На свою добычу.

«Она. Не. Трофей».

Мысль пронзила его сознание, точно раскалённый гвоздь. И что-то внутри, древнее и страшное, проснулось. Первобытная ярость, чистая и белая, сама суть пламени плазменной горелки, вспыхнула в нём, выжигая боль и усталость, оставляя лишь одну, кристально ясную цель.

Медленно мужчина начал подниматься. Сначала на одно колено, затем, качнувшись, он заставил своё израненное тело встать во весь рост. Воздух обжёг лёгкие. Он бросил косой, полный ледяного презрения взгляд на свою левую, вывернутую руку. Не отрывая взора от замершей в ожидании твари, его правая длань схватила изувеченную конечность. Резкое, тошнотворное движение. Сухой, отвратительный хруст ломающейся кости разнёсся по застывшему перевалу, разорвав вой вьюги. Из его горла вырвался не крик боли — для неё в нём уже не осталось места, — а рёв чистой, первобытной ярости, который заставил сам ветер

на мгновение замереть. Он начал медленно разминать вправленную руку, сжимая и разжимая пальцы, которые ещё мгновение назад были бесполезной, сломанной ветвью.

Не сводя глаз с монстра, он почти лениво потянулся к кобуре на бедре. Прозвучал тихий щелчок, и в его длани оказался тяжёлый, угловатый пистолет — «Беретта», модифицированный под патроны с серебряным сердечником.

Тварь, заметив движение, взревела и бросилась на него. Сотни килограммов ярости сорвались с места, вздымая тучи снега.

Первый выстрел оглушительным грохотом разорвал тишину. Короткая, яростная вспышка пламени вырвала мир из тьмы, на долю секунды окрасив девственно-белый снег в цвет свежей крови. Пуля ударила тварь в плечо, вырвав клок шерсти и чёрной, дымящейся плоти. Последовал второй выстрел, а за ним и третий. Он стрелял не целясь, инстинктивно, всаживая раскалённое серебро в несущуюся на него тушу. Снег вокруг чудовища заплясал от попаданий, каждая вспышка — как судорожный разряд молнии в этом тёмном, умирающем мире.

Когда до него оставалось не больше трёх метров, Дмитрий, опустошив обойму, швырнул бесполезный кусок металла прямо в морду твари. Одновременно с этим его правая рука молниеносно выхватила из ножен на спине армейский нож, и его лезвие тускло блеснуло в призрачном свете. Он встал в низкую стойку, громогласно взревев, встречая несущуюся на него смерть.

Когтистая лапа размером с его голову обрушилась сверху. Дмитрий ушёл в сторону, пропуская удар мимо. Лапа с чудовищной силой врезалась в снег, отправив в воздух фонтан льда и камней. В тот же миг он шагнул вперёд и нанёс удар. Его движения были быстрыми, точными, безжалостными, подобно ударам хирурга. Он не бил — он вспарывал. Раз. Два. Три. Лезвие входило в брюхо твари, как в масло, оставляя глубокие, кровоточащие разрезы.

Ворколак взвыл, издавая звуки разрываемой плоти и оскорблённой ярости. Он развернулся, и его вторая, свободная лапа мелькнула в воздухе, отбрасывая Дмитрия, как тряпичную куклу.

Тело мужчины пролетело несколько метров и с глухим, ломающим кости стуком врезалось спиной в древний монолит. Мир на мгновение погас. Он рухнул на снег, но тут же, игнорируя вспышки боли, что плясали перед глазами, начал подниматься, сплёвывая на белизну снега густую, тёмную кровь.

Тварь, пытаясь одной лапой зажать сочащиеся раны на брюхе, взбесилась ещё больше. Её красные глаза сфокусировались на нём, и она снова бросилась в атаку, целясь прямо в него. Едва успев встать на ноги, охотник в последний момент отпрыгнул в сторону. Чудовище пронеслось мимо, не сумев изменить траекторию, и вся его многосоткилограммовая мощь обрушилась на то, что оказалось на его пути, — на монолит.

Раздался оглушительный удар, и камень, простоявший здесь тысячи лет, с треском раскололся надвое, будто был сделан из хрупкого стекла. Ворколак, встряхнув головой, чтобы избавиться от звона в ушах, и чавкая пастью, из которой капала чёрная слюна, медленно повернулся. Его взгляд был полон чистого, животного безумия; выпучив глаза, он снова бросился на него.

Дмитрий отпрыгнул в сторону. Он продолжал наносить удары, его нож превратился в серебряную молнию, оставляющую на теле твари всё новые и новые раны. Он не чувствовал своих ушибов. Он не чувствовал холода. Он был воплощением чистой, ледяной ярости. Он был машиной смерти.

В один из моментов, когда он уворачивался от очередного удара, его нога поскользнулась на обледеневшем камне. Нож вылетел из его ослабевших пальцев и исчез в сугробе.

Ворколак не упустил свой шанс. С рёвом, в котором смешались боль и триумф, он шагнул вперёд, и его когтистая лапа, точно пять кривых, зазубренных кинжалов, вонзилась Дмитрию в бок. Мир взорвался белой, ослепляющей вспышкой, и крик застрял где-то в горле. Он почувствовал не просто боль, а отвратительный, влажный хруст прорываемой ткани, кожи, мышц и скрежет когтей, упёршихся в рёбра. Земля ушла из-под ног. Тварь, не разжимая лапы, рывком подтянула его к себе и подняла над землёй; ноги мужчины беспомощно повисли в воздухе, а из раны хлынула горячая кровь, окрашивая серый мех чудовища в багровый цвет.

Тварь держала его на весу, притянув к своей морде. Зловонное дыхание — смрад гниющей плоти и сырой земли — ударило в лицо, заставляя задыхаться. Вблизи, до ужаса близко, он видел жёлтые, похожие на иглы клыки, с которых капала чёрная слюна; видел безумие, пляшущее в красных, нечеловеческих глазах; слышал громкое, торжествующее, булькающее рычание, идущее из самой утробы монстра.

Тварь заглядывала в его голубые, почти бесцветные от холода и потери крови глаза — глаза Дмитрия Хромова, охотника на монстров. Того, кто наконец-то проиграл.

В этот последний момент, когда пасть твари уже начала закрываться на его голове, Дмитрий из последних сил дёрнул правой рукой, вытаскивая из-за пазухи, из специального крепления, то, что он называл «Последним Аргументом». Короткоствольный, чудовищного калибра револьвер, заряженный всего одной, единственной пулей. Пулей, наполненной не просто серебром, а взрывчатой смесью с ртутью.

Он не стал целиться. Он просто воткнул ствол под челюсть твари, нажимая на курок.

Выстрела не было. Был глухой, влажный хлопок.

Монстр удивлённо охнул. Его глаза расширились. А затем его голова просто... взорвалась. Разлетелась на тысячи кровавых, чёрных ошмётков, которые осыпали Дмитрия, снег, всё вокруг.

Обезглавленное тело твари ещё мгновение стояло, а затем рухнуло, обдав его волной вони. Существо с последним, предсмертным хрипом, исходящим уже из разорванной шеи, замерло.

На перевал обрушилась зловещая, почти оглушающая тишина.

Дмитрий лежал в снегу, под тяжестью обезглавленных останков монстра; его собственное тело было лишь кровавой картой боли, испещрённой рваными ранами. Он победил. Миссия была выполнена. Но когда он, медленно приподнявшись, устремил свой взгляд туда, где в десяти метрах на кровавом снегу синел осколок летнего неба — тело Анет, — это знание обратилось в пепел.

«Победа...» — прошептала мысль в его угасающем сознании, и в ней было больше яда, чем в слюне твари. — «Какая... бессмысленная... победа...»

Он отчётливо, с холодной, хирургической ясностью, осознавал, что проиграл. Проиграл самое главное. Его привязанность — эта предательская, тёплая игла в его сердце — заставила его допустить тактическую ошибку. Она заставила его отправить её в обход, вместо того чтобы держать рядом. И эта ошибка привела её к смерти.

Силы покидали его. Мир начал темнеть. Он чувствовал ледяное прикосновение смерти, ползущее по его венам. Он закрыл глаза, готовый принять пустоту.

...Но пустота не пришла.

Вместо неё пришло оно. Эхо.

Это не было похоже на его обычные, рваные видения. На этот раз всё было иначе. Его «Хронос-метка», напитавшись агонией его поражения и близостью смерти, сработала неправильно. Она не отбросила его назад — она пробила тонкую завесу времени и показала ему то, что будет.

Мир взорвался калейдоскопом образов, обрушившихся на его истерзанное сознание.

Ночной лес, но не этот, не древний, готический лес Карпат с его чёрными елями и корявыми буками. Это был другой лес: более молодой, более дикий. Вместо елей — исполинские секвойи, чьи вершины терялись во тьме, точно колонны, подпирающие небосвод. Воздух был другим — пахло не хвоей и холодом, а влажной прелью, дубовым мхом и чем-то сладковатым, тревожным.

Две девушки. Одна — как вспышка цвета, радуга во тьме, её лицо искажено ужасом. Другая — монохромная, в чёрно-белом, её глаза — два тёмных колодца, в которых отражается холодная ярость.

Древние пещеры. Запах сырой земли и страха. Кровь на камнях. Крик. Его собственный, но чужой, звериный.

Старинная академия. Витражное окно в виде паутины. И снова они, эти две девушки. Одна плачет. Другая смотрит на него с ледяным презрением.

Видения проносились, опаляя, оставляя рубцы на его душе. Та информация являлась не просто сведениями — скорее проекцией личного фиаско, вечного, непреложного проклятия. Опять возникнет привязанность. Вновь последует отчаянная попытка защитить. И снова — неизбежное поражение. Дмитрий различал не только угрозу для них; мужчина видел, как собственное присутствие, сами чувства, станут катализатором грядущей трагедии.

Когда он открыл глаза, физическая боль отступила, став лишь тусклым фоном для новой, невыносимой агонии знания. Он знал, что должен был умереть здесь, на этом проклятом перевале, чтобы разорвать порочный цикл, но не мог. Эхо уже прозвучало. Новая партия была начата, и он оказался её главной, обречённой фигурой.

С усилием, которое, казалось, стоило ему всего, что ещё оставалось живым, он заставил своё израненное тело подчиниться. Сначала на колени, потом, шатаясь, на ноги. Его взгляд скользнул по огромному, замерзающему телу Ворколака, а затем нашёл её. Анет.

Он подошёл к ней медленно, двигаясь, как старик, проживший тысячу лет. Опустившись на колени, он совершил последнее движение, полное бесконечной, почти ритуальной нежности. Его руки аккуратно, будто она была сделана из хрупкого льда, скользнули под её тело, и он поднял её. Она почти ничего не весила — лишь лёгкая, холодная оболочка того, кем она была.

Он выпрямился, держа её на руках, и её голова безвольно откинулась назад; светлые волосы, похожие на остывшие нити лунного света, коснулись его груди. На одно бесконечное мгновение он замер — одинокая, скорбная фигура под чёрным, как саван, небом, в самом сердце воющей вьюги. Два силуэта на фоне вечности: один умирающий, другой мёртвый.

А затем он сделал первый шаг.

Ноги сами несли его прочь с этого проклятого перевала, унося её с собой из царства смерти. Он шёл сквозь плотную стену снега, сквозь погребальный плач ветра, под тусклым, холодным светом луны, что наконец-то пробилась сквозь рваные тучи, точно единственный глаз безразличного божества. Он не знал, куда идёт; он знал только, куда должен прийти. Он просто нёс свою вину, своё поражение, свою единственную, остывающую привязанность и новое, страшное знание, которое было тяжелее их обоих.

С каждым шагом он уносил её всё дальше прочь из этого проклятого места, оставляя за спиной лишь труп монстра и кровавые следы на снегу, которые вьюга тут же заметала, стирая из летописи мира, будто их здесь никогда и не было.

Его путь лежал прочь от прошлого.

Прямо в сердце нового кошмара.

В Джерико.