Украсть перокрыла

Возмущённый клёкот перокрылов слышался издалека. На выступе скалы виднелось гнездо, больше походившее на неприступную крепость. Из "бойниц" и по кромке "крепостной стены" пучками торчали лезвия сброшенных перьев: птички-то не дураки втискиваться в узкие щели — залетали сверху, но подходы от нелетучих гостей оградили, как могли. Вот только как они продолбили изнутри твёрдую скальную породу? Клювами? Или без прочных, как адамант-камень, когтей не обошлось? Каверны-то явно не просто так появились, ежели судить по каменным обломкам под ногами. В такой скале дождик хода не проточит, а коли и проточит, то всяко не под пташек аж в два локтя длиной. А с хвостом посчитать, так и три-четыре.

Дан поёжился. Перокрылы водились только в Провале, где, по слухам, обитали ещё и многоликие. Чем опасны меняющие форму создания, никто не знал — возвращались лишь те, кто с ними не сталкивался. Если бы не долг Вар-шу, сам Дан и не подумал бы соваться в проход, открывающийся лишь дважды в году, в равноденствие. А теперь у него есть всего сутки: или добыть яйцо, или сбежать восвояси, надеясь, что путеводная нить не подведёт. Варунья поведала, что лишь из паучьего шёлка можно свить клубок-ведунок для такой вылазки, остальное сгинет бесследно в чуждых землях. И, злорадно подхихикивая, прошепелявила, что ежели он пряжу обратно не смотает, то долг прирастёт вдвое. Но с чего бы ей ведать, если сама ни в жисть туда не ходила?

А он пошёл.

Дурак, как есть дурак.

Купился на возможность списать кабалу одним махом. Можно подумать, он преуспеет там, где матёрые наёмники отступились. Насколько Дан смог разведать, ни один "клык" не взял опасный заказ. Даже "жала" не стали вписываться. Дескать, скорлупу ещё по весне достать могут попробовать, но вот выкормить птенца для запечатления…

Теперь стало ясно, почему. Сражаться со стаей таких пернатых, да ещё и в их собственном логове — верный путь к погибели. А покидать гнездо взрослые твари не желали. Вылетали посменно, парами: видать, пока одна спит, другая охотится. Не зря шаман советовал обождать, покуда птицы угомонятся, пригревшись под яркими лучами чужого солнца.

Дан и устроился в засаде, укрывшись за подходящим валуном. Так, чтобы и птичек не проследить, и самому на виду не оказаться.

И с головой провалился в воспоминания о том, как его угораздило во всё это ввязаться.

***

Перокрылы жили долго. Очень долго. И своему хозяину были преданы до мозга костей, если, конечно, таковой у них имелся. За стальной оболочкой перьев, в мареве кровожадной ярости и нелюдского разума скрывалось стойкое и неотвязное стремление к цели, которому мало что могло помешать. Даже с разрубленным крылом птенец пытался взлететь, а раны срастались будто б заговорённые. Не говоря уж о взрослых птицах, чья способность к восстановлению почти превзошла фениксов. Один такой "птенчик" не единожды спасал от покушений наместника, второй принадлежал пятому отцу-иерониму и служил причиной, по которой пятого опасались пуще четырёх вышестоящих.

А теперь и Вар-шу возжелал обзавестись крылатой тварью.

Только вот диковинную чудо-пташку на рынке не купишь.

И зачем, скажите, шаману перокрыл? Камлать с ним на плече, духов призывая, не выйдет — тварь хоть и не шибко, но крупная, и когти острющие. Такую на себя взгромоздить — что орла горного на заплечье пристроить. Ест много, опять таки, гадит наверняка, как и все птицы. Разве что враги какие завелись…

Да откуда у Вар-шу враги? Он в будущее заглянет, загодя духов призовёт и даже не пошевелится, когда придут убивать: духи сами отпор дадут. С ним даже церковники связываться не рискнули, хоть не любят брата-шамана отцы-настоятели. Старая вера крепко корни пустила, и есть в чём и как этими корнями закрепиться, не то давно бы снесли. А так терпят. Как столичный костоправ деревенского знахаря: пока тот у себя коровам хвосты крутит — Крей с ним, главное, чтобы в город нос не совал. А то ещё придётся признавать, что снадобья-то самодельные у знахаря порой посильней городских лекарств бывают, а заклинать не только божественным именем Крея можно.

Ежели только птичку пастырь духов заказал не для себя… Недаром просил не сразу яйцо нести, а сначала дождаться, пока птенец вылупится, подкормить, значится, чтобы до возраста запечатления дорос. А как глаза алым наливаться начнут — сажать в клеть и бегом к шаманскому шатру, там уж Вар-шу сам разберётся. Его, данькино, дело маленькое — добыть, подрастить, отдать и забыть. Вместе с семейным долгом на крови.

Почему из всех спасённых от чёрной смерти сродственников в кровники шаману десять зим назад выбрали именно Даньку — никто не ведал. Щупленький был мальчонка, того и гляди сам откинется, безо всяких там болезней. Волос русый, вихрастый, глаза водянистые, что небо осеннее, иными словами, никакой. Да ещё и молчаливый вдобавок. Братья и сёстры не в пример приветливей и крепче, кровь с молоком, и работники из них на славу вышли. Не считая, разве что, Марши, младшенькой, та тоже слаба да мала.

Сам Дан, как не старался, ни по росту, ни по силе старших догнать не мог. Сослаться бы на метку шаманскую, что взрослеть мешала — так не было никакой метки, ни к чему. Бежать от долга не выйдет: потребует Вар-шу, из любого места духи приведут, а ежели упираться будет — всему семейству каюк. Про неведомый "каюк" один из наёмных "клыков", родом откуда-то из морских, частенько приговаривал, а Дану запало, хоть толком и не ведал, о чём речь.

А теперь он сам, значится, как наёмник. Да ещё и пошёл по доброй воле туда, куда никто соваться не захотел. Но что поделать? Долг платежом красен, а на нём повинность не только своя, но и семейства всего. Что шаман дал — шаман и отнять может, в этом ему ни один "клык" не преграда.

Да и, может статься, всё обойдётся ещё. С Варуньей они вдвоём долго спорили, перед тем как Дану путеводный клубок вручить. Старая бабка ворчала, что пустое это, пряжу ценную переводить. А Вар-шу сказал, как отрезал: "Дуракам да пьяницам Высший ладонь подставляет". Правда, потом добавил, что ежели те совсем ума не лишились, потому как с пустой головы даже шапка удачи свалится.

Шапку, кстати, не дали. Пожадничали, видать.

Придётся своим везением обходиться.

Путь к Чёрной скале уже все, кому надобно, разведали. Не та тайна, чтоб хранить. Ну стоит себе на опушке леса каменюка размером с горушку, мхом да лишайником обросла, от деревьев да кустов недалече, но словно полоса выжженной земли пролегает между лесом и тёмными каменными боками, не зарастая даже после буйных весенних дождей. А по осени, как сейчас, и того заметнее становится.

Ягоды-грибы старались окрест не собирать, не говоря уж про охоту, говаривали, ежели кровь попадёт на каменную поверхность, клёкот раздаётся нечеловеческий, и на камне тёмные пятна проступают. Ну и, само собой, по весне да осени, когда день с ночью на равных встречается, местные даже близко подходить опасались: в камне словно дыра разверзалась, полная мрака непроглядного. Поначалу боялись, что полезет кто оттуда, потому наёмников и позвали охранять, как дверка впервые открылась. Давно это было, не при Даньке. С "той" стороны никого так и не дождались, а вот с "этой" сунулись трое "клыков" — то ли перепили, то ли на спор. Вернулся лишь один, от пережитого страха белый, как молоко, и седой, как лунь. Что-то он с собой принёс, а вот что — неведомо, но деньжищ за добычу, говорят, выручил немаленько.

Караулить проход спустя годы перестали, и нынче лишь бывалые "клыки" да "жала" на ту сторону шастали, но о том, что видели, даже в тавернах не болтали. Да и возвращались немногие.

Хорошо бы Дану тоже повезло. Жить охота, аж мочи нет. Да и семью жаль: коли не вернётся, данькин долг кровный на всех упадёт, а умножится при этом али нет — одному Вар-шу ведомо.

***

От хода в Провал веяло… А ничем не веяло, ни холодом, ни опасностью. Просто скала, просто дыра, вроде как пещера. Лаз вполне себе приличный, даже на карачках протискиваться не надо, так можно зайти. Ну, Дан и зашёл. И тут же вышел, но уже по другую сторону камня, точно такого же на вид, только не тёмного, а светлого, без единого пятнышка мха али лишайника.

И долго хлопал глазами, глядя на открывшийся его взору дивный новый мир. Белое солнце освещало фиолетовые небеса, которые то делались густо-алыми, стоило моргнуть, то становились светло-голубыми, как родные. И так и оставались привычно-знакомыми, покуда в затылке не стрельнет — и тогда синева вновь краснела, наливаясь фиолетовыми прожилками облаков...

Полюбовавшись в очередной раз на буйство красок, Дан решил вверх больше не смотреть. Лучше уж под ноги, тем более, земля тоже выкидывала коленца, то покрываясь травой и кустами, то обнажая пересохшие участки, покрытые запылившейся ржавой коркой грязи. А то могла вдруг внезапно зазмеиться трещинами, с которыми и ногу подвернуть недолго. Равнина меняла форму, даже если не двигаться: стоило отвести взгляд, как она вздыбливалась травянистыми холмиками и тут же опадала растрескавшимися блинами грязевых озёр.

Если верить Вар-шу, идти недалеко. Клубочек сам не крутился, но припекал в руках, коли двигаться в правильном направлении. Приноровившись, Дан почти бежал, на ходу разматывая тонкую паучью нить. Только б раньше времени не кончилась! Без паутинки дорогу обратно нипочём не сыскать, даже заломы на странных ветвях, похожих на длинные коричневые ведьминские пальцы, оставлять не выйдет: сделаешь шаг в сторону, куста как не бывало. И заметки вместе с ним.

В сером небе зеленью полыхало белое солнце, отбрасывая короткие фиолетовые тени, появляющиеся то справа, то слева от одних и тех же травинок, чахлых деревцев и кустов. Светило будто бы играло с землёй, прячась в облака в одном месте и тут же выныривая совершенно с другой стороны. Аж голова от этих плясок небесных болеть начинала.

В очередную свою пересменку тени взметнулись ввысь, а затем опали длинной сплошной полосой, затмевая день: перед парнем из ниоткуда вдруг выросла скалистая стена, преградив дорогу.

Клубок тянул влево. И оттуда же доносился тихий, но отчётливо различимый клёкот.

Пришлось вдоль скалы пробираться, то и дело вглядываясь, не показалось ли гнездо. Шаман сказал, что пропустить его не удастся, но одно дело слова, а другое — как тут всё деется, не по-людски. Слава Крею, камни гор, в отличие от равнины, форму не меняли, продолжая стремиться ввысь. Дан осторожно оглянулся назад, убедиться, что за его спиной всё по-прежнему. Клубок, что совсем недавно был величиной с мяч для лапты, истаял, не больше чем воробьиное яйцо сделался. Так и потерять недолго. И как с ним наверх взбираться? В карман не положишь — выпадет, за пазуху тоже не след. А руки-то понадобятся обе, чай не горный козёл, по кручам скакать.

Был, правда, ещё котелок… Ну как котелок, скорее, кан — вытянутый такой, с ладонь длиной, металлический, пластинами светлого железа окованный. Крышечка на кане открывалась по-хитрому: две петли откинуть, защёлку подцепить, а внутри мягкая бархатная тряпушка вложена, чтобы яйцо драгоценное обернуть. Ручки у кана прочные, кожаные, в чехол-оплётку вплетены намертво, чтобы к поясу пристегнуть понадёжнее. Шаман дал. И предупредил, что ежели вовремя не спрятать добычу, птички могут на расстоянии украденное учуять, потому как они… как там их… эмпы… эмпыаты. В общем, могут как-то настроение улавливать у тех, кто с ними рядом, даром что мысли не читают.

Э, не, совать клубок в котелок не дело. Да и как он под крышкой раскручиваться будет? А если не закрывать, то, не приведи духи, ещё выронит и поминай как звали.

Данька подумал-подумал, да и сунул путеводный шарик в рот: теперь точно не уронит! Главное, не проглотить.

А тут и гнездо показалось, словно прямиком в скале выдолбленное...

Уступ, на котором оно разместилось, облюбовало два крупных перокрыла. Птицы самозабвенно клекотали друг с другом, не глядя по сторонам. Видать, уверились, что к ним никто незамеченным не подберётся, пока вторая пара на охоту полетела. А потом ещё и крыльями начали бить, да так, что перья во все стороны полетели. Делали они так, похоже, не единожды, потому как под гнездом всё было усыпано иссиня-серыми блестящими перьями длиной от мизинца до ладони, среди которых иногда попадались более длинные алые. Маховые, стало быть.

Первое небольшое перо, блеснувшее под ногами в ярком солнечном свете, "охотник" подобрал. И тут же едва не порезался об острую кромку. Из чего же сделаны крылья у этих пташек, из калёного железа, что ли? Такое за пояс не заткнёшь и за пазуху не сунешь. А прятать под шапку… не, он не дурак! Осторожно воткнув перо в землю у подножия скалы, он задрал голову и поглядел вверх, прикрываясь от солнца ладонью. Светило в очередной раз рывком скакнуло на небе, и теперь било откуда-то сверху прямо в глаза, мешая разглядеть, что происходит в гнезде.

Дан помнил слова шамана, что к полудню птички засыпают, пригревшись, но вот когда этот самый полдень? Как понять, сколько ещё ждать, коли даже солнце не знает, в какую сторону по небу идти положено? И откуда Вар-шу ведомы повадки перокрылов? Неужели его духи настолько сильны, что и в Провал могут проникнуть? А, может, они вообще родом прямиком отсюда? Если так, то почему не могут сами принести яйцо? Али они бестелесные и не поднимут? Но как же тогда убивают?

Наблюдать против солнца за птичками оказалось тяжело, да и слишком близко к гнезду — не приведи Крей, заметят. Хорошо поблизости валун оказался подходящий, между ним и скалой как раз хватало места, чтобы живой приманкой на ровном месте не маячить. Дан осмотрелся, не торчат ли из земли птичкины острые перья, и уселся у подножия каменной стены. Перед подъёмом на скалу не помешает проверить завязки на прочных кожаных сапогах, втридорога выменянных у "жала". Чтоб уж точно в пути не слетели.

Наёмник, у которого он вещи брал, тогда ещё пошутил, что детских размеров у них не водится, но если уж так хочется поиграть в бравого охотника за редкостями, то лучше верёвкой подвязать, чтобы сапожки сами по себе в Провале не сгинули. Так, дескать, при хозяине останутся, по ним, если что, и опознаем. Он и не подозревал, насколько был прав в своих догадках, куда именно собирался "добытчик".

Дан не зря подбирал себе одёжку на манер лёгких, но прочных костюмов "жал". Броню "клыка" с их тяжёлыми чешуйками и стальными накладками, включая голенища и каблуки сапог, парень бы не потянул ни по весу, ни по деньгам, а плотная кожанка не только защищала тело, но и оставляла некоторую свободу движений. Хотя в привычной рубахе было бы легче… но и страшнее. Вон тут какие подарки птицы уже наоставляли.

Занятый воспоминаниями, нахлынувшими не ко времени, Дан не обратил внимания на краткую заминку в птичьем споре. Словно по команде перокрылы разом повернули головы и пристально поглядели вниз, в сторону незваного гостя, не переставая клекотать. А затем неторопливо начали устраиваться на отдых, прикрывая блестящими крыльями кладку.

Когда "охотник" убедился, что с завязками и прочим всё в порядке, птички уже замолкли и едва слышно посвистывали во сне, уютно устроившись на скальном уступе. Только острые пучки перьев поблёскивали на солнце, которое то и дело прыгало по небу туда-сюда, а теперь светило на скалу откуда-то из-за данькиной спины.

Голова от небесных пряток-жмурок шла кругом, и Дан на мгновенье прикрыл глаза, приходя в себя и отбрасывая мысли о недавнем прошлом. И отчего ему приблазнилось, будто он не первый раз идёт за тонкой паучьей нитью, чтобы выкрасть яйцо твари неведомой из гнезда неприступного?

Не, такое точно бы забыть не вышло. Да и птички, наконец, угомонились.

Эх, была не была. Надо лезть!

***

Дан подобрался к скале, примерился и осторожно полез вверх, стараясь, чтобы ни единый камушек не сорвался из-под ног: сон-час для перокрылов — это вам не шаманское путешествие в иные миры, откуда мгновенно не вернуться. Пернатые твари могли выйти из состояния дрёмы от любого подозрительного шороха, а что будет с тем, кто окажется рядом с ощетинившимся клювами и когтями гнездом… Брр!

Чуть погодя и уступ показался, на котором перокрылы гнездо обустроили. Дан обрадовался, что осталось недолго, заторопился. Выбирая, как половчее зацепиться, локтем коснулся чего-то упругого, будто живого. И тут же отдёрнул руку, чудом сдержавшись, чтобы не выругаться в голос.

Рядом ничего странного не обнаружилось, кроме пятна на камнях. На вид прохладное и влажное, оно походило след — как если бы нечто прикрывало от солнца поверхность скалы, а потом вдруг исчезло. Но мхов и лишайников на местных камнях не водилось, а засматриваться на странности здешнего мира — верный способ познакомиться с ними поближе. Лучше продолжить путь, уж недолго осталось.

Перевалившись через край уступа, Дан осторожно пополз к гнезду, считая удары сердца. Он не замышляет недоброго, он просто хочет посмотреть на кладку поближе, полюбоваться, погладить… Пять… десять… тридцать… есть!

Он потянулся к ближайшему яйцу, больше похожему на тёмную круглую шишку с выпуклыми шипами-чешуйками. Схватить и бежать! Точнее, очень осторожно спускаться вниз, покуда пернатые защитники гнезда не опомнились.

Но застыл на месте, пригвождённый к скале холодным отчётливым шёпотом, прозвучавшим то ли в голове, то ли въявь:

— А вот это не трогай. Моё.

Подняв голову, Дан сначала увидел чёрные сапоги без единого шва, плавно переходящие в… штаны… портки? В общем, ноги незнакомца были затянуты в странную ткань, словно поглощающую свет, а такого кроя парень отродясь не видывал: не обтягивающие и не свободные, порты, казалось, сами подстраивались под движения тела.

Дан моргнул.

Ноги исчезли.

Яйцо лежало на своём месте, но какое-то чутьё подсказывало Даньке, что трогать его нельзя. Всё одно что вскочить на ноги и заорать "я тут, я хочу украсть вашего птенца, налетайте!"

Так же смертоубийственно.

Прочие чешуйчатые "шишки" лежали гораздо дальше, прикрытые пернатым веером лезвий. Дан отважился приподняться на четвереньках, выбирая место поровнее, куда поставить ладонь. Дно гнезда густо усеивали мелкие и несомненно острые обломки костей, срыгнутых предыдущими выводками.

— Слева лопатка твоего сородича, как раз дотянешься.

Голос без единой тени эмоций доносился как раз с того места, где устроились на отдых перокрылы:

— Кто послал? Наместник? Церковники?

Тут уже Дан не удержался и завопил.

Точнее, подумал, что завопил, но тело рассудило по-иному, оцепенев от ужаса. На коленях, с протянутой рукой и приоткрытым для истошного вопля ртом, Дан не мог даже вдохнуть, покрываясь холодной испариной под палящими лучами солнца. Под языком холодным мокрым комочком застыла путеводная горошинка клубка.

На скале, прямо за подрагивающими во сне перокрылами, проступил влажный силуэт, словно сам камень вдруг выдавил из себя чёрную, маслянисто поблескивающую жидкость. Дан зачарованно смотрел, не в силах отвести взгляд от пятна, но пропустил тот момент, когда вязкие струи мрака сплелись воедино, приобретая облик стройного высокого мужчины. Диковинный наряд, словно сотканный из самой тьмы, плотно облегал всё тело без единой складочки, следуя за каждым его движением. Неприкрытыми оставались только кисти рук и голова. Снежно-белые волосы до плеч обрамляли бледное, с чёткими чертами, бесстрастное лицо. Чёрные глаза казались огромными и бездонными, словно портал в Провал, и это почему-то пугало почище "живого" одеяния.

Незнакомец склонил голову, и льдисто-снежные пряди качнулись, сохраняя безупречную форму; ровная линия среза волос напоминала лезвие клинка или край стального оперения.

Многоликий! Это наверняка никто иной, как многоликий! Вот теперь, как говаривал тот "клык", точно каюк. Дан, несмотря на страх, пробирающий до костей, ухитрился загнать поглубже рвущиеся наружу всхлипы, не желая позориться перед чудовищем сверх меры, и обречённо поднялся с колен. Помирать, так стоя, а не как животное, на четырёх лапах… тьфу ты, ногах. Да к духам эти ноги, всё одно пропадать. Семью только жаль, на милость Вар-шу рассчитывать бесполезно.

Но многоликий не торопился нападать. Он присел, осмотрел дремлющих перокрылов и снова обратил тяжёлый взор на незваного гостя:

— Не трясись, слушать мешает. Значит, шаман отправил? Это меняет дело.

Что?! Это существо не только говорит на людском языке, так ещё и на мысли отвечает?! Но откуда он знает Вар-шу? Неужто встречались? Но как?! Шаман не пошёл бы в Провал, он сам ни к кому не ходит, все ходят к нему. Значит... и многоликий тоже?!

Дан чуть было не сглотнул, но вовремя вспомнил про шарик. От него почти ничего не осталось, но тонкая путеводная нить — единственное, что связывало его с родным миром. Только клубочек да кан, в который, видимо, уже не удастся положить заветное яйцо.

Многоликий прикрыл глаза, прислушиваясь, отстранённо провёл рукой по крылу одного из перокрылов, словно что-то под ним нащупывая, а затем сделал шаг, моментально оказавшись на уступе вплотную к Дану. Словно не перешагнул через обломки костей, а перелетел.

Одним махом.

Жуть!

Длинный белый палец стукнул по кану, подвешенному к поясу, как по колокольцу. Кан отозвался, но глухо: звук потонул в бархатной тряпице внутри. Перокрылы заворочались, просыпаясь.

— Что успеешь из-под крыла вытащить, то твоё. А чтобы бежал быстрее…

Острый ноготь подцепил свисающую паучью нить, дёрнул и пришпилил срезанный кончик путеводного клубка прямо к данькиному запястью. Словно дыру в руке проделал. Да только ни боли, ни крови не было, а нить приклеилась — не оторвать.

Дважды повторять не понадобилось. Тело само метнулось вперёд, уже не разбирая, куда ставить ноги, чтобы не напороться на кости, руки зашарили под режущей кромкой оперения. Вот оно, родимое!

Шипастый чешуйчатый шарик послушно скользнул внутрь кана. Надёжно прихлопнув его крышкой, парень тут же полез вниз со скалы, второпях обдирая руки в кровь. Её запах ускорил пробуждение перокрылов, быстро обнаруживших пропажу.

Заслышав разъярённый клёкот у себя над головой, Дан оступился, сорвался и полетел вниз, тщетно пытаясь зацепиться за скальные уступы.

Запястье будто огнём ожгло, а чужеземное белое солнце вдруг прыгнуло навстречу, заслонив собой фиолетовые небеса. Мир вокруг менялся с каждым болезненным вдохом-выдохом, светило то сжималось в одну точку, то расширялось на всё небо, и сам Данька, казалось, сжимался и рос вместе с ним. Словно падал спиной в бездонную пропасть, и ухватиться не за что, потому как не осталось рядом ничего неизменного, окромя того, что на себе надето. Цепляясь онемевшими пальцами за кан с добычей, парень раз за разом повторял про себя "не каюк, не каюк, не каюк, накося-выкуси, не каюк!"

И всё перебирал ногами, будто бы бежал, а вокруг скорлупой яйца вспучивалась и трескалась чёрная, с изумрудными проблесками, земля, и ведьмины пальцы диковинных кустов ломко хрустели под мягкими охотничьими сапогами.

И после очередного вдоха-выдоха длиной в целую вечность, Дан вдруг спиной вперёд вывалился на опушку родного леса, будто что-то выпихнуло его из чужого мира толчком в грудь. Под серебряным светом полной луны затягивалась мутной пеленой чёрная рана портала. Спустя пару биений сердца уже ничто не напоминало о том, что в замшелой поверхности каменюки совсем недавно зиял вход в Провал.

Живой! Он живой! Дан перевернулся на живот и в несколько прыжков, помогая себе руками, пересёк выжженную полосу земли, а затем упал плашмя, уткнувшись лицом в знакомые травы.

Живой!

Луна нырнула за тучи, и чувство радости схлынуло, смытое тревогой. А вдруг яйцо разбилось? Дан дёрнулся и полез проверять, всё ли в порядке. Хоть просто потрогать, на месте ли. Защёлка, как назло, заела, не желая открываться. Пришлось дёрнуть посильнее. Та поддалась, крышка откинулась, и содержимое вылетело наружу, в один миг затерявшись в высокой траве.

Нет! Только не это!

Кинувшись обшаривать заросли в переменчивом лунном свете, Данька вполголоса проклинал собственную поспешность, холодея от страха. А вдруг не найдётся? А вдруг раскололось раньше времени? И всё время чудилось прикосновение холодных белых пальцев к запястью, и саднила рана, оставленная острым ногтем. Да пёс с ним, с клубком несмотанным, пропади он пропадом, отыскать бы только заветное яйцо… Только б не разбилось!

Нашлась потеря внезапно: Дан на неё напоролся, коленом, со всей дури. Лазил-то по кустам на четвереньках, проворонить опасаясь. А тут поглядел, что нет ничего, и… хрусть!

И не яйцо — колено!

Штанина порвалась, шипы впились в кожу, болью прострелило, словно он на раскалённое железо с размаху вступил. Ершистый шарик вывернулся из-под ноги целым и невредимым, и Дан, ругнувшись, поспешил ухватить его и сунуть в кан, сразу же защёлкнув крышку.

Осталось немного! Скоро он будет дома! А там дело за малым — устроить на сеновале, под стрехой, укромный тайник. Только проследить, чтобы младшие не шастали. Старшим братьям да сёстрам до его забот и дела нет, своих хватает. А о том, что затребовано в уплату долга, так и вовсе не ведают. Даже отец с матерью остались впотьмах, стало быть, так вернее.

И не так уж и обидно теперича, что не не замечали его родные, словно загодя за отрезанный ломоть посчитали. Так оно и впрямь надёжней: о шаманских делах меньше думаешь — крепче спишь.

Вылупится птенец — отдать Вар-шу клеть с пташкой и скинуть долг кабальный со всего семейства. А там, глядишь, на воле и крылья расправить.

Дан, прихрамывая, побрёл через лес. Чёрная тень, скользнувшая вслед, осталась незамеченной.

***

Первые лучи солнца, пробивающиеся сквозь щели в досках, освещали добычу, уютно пристроившуюся в гнёздышке из сухой травы.

Яиц оказалось не одно, а целых три! Без бархатной прослойки в узкий котелок влезло аж три шипастых сферы. Они-то и выпали на подставленную ладонь парня, когда тот снял крышку и перевернул кан. И ни следа тряпушки, которой Дан загодя обложил дно и стенки ёмкости, не ведая тогда, что яйцами перокрылов можно запросто разбить окно… вместе со ставнями. Если уж они колено раздробить могут...

Дан простонал. Три. Три яйца. А твари-то вылупляются голодными, да и кровушка им нужна не абы какая, а человеческая, хоть бы по капле в день… Вар-шу посылал за одним перокрылом. С ним удалось бы справиться своими силами, с курьей помощью: по тушке в день, смазав собственной кровью для вкуса. А три? Что делать-то теперь? Так и тащить не вылупившимися к шаману?

И, словно отвечая на безмолвный вопрос, над самым ухом у парня сухо и холодно прошелестело:

— Что добыл, то твоё. Выкармливай. Луну спустя проверю.

Дан вскинулся в холодной испарине, хватая ртом воздух, но впустую. Никого рядом. Только он сам и три чуждых яйца, малость потрескавшиеся между шипами. И что с ними теперь делать, спрашивается? Он же не курь, чтоб их высиживать! Тем паче, с такой-то скорлупой — и как только эти самые перокрылы их откладывают? Или птички изнутри тоже железные, или яйца у них опосля отвердевают. Ещё непонятно, греть их али так дозреют, и что им надобно, чтобы проклюнуться? Благодарить ли Крея за то, что он вчера в темноте не разглядел два других, разыскивая третье, иль наоборот, клясть за неудачу? Кто ведает, что бы случилось, останься яичко у чёрной скалы, без догляду? И не притащил ли он большее зло в дом родной: о повадках-то птичек Дан от шамана наслышан, а сам до похода в Провал лишь единожды видел перокрыла — когда наместник с ним мимо селения проездом поспешал. Как они живут в нашем мире-то, чем кормятся?

Вопросов не перечесть, а ответов и спрашивать не с кого. Да вдобавок иное тревожило. Ежели вот хотя бы на того же гусёнка поглядеть, из яйца только вылупившегося: кого первым увидит — за тем и следовать будет неотступно. А Вар-шу, напротив, обождать просил, пока птенец проклюнется да подрастёт. Дескать, окрепнуть должен сперва. Перокрылы, пусть и чуждые, но птички же. Приручить-то к хозяину по первости всяко проще, стало быть. Али шаману нужно что-то ещё, помимо как выкормить?

Эх, жаль — не догадался расспросить про неведомое "запечатление", которое наёмники поминали. Невежество своё выдать побоялся. Но теперь-то что, поздно овчарню запирать, когда волки пообедали. Ежели как у гусят, то воспитывать самому придётся. А уж что из этого получится, не ведомо никому, даже многоликому.

Покамест есть забота и поважней: тепло. В Провале не сказать, что сильно припекало, но всяко жарче, нежели здесь. А Дану греть птичек всё одно нечем, разве что на печи — но в дом он такую добычу нипочём не понесёт. Придётся самому ночевать на сеновале: днём, пока солнышко, ещё ничего, а вот с вечера до утра подмерзало. Но спать в обнимку с этими колючками — не приведи Крей! Пусть хотя бы в коробе дозревают: сеном набьёт, крышку прикроет поплотней — авось и удастся продержаться. Сами-то родители их тоже не высиживали, охраняли просто. Может, у будущих птенцов скорлупа что шуба, и никакие холода нипочём? Но без присмотра всяко не оставишь.

Дан вздохнул и отправился добывать берестяной короб да овчинный тулуп потеплее.

***

Луну спустя удачливый "птицелов" готов был проклинать себя самого, не говоря о Вар-шу. Многоликого старался лишний раз не поминать, хватало и птичек.

Глаза у перокрылов оказались янтарные, с почти человеческими зрачками, да только вот зоркие не по-людски. Могли издали углядеть мельчайшую букашку, не говоря уж о мышах, которых в эту осень невесть с чего расплодилось немеряно. Да и чуяли птахи преотменно. Дана, подходящего к укрытию с мясными обрезками в плотном кожаном мешке, унюхивали загодя. Пару раз с ним младшие братья увязывались, из любопытства, так птички и не показались, словно не было их на сеновале. И ведь не скажешь, что с испуга. Клювы-то у них не птичьи вышли, с зубами острыми, в три ряда. Такими цапнуть — мало не покажется. И хоть летать птички ещё не могли — неоперившиеся, всё ж таки, — но ползали шустро, цепляясь когтями и помогая зубастыми клювами. С виду как нетопыри, только вот на прочных кожистых крыльях сталью отблёскивали бугорки будущих перьев.

А ещё птенцы не пищали, а клекотали, почти как взрослые. Мышей жрали со шкурками, оставляя лишь хвосты. Прочую живность не трогали — может, и впрямь запомнили, что Дан попросил не обижать домашних питомцев, для пущего понимания полаяв и помяукав. Впрочем, псу по приставной лестнице и не взобраться, а кошки будто почуяли: с тех пор, как на сеновале завелись перокрылы, и носа на него не казали, несмотря на обилие грызунов. Нынче-то от мышек мало что осталось, ежели судить по числу хвостов их менее удачливых сородичей.

Всякий раз, перед тем, как снять рубаху, чтобы надрезать лезвием ножа кожу на предплечье, Дан осматривал птенцов, надеясь и боясь увидеть алые блики в янтарных глазах, но те покамест не появлялись. Поначалу он надеялся, что выкормышам хватит капель крови из проколотого пальца али царапки чуть повыше запястья. Так и постороннему взгляду неприметно, и корочку с ранки можно на другой день сковырнуть. Но капель птичкам оказалось мало, а позволить себя кусать и вовсе немыслимо. А ну как совсем неуёмными заделались бы? Вот и пришлось самого себя резать, да ещё и в том месте, где несподручно. Но хоть приметят не сразу.

Хорошо, в остальном птенцы не привередливыми оказались. Ели всё, что Данька таскал — ежели, конечно, перед тем хоть раз в сутки отведали его, данькиной, кровушки. И зайцев, и дичину, и курей, и обрезки мясные, хоть бы откуда взяты не были. Мышами да крысами тоже не брезговали.

Он пробовал как-то раз обойтись без своей крови — раз уж с грызунами и без него справляются. Не вышло. Перокрылы наотрез отказались от самых лакомых кусочков и к вечеру были совсем квёлые. Мышиных хвостов не прибавилось, видимо, днём птенцы даже на охоту не выбирались. Испугавшись, что не доживут, Дан тогда так полоснул себя по руке, что пришлось тугую повязку накладывать. Зато птички вмиг воспряли, а после кормёжки устроились у него на загривке и за пазухой и вместо привычного клёкота сыто курлыкали. Пеньки будущих перьев кололись и царапали, но Дан стойко терпел. Не так страшна птица-ёж, как её будущий хозяин.

Вар-шу, ясное дело, сам не приходил, Варунью прислал, в первую же ночь. Та взмыла на сеновал по лесенке одним махом, как молодая. А затем, покряхтывая, оглядела яйца и скрипуче захихикала: дескать, эдак за клубочек-то потерянный как раз сполна-то и отплатит. Оставила мазь целебную да диковинный мешок-сетку, словно из стальных нитей сплетённую. Показала, как горловину затягивать. Напомнила, чтобы руки перед кормёжкой непременно мыл и ранки не забывал снадобьем смазывать да чистой тряпицей прикрывать, опосля как покормит-то. А про то, как удалось добычу заполучить, и спрашивать не стала. То ли уже знала. То ли…

Нет, он не станет ничего выведывать, ни к чему ему секреты шаманские. Выкормит тварюшек и отдаст. До полной луны уж как-нибудь продержится. Хоть скрывать перокрылов всё сложнее становилось. Родные уж точно догадались: эдакую прорву мяса втихаря на сеновал перетаскать и у самого шамана бы не вышло. Вот и сейчас даже не полюбопытствовали, чего это непутёвый Данька на сеновал навострился на ночь глядя. Но кто ж знал, что с курями задержка выйдет: своих не напасёшься, уже всех никчёмных подъели, а со стороны ещё привезти ко времени надобно. Тех, что были припасены на заклание для одного выкормыша, на троих даже на пол-срока не хватило, пришлось кубышку заветную распотрошить и на поклон к охотникам идти. Шаман помогать с пропитанием или не желал, или же попросту не помышлял о таких мелочах. А семья… ну да, скотину-то бы они ради такого дела отдали, а зимовать потом как?

Пусть лучше совсем в данькины дела не суются, так оно куда сохраннее.

Только подумал — и как сглазил! Вскарабкавшись наверх, Дан отодвинул заслонку принесённого с собой фонаря и хотел уж было тихонько свистнуть, призывая пернатых тварей, но осёкся. На высокой копне сена, почти под самой стрехой, сидела Марша, младшенькая. И клекотала точь-в-точь как птенцы, угнездившиеся у неё на коленях.

За свои пять зим сестрёнка так и не выучилась толком разговаривать, но лазила шустро, что белка юркая. А теперь вот долезла прямиком туда, докуда ни ей, ни ещё кому заглядывать не след.

Дан как стоял, так и сел, едва не опрокинув фонарь.

А Марша подняла на него потемневшие до черноты глаза и улыбнулась, как всегда улыбалась, играя со зверушками. Вот только вместо котят у неё в подоле рубахи, перешитой из материнской, неуклюже копошились птенцы чужого мира, догрызая упитанного крысёныша.

Разузнать от Марши, как и зачем она пробралась на сеновал в одной рубашонке, так и не удалось. На все вопросы сестрёнка пожимала плечами и отвечала "класивые". Вот уж точно, самое важное в плотоядных птичках!

Забрав птенцов у сестрёнки, — не приведи Крей, цапнут, — Дан попытался уговорить её вернуться в дом да заодно оттереть-отмыть с подола пятна, на кои страшно было смотреть. А пока что хоть свитой братниной прикрыть, которую тут же с себя стянуть пришлось: куда ж младшенькую в столь непотребном виде на двор пускать? Пусть и добежать всего ничего, но нечего досужим взглядам любопытничать.

Но та лишь поглубже закопалась в сено, решив во что бы то ни стало ещё поглядеть "как птички кушают". И силой не утащишь — такой крик поднимет, что все соседи сбегутся. Это слова Марша складывать не умела, а орать сызмальства научилась громче петуха на рассвете.

Махнув рукой, парень развязал мешок с требухой, выпростал руку из рукава и привычным жестом надрезал кожу на предплечье. И замер, ощутив на запястье цепкие пальчики Марши. И когда только успела?

А девчушка послюнила палец, провела по кровоточащей ранке и облизала.

— Сла-атко.

Дан опомнился, вырвался из цепкой хватки, ухватил сестру за плечи и встряхнул пару раз. Отругать, чтоб никогда так больше не делала, не успел. А точнее, попросту не смог.

Марша глядела на него исподлобья, чужим внимательным взглядом, не сопротивляясь, и недетская серьёзность на её лице не вязалась с хрупким незрелым телом. Зато успевшие побуреть кровавые пятна на подоле оказались как раз к месту.

— Блатец, а ты их не боисся? — заданный сестрёнкой вопрос заставил Дана всерьёз задуматься.

Птенцы, само собой, были чуждыми от кончика зубастого клюва до когтей, острых да прочных, казалось бы, от рождения. Но страх… От перокрылов частенько веяло любопытством. Почти всегда голодом, притуплявшимся только после кормёжки. И даже игривостью, когда отдохнувшие насытившиеся птички устраивали меж собой возню. Даже расшалившись, они старались не задевать Дана, который уже норовил лишний раз заглянуть на сеновал не сколько для того, чтобы покормить тварей, но просто понаблюдать за ними. Злобы… злобы не ощущалось. И того потустороннего ужаса, испытанного при виде многоликого, тоже не было. Они просто другие. Но в них нет того желания истреблять всё и вся подряд, которое порой чувствовалось что в людях, что в духах.

— Ой, а духов ты тозе слысись? — не унималась Марша, и Дан ощутил, как вдоль спины пробежал холодок: ведь не успел же ни слова вымолвить, задумавшись над ответом. Неужто?.. Нет, не может быть, это его родная сестрёнка, он знает её с детства, помнит эти непослушные завитки светло-русых волос, ободранные коленки, цыпки на пальцах…

Марша хихикнула, сунула кулачок в рот, плюхнулась на копну сена и стала крутить головой, наблюдая за расшалившимися в преддверии скорого угощения перокрылами. Всё, как обычно. Вот только эти слова…

А ещё от сестрёнки не веяло ни малейшим оттенком чувств. Ни детского неуёмного любопытства, ни привычной застенчивой привязанности к матери да старшим. Ни боли от царапин, оставленных острыми коготками птенцов.

И Дан вдруг понял, почему он.

В детстве его дразнили плаксой. Вот только ревел он не над разбитой коленкой или ушибленным локтем. Ревел, когда резали домашнюю живность. Когда сосед в очередной раз избивал жену, робкую да покорную, втихаря от мужа угощавшую ораву детишек орехами в меду. Когда плакала от горькой обиды старшая сестра, чей жених накануне свадьбы подыскал себе невесту покраше да побогаче.

А потом пришёл Вар-шу. Ну как, не сам, конечно. Варунья принесла узелок с пахнущим сосновой хвоей да полынью снадобьем, научила простенькой шепталке, и чужие чувства ослабли, скрылись за стеночкой из тонких досточек, которая мал-помалу окрепла до брёвен, а затем и каменной кладки. Окошки в этой стене были, как же без них? Но зато дверцы настежь сами собой больше не отворялись. Сначала шепталка помогала, а дале и вовсе без неё выходить стало. "Едет белка на тележке, раздаёт зверям орешки: это волку, то лисе, это зайцу, то сове. А орешки непросты: там чужие, тут свои". Глупенькая присказка, но помогала же.

Голодные птенцы начали нетерпеливо покусывать кожаный мешок, больше для виду, нежели всерьёз стараясь прогрызть. Ранка на предплечье, оставленная ножом, уже запеклась. А Марша всё так же посасывала кулак, безмятежно озираясь по сторонам.

Дан содрал корку, сжал края пореза, выдавливая на палец капли крови. Покормит быстренько птенцов, а затем схватит сестрёнку в охапку, невзирая на протесты, и отведёт к шаману. Не потому, что доверяет, а потому, что на всём белом свете лишь один Вар-шу ведает про эту, как её… эмыпатию, которая есть даже у перокрылов. А значит, может и объяснить, почему она не действует: сейчас с Маршей и тогда, в Провале, с многоликим. Додумывать самому страшно, но и оставаться в непонятках ещё страшнее.

Но мелкая, как почуяла, мигом вскинулась, перекатилась по сену подальше от брата и, не мешкая, прошмыгнула к лестнице. И уже снизу, дразнясь, показала язык:

"Не поймаешь, не поймаешь!"

Вот же! Но, может, оно и правильно. Как бы он её на ночь глядя к шаману потащил, да ещё и в таком виде? И что бы сказал? Что оставил перокрылов без пригляда, потому как поблазнилось, будто сестрёнка и не сестрёнка вовсе?

Дан вздохнул и принялся за дело. Покормить, убрать помёт… Но в голове накрепко засела приставучая мысль:

"Если Вар-шу не идёт проведывать своих птичек… надо отнести птичек к нему".

Ведь и впрямь, коли окажется, что срок не подошёл, вернуться завсегда можно. С тварюшками-то в пути точно ничего не сделается, эвон, как окрепли уж. Зато с ним в пути под присмотром будут.

***

Птички в хитроумную шаманскую клеть залезать отказались наотрез. Ни клювами, ни хвостами вперёд. Пойманный было птенец клюнул Даньку в руку, незлобиво, но ощутимо. А потом удрал на самую верхотуру, помогая себе зубами да когтями, и повис под крышей вниз головой, будто мыш летучий, за балку уцепившись. Остальные и вовсе спускаться отказались, завидев разложенную сеть-мешок.

Не желали, и всё тут. Насмешливо клекотали, рассевшись под стрехой. Даже кусочки мяса, разложенные в качестве приманки, не помогли.

Дан проверил дальний угол, куда птички привыкли хвосты мышиные складывать. Лежали, шесть штук, в рядок. Эх, стало быть, сытые. Эдак не то, что полудня, вечера можно дождаться, покуда проголодаются. Но в ночь же не пойдёшь.

Шаман жил на острове посреди озерца. Озеро-то само по себе невелико, но водные духи уж больно строгие, людей не привечают. Днём ещё ладно, а ночью соваться ни на лодке, ни на плотике, ни, тем паче, вплавь, не стоило. Затянут под воду — поминай, как звали.

Дан вспомнил, как давеча собирался сестрёнку в такую пору с собой тащить, и окончательно приуныл. Тоже мне, герой нашёлся. А сам и с тремя птенцами справиться не может. Позвать бы кого на подмогу: вдвоём загонять сподручнее. Но кого? Старшие вовсю делали вид, что на сеновале ничего нет. Родители так вовсе на ярмарку в город укатили: наместник жену брать собрался, деву нашёл себе заморскую в невесты, так в честь того по всем городам торгующим послабление сделали, сборы на ввоз товаров отменив. А "жала" да "клыки" тем паче не след просить, даже за монету звонкую — наёмник всё одно за своё ратовать будет, а не за чужое.

Даже Марша на сеновал больше носа не казала, сторонилась. А если бы и заглянула, чего с неё взять — мала слишком. Чувствами от неё опять привычно веяло: любопытством, приязнью, обидами да радостями. Про птичек даже не спрашивала, будто не помнила. Но у Дана из головы не выходил тот чуждый недетский взгляд и перокрылы, обедающие разодранным крысёнышем прямиком на сестрёнкиных коленях.

Кроме самого шамана, посоветоваться о таком не с кем, и птенцов без догляду надолго не оставить.

Эх… И что теперь делать-то? Дожидаться, покуда у перокрылов глаза алым загорятся? И что тогда? Если их и сейчас в мешок не запихнуть, пока маленькие, то уговаривать, как подрастут — и вовсе задумка гиблая. А ежели ещё оперение отрастят да летать начнут пробовать — и вовсе прощайся с надеждой долг отработать.

Кряхтящее покашливание, донёсшееся снизу, от подножия лестницы, вмиг выбило все мысли из головы. Дан свесился поглядеть, кого там Крей привёл, и увидел Варунью, вместо привычной красной понёвы одетую в скорбную чёрную.

Сердце пропустило удар: неужто с Вар-шу что стряслось? А как же теперь птички? И долг? В прошлый же раз бабка сказала, что носа в деревню не покажет, покуда Дан долг не отдаст. Стара, дескать, стала, туда-сюда по лесным тропам пробираться.

— Цел он, цел, что с ним станется, — прошепелявила Варунья. — Своим занят, как водится. Кидай клеть, подсоблю, стал быть.

Ишь ты! И ведь выведала откуда-то, что Дан к шаману вознамерился раньше срока наведаться. Не иначе, как духи нашептали.

Парень с облегчением ухватил сетчатый мешок и шустро слез вниз. Не кидать же в бабку — а вдруг обидится старая. Лучше уж из рук в руки передать, со всем уважением. Заодно поглядит поближе, как она пташек норовистых приманивать будет. Авось, чему научится.

Варунья ловко цапнула сетку, растопырила горловину и негромко свистнула. Насмешливое клекотание из-под стрехи усилилось, но не приблизилось ни на локоть, и Дан подумал, что зря не отошёл подальше — кто знает, как себя поведёт несостоявшаяся птичья матерь. Мало кто любит неудачи напоказ выставлять, а сильные да ведающие — тем паче.

Но тут клёкот утих, и в подставленный мешок один за другим через край повета перекатились три тёмных клубка, даже не пытаясь расправить неоперившиеся крылья. И когда только успели вниз слезть, да ещё и по сену пробраться?

Варунья затянула горловину, пихнула враз потяжелевший мешок Дану и заторопилась на выход, даже не оглядываясь, следует ли тот за ней.

Полуденный луч солнца скользнул по опустевшему сеновалу, замерев на разложенной приманке. Но подкрадываться к ней было некому: последних грызунов, осмелившихся заглянуть на сеновал, птички как раз поутру и доели. А коты ещё долго сюда не сунутся.

***

Знакомый путь до озерца поблазнился не то вдвое, не то втрое короче. Может, потому, что Дан не сам дорогу вспоминал, а поспешал за согбенной спиной Варуньи: бабка двигалась не по-людски быстро. Вроде как и не бежала, а прям не угнаться.

И лодчонка на берегу поджидала. Ежели Вар-шу гостей не привечал, то у мостков ни плота, ни лодки на привязи не оказывалось. Там уж или выкликай удачу — крик по воде далеко разносится, или на свой страх и риск добирайся, как знаешь. Говаривали, будто случаи, когда шаман сам на зов приплывал, по пальцам одной руки пересчитать можно, да и те всяко не заради деревенских.

Варунья сноровисто отвязала пеньку от причального столбика и прикрикнула на Даньку:

— Чевой стоишь, ворон считашь? Залазь!

Дан думал подсобить, но бабка дожидаться не стала: подоткнула подол понёвы и вмиг перебралась с мостков в лодку, да так ладно, что та едва качнулась. Пришлось лезть вслед, стараясь не уступить ловкостью. Варунья уже нахохлилась на скамье огромной чёрной вороной, всем своим видом показывая, что ни грести, ни рулить не собирается — недаром на носу устроилась. Озираясь, куда бы пристроить птенцов, Дан едва не оступился. Бабка пробурчала что-то себе под нос, привстала, цапнула у него из рук сеть с птичками и снова плюхнулась на место. От толчка лодка послушно заскользила по воде, осталось подобрать со дна вёсла, вставить в уключины и грести себе потихоньку. Перокрылы, добрую половину дороги оравшие, как оглашенные, немедля затихли, но что они делают, Дану было неведомо — сидел-то он к бабке спиной.

Солнце потихоньку клонилось к закату, окрашивая воды озера в тёмно-красное, будто в них оперение взрослых перокрылов отразилось. Неужто он весь день провозился, отлавливая птенцов? Или ему и впрямь лишь приблазнилось, будто дошли быстрее, нежели обычно? Или как к шаману ни придёшь, так завсегда вечереет?

Лодчонка с разбегу прошуршала дном по мягкому прибрежному песку: единственная заводь острова оказалась ближе, чем Дан ожидал. Он, не мешкая, спрыгнул прямиком в воду — не пробираться же мимо Варуньи, а нос уже глубоко засел, вёслами не развернуть.

Пока Дан возился с чалкой, бабка ухитрилась сама перебраться на берег, не замочив обувки. Перокрылы молча висели изнутри сетки, цепляясь когтями и клювами за ячеистые переплетения, и безропотно приняли смену хозяйской руки: Варунья не собиралась сама тащить увесистый мешок с отъевшимися за луну птенчиками. Заходящее солнце отражалось в тёмных птичьих зрачках, кидая красные блики. Обманка? Или взаправду дозрели?

А на тропе к жилищу Вар-шу уже мерцали первые светляки, указывая путь. Где-то в густой траве, по обе стороны от дорожки, стрекотали цикунки, замолкая при приближении идущих. Странно, казалось бы, осень уже, а стрекотание — как в летнюю пору.

Парню всего дважды довелось ранее побывать на шаманском острове. Впервые — как отец привёз. С того раза и не запомнилось ничего, шибко страшно было. Каждая тень казалась духом, а дерево — чудищем лесным. Что на ритуале передачи долга было, так и вовсе стёрлось-смылось, как пыль с дорожного камня ливнем проливным. Да и мал он был слишком, чтоб соображать, по возрасту как Марша нынче, не более пяти зим.

Во второй раз не так давно наведывался, за клубком путеводным да наставлениями мудрыми. И снова память подводила, обрывки одни подсовывая. Как плыл — помнил, а как шёл по тропе — будто корова языком слизнула, не говоря уж о том, как дом шамана выглядел. То он шатром из шкур виделся, то хижиной, наспех сколоченной, то добротной зимовкой из брёвен крепких.

Нынче тропа вообще на поляне окончилась, ни следа жилья человеческого. В центре, посреди некошеной травы по пояс — круг выжженный, локтей тридцать-сорок в поперечнике. И в нём силуэт рогатый, меховой накидкой с перьями топорщится. А прямо перед ним другой, поменьше, словно согбенная бабка на клюку опирается. Как солнце закатилось, вспыхнули по границе меж травами и землёй огни болотные, светом белым осветили расписную маску шамана и красную понёву его верной помощницы.

Дан увидал, да и встал, как вкопанный. Впереди Варунья — и позади тоже она! Как так?! Оглянулся, не привиделось ли, и чуть не упал, отшатнувшись, когда мимо чёрная тень пронеслась, лишь на миг задержавшись перед тем, как границу огоньков пересечь.

Две бабки замерли лицом к лицу, словно сёстры родные, не отличить со стороны. Ежели б не духи, Дан бы ещё попробовал угадать, но что Варунья, что сам Вар-шу отродясь в туман чужих чувств да переживаний кутались, своих не проявляя. Или вовсе каменным истуканом отзывались, будто… многоликие?

Нет, такое мраколепие немыслимо! Шаман же и с наместником лицом к лицу говорил, и даже церковники наведывались, не в охотку особо, но и вражды открытой не проявляя. Они-то уж точно распознали бы! Да, Вар-шу лицо за маской таил, но форму-то не менял! Людская молва такое бы сразу донесла, как ещё одно диво дивное. И духи нипочём не пойдут служить тому, кто без-чувственным рождён, это всем ведомо: духам страсти человеческие — что огню свежий воздух, без них зачахнут.

Дан моргнул, но того хватило, чтобы пропустить миг, когда одна из бабок исчезла, словно истаяв в тенях. А на её месте возник снежноволосый в чёрном. Тот самый, из Провала! Он склонился над Варуньей и что-то прошипел-присвистнул на неведомом Дану языке. Бабка в ответ вскинула руки, широко расставив в стороны, но помешать не смогла: чтобы приблизиться к шаману, многоликому понадобилось лишь одно стремительное движение. Р-раз! — и он уже стоит рядом с Вар-шу. И чуждое наречие снова звучит шипением да мелодичным пересвистом, уже с обеих сторон.

Сетка с перокрылами качнулась, и Дан перевёл взгляд на птенцов, которые повисли на ячейках, наблюдая за беседующими — будто понимали, о чём речь. Варунья, похоже, тоже — вслушавшись в разговор, бабка фыркнула неодобрительно, но вмешиваться не стала, вместо этого поманила к себе парня скрюченным пальцем. Когда тот нехотя подошёл, цапнула за ухо, склонив к себе поближе, и прокаркала, дыша с натужным клекочущим хрипом, будто помирать собралась:

— Смотреть смотри, но не зевай! Увидишь девку — птенца отдай.

От сказанного ясней и понятнее в мыслях не стало, но что толку спрашивать? Или сам увидит, или… О том, что будет, если многоликий с шаманом не договорятся, думать не хотелось. Всё одно не сбежать, а коли и вышло бы — на всю жисть не затаишься.

Беловолосый, похоже, был чем-то недоволен, но Вар-шу не отступал. Казалось, солнце только-только зашло, а над деревьями уже наливалась полуночным сиянием полная луна, помогая болотным огонькам освещать поляну и чёрный круг в центре, где спорящие на миг застыли, словно идолы. Медведь-шаман, в меховой накидке, пугающий, но привычный. И чудовище из иного мира: чёрная тень да серебряный блик, ничего более, но как же хотелось убежать от этой изменчивой тени подальше!

И тут с дальней стороны поляны послышалось звонкое да ясное:

— Ла-адо! Ой, Лель-да-Крей, огонь-вода не разлей, да кто ж к нам пожаловал? Неужто сам мастер льда, лезвие хладного разума, — тут голос враз изменился, взмыв вверх до пронзительного визга, — и бесчувственная пронырливая тварь?! Shhh-kh'saаааааа!

В круг болотных огней вступила невесть откуда взявшаяся девица в дорогом убранстве, чуть приподняв подол верхнего платья — едва показались кожаные сапожки, расшитые золочёной нитью. Вступила уверенно, словно имела на то полное право. Подвесы на поясе и рясны у висков звякнули колокольчиками, тугая русая коса, перекинутая на грудь, качнулась раз, другой, и замерла, отблескивая золочёным треугольником накосника. А дева подбоченилась, носик точёный вздёрнула — сама от горшка два вершка, а спеси-то, спеси! — аж на невесту наместника достанет:

— Что, думаешь, не помню?! Ты! Ты меня на испытаниях приговорил! Не видя-не-слыша-не чувствуя! Из-за тебя я до весны застряла в этой форме, аж слова ругательного толком не вытянуть! Hshssa-arr-ill' arrgkha! Raakh-sai!

Дан вздрогнул, услышав из уст юной красавицы тот самый свист-шипение, на котором только что переговаривались Вар-шу и пришлый из чужого мира. А у пришлого-то уже на руках — когти! Длиннющие да острые, таким горлышко птички наглой — на один взмах.

Ой, что ж это сейчас будет-то?! Ни один мужчина не снесёт, чтобы с ним так разговаривали, а многоликий и вовсе терпимостью не отличался, как Дан успел приметить.

Болезненный тычок в лодыжку прервал ход данькиных мыслей: Варунья не собиралась давать ему времени на раздумья. А перокрылы в сетке вдруг заверещали и завозились все разом. Хотя нет, не все. Один из трёх продолжал неподвижно висеть, приглядываясь не то к девице, не то к многоликому.

Была не была!

Дан сунул руку в сетку — горловина послушно подалась, пропуская ладонь, — ухватил молчаливого птенца, кинул полегчавшую клеть бабке и, подавив жгучее желание зажмуриться, рванул вперёд.

Шаг, другой, под ногой хрустят то ли угли, то ли кости, третий — мимо многоликого, замершего, как вдруг показалось Дану, не в гневе, а в холодном и расчётливом ожидании. Четвёртый — мимо шамана, неожиданно подмигнувшего пареньку из-под маски. И пятый — прямиком к подбоченившейся девице:

— На, держи своё счастье!

И пока та не опомнилась, ухватил её за руку и всунул в ладонь присмиревшего перокрыла.

— Кормить дважды в день, а лучше трижды. И гладить вот так, смотри, чтобы крылья не задевало, слабенькие они ещё у него.

Дева, словно завороженная, послушно потянулась повторить показанное движение, осторожно дотронулась до птичьего тельца и вдруг с облегчением выдохнула:

— Ой! Он живой! И тёплый, ко мне тёплый! Marae! Shrhia-ssi, ashkh-ra sa!

"Матерь! Радость излучающий, солнцу подобный!" — Дан никогда не слышал языка, на котором была сказана последняя фраза, но её значение само собой всплыло в сознании, будто подсказал кто. А птенец повернул к нему голову и курлыкнул коротко, то ли благодаря, то ли прощаясь. А затем внезапно впился зубами в тонкий девичий пальчик, слизывая проступившую кровь. Алое сияние в глазах перокрыла постепенно затухало, сменяясь сонной сытостью. Девица же и не вздрогнула, словно ничего не почувствовала. Дождалась, пока птенец насытится и уснёт, и лишь тогда переложила его на сгиб руки, снова обращаясь к снежноволосому:

— Можешь возвращаться, l'hass. У меня теперь есть якорь, не сорвусь. Vаar'sshhu приглядит, не сомневайся. И вот этот, — строптивица надменно кивнула в сторону Дана, — пригодится, не зря ж вы ему целых трёх ch'kha-rri доверили.

И замолчала, не дожидаясь ответа, словно он не так уж и важен был.

Внезапно наступившая тишина оглушала. Даже ветер перестал шелестеть в кронах деревьев, а в высокой траве, окружающей выжженный круг земли, больше не стрекотали цикунки. Или они ещё раньше утихли, задолго до появления девы?

Дан не помнил, да и не до того было. Три незнакомых доселе слова крутились в голове хороводом, занимая все мысли. Как будто не было дела более важного, чем разгадать их смысл.

"Чь'кха...рри?" Это что ещё такое ? Яйцо-не яйцо, птенец-не птенец, а словно ключ какой. Или… связь? Может, слово как-то связано с неведомым запечатлением, о котором судачили пришлые наёмники? Они-то по миру успели походить, в отличие от деревенских. Но почему он, Дан? Что он сотворил с яйцами такого, чего не могли сделать сами многоликие? И для кого оставшиеся два?

Дан мысленно покатал на языке ещё два странных слова: "ль'хасс" и "ваар'cшху". Последнее звучало очень похоже на явное имя шамана. Тайное, то, что лишь духи ведали, само собой, оставалось сокрытым. Прозвища? Или что-то вроде обозначения занятий… места в мире? В каком только мире, этом али том, Провальном?

Варунья, так и оставшаяся у границы круга чёрной сгорбленной тенью, будто услыхала помыслы и хрипло расхохоталась, нарушив тишину:

— Ой, догадливый, ой, чуткий какой! Бери в ученики, Vаar'sshhu, не пожалеешь! Тем паче, что мне к Праматери возвращаться пора, затея-то удалась твоя, исцелил девку, ой, молодца!

Что, и она тоже?! Что ж это творится, люди добрые?! Сколько ж по земле родной ходит тварей многоликих, из иного мира пролезших?! И почему об этом никому неведомо?! Или всё это его, данькины, ложные измышления? Ведь он же ни разу не видел, чтобы Вар-шу или Варунья форму меняли. И слухов таких не ходило, даже краешком.

Шаман повернулся к Дану расписной маской и повелительно махнул рукой, подзывая к себе. Меховая накидка топорщилась длинными иглами, словно мех успел отсыреть и высохнуть за пару мгновений. Глаз в прорезях маски не различить, но волна нетерпения ажно кожей чувствовалась — для того лица видеть не надобно.

От снежноволосого нетерпением не веяло. Ни следа чувств, даже оттенком малым. Но быстрота, с которой он действовал, поражала: в один миг многоликий чёрной тенью пересёк поляну и ухватил девицу за подбородок, подставляя её лик холодному свету луны. Оглядел тщательно, словно выискивая в девичьих чертах признаки былого безумия, и отпустил, отступив на шаг, прежде, чем та успела полыхнуть возмущением.

А, может статься, и не полыхнула бы вовсе. Словно волна незримая прокатилась от девицы к спящему на её руках птенцу, враз утихнув, поглощённая пустотой. И тут Дан понял, что ощущает волнение лишь двух перокрылов, оставшихся в сетке у Варуньи. Третий словно пропал из мира живых, будто его и не было. Глазами видать, а чувствами не нащупать, ни единым краешком.

Так вот оно, какое, запечатление. Когда двое связываются так тесно, что третьему между ними и не пролезть. Рассказать бы по возвращению, хоть тем же наёмникам похвалиться — да не выйдет. Дела шаманские не для всех, а уж такое... Да и неизвестно, будет ли ещё оно, возвращение. Вдруг его, Даньку, тут и того, порешат, чтоб не сболтнул лишнего? Долг рода он, может, и уплатил, а награды-то ему самому не обещано.

Подумал так — и похолодел, глядя прямиком в чёрные, словно лишённые зрачков, глаза снежноволосого, склонившегося прямо над ним. Приподняв лицо Дана за подбородок, чужак вглядывался в него так же внимательно, как до этого в девичье. Прикосновение бледных изящных пальцев пробрало холодом до костей; челюсть тут же словно занемела.

— Похож! — единственное слово, сказанное вслух на данькином родном языке, повисло в воздухе ледяной взвесью.

Дан боялся сделать вдох, хотя внутри уже всё начало гореть от недостатка воздуха. Кто похож, на кого похож? Он на кого-то? Или птенец на него? Крей милостивый, пусть многоликий просто отпустит, пусть он просто уйдёт, пусть берёт всё, что хочет, только пусть уйдёт! Далеко-далеко, чтобы больше не видеть этого бездонного взгляда, чтобы не смотреть больше в чуждый пустой лик, так похожий на человеческий. Пусть он уйдёт!

Перокрылы в сетке вдруг завозились, клекоча и подпрыгивая, словно пытаясь вырваться на свободу. Беловолосый хмыкнул, отпуская Дана, и неторопливо пошёл в сторону бабки, которая уже с трудом удерживала дёргающуюся во все стороны клеть.

Дан хрипло втянул в себя воздух, дивясь тому, что всё ещё жив.

Вар-шу наблюдал.

Девица ворковала над запечатлённым.

А многоликий, протянув руку, забрал у Варуньи сеть с птенцами и исчез, растворившись в тенях за пределами круга болотных огней. Но перед тем обернулся и, пристально глядя на Дана, изрёк непонятное:

— Дурак дурака чует издалека.

Ещё миг — и полуночную тишину в клочья разорвал раскатистый хохот шамана.

***

С той памятной ночи минуло, почитай, почти что шесть лун. Дан два-три дня каждой седмицы проводил на острове, а то и более. С первым снегом Варунья исчезла бесследно, будто её и не было. Шаман на то и слова не сказал, а новоявленный ученик и не спрашивал. Да и то сказать, ученик, скорее служка, "подай да принеси". Бегая на лыжах через лес да по озеру, парень окреп да в росте вытянулся. А, может, и долг скинутый подсобил.

Духи своенравничали, то откликаясь послушно, то скрываясь в тенях, по-зимнему коротких. В семье выделили аж цельный закуток в подклете, сон-ловушки мастерить да знаки силы на бересте чертить привыкать. Грамоту Дан до этого худо-бедно разумел, но шаманские виры да руаны, как тот называл свои закорючки мудрёные, давались парню не в пример хуже.

Про снежноволосого — чур, не к ночи будь помянут! — и слышно не было, не говоря уж о девице своенравной. Про перокрылов и подавно. Разве что слух прошёл, что у невесты наместника тоже пташка диковинная завелась, не то муж подарил, раздобыв где-то, не то как приданое с собой из земель заморских привезла. Дан не гадал, тот ли это птенец, али нет. Всё одно отрезанный ломоть: выкормил да и выкормил, не держать же при себе всю жисть. Опять-таки, курей на них не напасёшься. Да и яйца-то ворованные. А если ещё верней, то взаймы взятые, с чуждого соизволения. Иногда, правда, блазнилось знакомое клекотание под стрехой, но каждый раз всуе.

Марша тоже подросла, говорить чище стала. Но если раньше, бывало, частенько за братом по дому увязывалась, то нынче как бабка отшептала. За матерью да старшими сёстрами начала хвостиком ходить, а о братце любимом будто позабыла, как и о птичках на сеновале.

И рубаху ту, с пятнами по подолу, Дан с тех пор так и не видел. Не так уж много у сестрёнки одёжи было, чтобы пропажу не заметить, а такие пятна бы без следа точно не сошли, как ни отстирывай: кровь начисто не замыть. Видать, то совсем иная рубаха была. А, может, и не рубаха вовсе.

Но кто ж тогда приходил заместо сестрёнки, снежноволосый али девица норовистая? Кому вздумалось проведать раньше срока, как перокрылы поживают? За обликом девчушки пяти зим от роду почему-то ни Варунья, ни шаман не виделись. То ли оттого, что знакомы давно, свои уже, почитай. А, может, потому, что нет им необходимости таиться, в любое время к должникам своим наведаться вправе.

Что не Марша, Дан уж уверился, а вот кто именно — разузнать не у кого.

Как-то, набравшись смелости, Дан спросил у Вар-шу, правда ли, что тот не человек. Прям вот так в открытую и выпалил, уж приготовившись, что не выйдет живым из жилища шаманского. Но вместо этого учитель озадачил парня встречным вопросом, а кого следует считать человеком? Того, кто сопереживает по-людски, мыслит по-людски али выглядит по-людски? И в довесок задал три виры рисовать: разума, ощущений да духа-высшего, что над телом стоит да за ним приглядывает.

На третий день корпения над берестой Дан сомлел, и приснилось ему, будто ходят вокруг него хороводом наместник, пятый отец-иероним, которого он никогда и в глаза не видывал, девица та своенравная да Вар-шу с Варуньей. Ходят и приговаривают "едет белка на тележке, память раздаёт без спешки: девкам — чувства, мысль — парням, а шаману — тут и там. Как свою утратишь стать, будешь щёлкать, вспоминать". Проснулся, вскинулся, попробовал сон за хвост ухватить, распутать клубок догадок — да куда там, ускользнул, будто и не было его, даже присказка затёрлась. Одно только засело накрепко: даже если шаман и впрямь из тех, многоликих, то и среди них стоит наособицу. А уж сильнее или слабее прочих — кто знает.

Но спрашивать Вар-шу уже не стал, равно как и про сон рассказывать. Ни к чему.

По весне, как стали проталины появляться и лёд на озере хрупким сделался, пробралась на шаманский остров бешеная лисица. Кто знает, чего её вдруг привело, да как распознала тропу надёжную, духами укреплённую. Дан и то не с первого раза выучил, какие метки преступать нельзя, ежели провалиться не желаешь. А тут лиса. Да ещё и спятившая.

Дан тогда дрова колол, разогрелся, свиту с себя скинул.

А тут она.

Шипит, скалится, слюна из пасти капает. И марево вокруг неё жёлто-красное, гнильцой по краям тронутое, мечется-полыхает: одна боль да безумие остались, такое не унять словами да жестами.

Топор в руках-то оно, конечно, есть. Но ведь заденет же, как пить дать. "Клыки" да "жала" справились бы, особенно последние — те без брони и без топорика, голыми руками смогли бы. А он что? Нахватался немного, наблюдая, но как воина его никто не учил. А духи… откликнутся ли?

Ухватился Дан за топорик покрепче — даже если самого затронет, хоть до учителя не доберётся. И позвал мысленно духов острова, на помощь скорую особо не надеясь.

Прыгнула лиса.

Дан топор вскинул, уже понимая, что не успевает, но тут метнулась к ним тень чёрная, в накидке меховой.

Никак сам Вар-шу?!

Одной рукой ухватил тот зверя за хребтину, прямо в прыжке, и переломил, в сторону отбрасывая. Лишь пара капель слюны отравленной на запястье данькино попали — не успели клыки кожу прокусить.

— Живо в снег! Чтоб ни следа не осталось! Тварь сожги там, где лежит, руками не трогай. И покамест ладони отваром ивовой коры не протрёшь, глаза не тереть, носа не касаться!

Дан послушно набрал пригоршню ноздреватого рыхлого снега, слюну побыстрей оттереть. А заодно постараться стереть и воспоминание о том, как текла и плавилась правая рука шамана, на глазах изменяя форму.

***

Как снег сошёл окончательно, а шаманская лодка вновь привычно закачалась на волнах, прошёл слух о свадьбе наместника. Отец с матерью на ярмарку засобирались, а Дан, неожиданно для себя самого, вдруг напросился с ними.

Вар-шу возражать не стал, скорей, напротив, обрадовался, хотя по виду его вроде как и незаметно. Да и странно складывалось, с ученичеством этим, с самого начала. Дан ожидал, что его возьмут жить на остров, чтобы на берег да родных проведать — лишь по поручению али разрешению шаманскому. Ан нет, приходилось туда-сюда скакать, что блоха с хвоста на загривок. По деревне слухи ходить начали, что никакой он не преемник, а погоняло непутёвое, к делу нигде не приставленное. А Вар-шу и не вмешивался явно, вот только почему-то самые ретивые сплетники при виде Дана вздрагивать начали и замолкать, словно что судачить препятствовало. А самому ему всё чаще начинало казаться, что шаману он одновременно и нужен, и мешается, будто собаке пятая нога. Но все уроки, что заданы были, выполнял исправно, да и духи откликаться начали, даже те, что ране отмалчивались.

Вот вернётся с поездки — тогда и спросит у учителя, как дальше быть. На два дома жить — почитай, что ни в одном толком. А пока пусть идёт как идёт, по воле Крея.

Город оказался одновременно и ярким и пугающим. Столько чувств вокруг, самых разных, что даже считалка оградительная не помогала. "Едет белка на тележке…" но то колесо на камень натыкалось, то орешки рассыпались, то звери разбегались в разные стороны, и тогда снова затягивало в омут чужих переживаний, ещё пуще прежнего. То, что мыслей чужих не разобрать, помогало мало, скорей, лишь хуже делало. Ясно теперь, почему шаман на острове живёт, куда так просто не добраться.

Первый день Дан ещё кое-как перенёс, а на другой засобирался восвояси, решив не дожидаться празднества.

Но не успел.

— Едут! Едут! — под громкие приветственные крики толпы по мостовой зацокали копыта статных лошадей.

Дан прижался к стене дома, стараясь подавить тошноту, в глазах мутнело, тут уж не до разглядывания свадебного шествия. И дёрнул его Крей пойти прямым путём до ворот, нет, чтобы околицами пробираться!

И вдруг знакомое клекотание разом перекрыло весь гомон, прогоняя сумятицу в чувствах и очищая разум.

Не может быть!

Дан поднял голову и встретился взглядом с красавицей в расшитой золотом шапке с меховой оторочкой, едущей бок о бок с самим наместником. Нет, не рукой подать — до них было четыре сажени, не меньше. Но не узнать норовистую девицу было невозможно: у невесты на запястье сидел юный перокрыл, цепко ухватившись когтями за плотную кожу сокольничьей перчатки. Незримая обычному взгляду связь между хозяйкой и птицей серебряной нитью полыхала в рассветных лучах.

Дева, не замедляя шага вороной кобылки, склонилась к суженому и что-то проговорила негромко, будто разрешения спрашивая. Наместник согласно кивнул, даже не повернув головы в её сторону, и шествие проследовало далее без единой заминки.

Дан дождался, пока последние из провожающих скроются из виду, и лишь тогда сделал шаг, отходя от спасительной стены. Ноги дрожали, словно в кабаке всю ночь выпивал, а руки враз ослабели. Хорошо хоть тошнота унялась. То ли перокрыл помог, то ли отрезвило осознание, что это и впрямь они, многоликие.

Долго ли он сам с таким знанием продержится? Даже ежели болтать не будет, надёжнее сразу рот ведающему секрет закрыть, чем на благоразумие его надеяться.

Ой, Крей, и зачем его в город понесло? Неужто с пагубным любопытством не мог совладать? Ведь сразу было понятно: не под силу простому человеку с такой пташкой справиться. А теперь и он, и вся его семья...

"Ой, Лель-да-Крей, не бойся, маленький чь'кхаор сса, ты ещё пригодишься" — то ли ветром донеслось, то ли померещилось. Дан вздрогнул и заторопился к воротам. Отец с матерью, конечно, недовольны останутся, но он им на ярмарке нынче не помощник, скорей, наоборот.

Только у ворот заминка вышла: многие желали в город попасть, а не выйти, да так, что толчея вышла неимоверная. Дану вновь поплохело от обилия чувств, а о том, чтобы протискиваться супротив толпы, и думать не хотелось.

Он отошёл от городских стен подальше, отыскал укромный закуток в переулке, где прохожих почти не было, и принялся размышлять, как же поступить. Вернуться к отцу с матерью и попытаться отсидеться на постоялом дворе, или же переждать, как поток желающих войти в город схлынет? Была бы отдельная комнатка — даже не сомневался бы, вернулся. Но в такую пору можно лишь место на конюшне да в общем зале раздобыть, столько народу на свадьбу понаехало.

И тут кто-то легонько потянул его за рукав. Дан первым делом хлопнул рукой по кошелю, проверяя, на месте ли, а затем, обернувшись, так и замер: стоит перед ним девица-красавица в праздничном убранстве, тонкая да звонкая. Волос в косе чуть ли не до черноты тёмный супротив привычно русого. Лицо незнакомое, в глазах смешинки своенравные пляшут, да чувствами веет так ярко, что заглушает всё вокруг. А в чувствах этих всего понамешано: и любопытство детское, и восторг девичий, волнительный, и к нему, Даньке, приязнь такая, что аж где-то внутри горячо делается от такого внимания.

— Али не узнаёшь ты меня, чь'кха'рри взрастивший? — прозвенела красавица колокольчиком и потянулась самыми кончиками пальцев по руке Дана провести, от запястья к локтю.

Ему бы отшатнуться да прочь бежать, а не успел — как огнём ожгло касание. Хоть на девиц доселе не заглядывался, недосуг было, но о том, что промеж парнями да девками происходит, ведал не понаслышке: чай не маленький, чтобы не приметить. Да и сам частенько просыпался в томлении: сны снились такие явственные да горячие, что после них страсть как хотелось поутру руками поработать, и уж точно не виры с руанами вырисовывая. Но чтобы самому вот так подойти...

— Недосуг мне дожидаться, покуда опомнишься, прямо скажу: оставь Ваар'cшху, приходи мне служить. Золотом-серебром не обижу, а за мужа не беспокойся: то моя забота и его соизволение, — сказала она так и вдругорядь руки данькиной коснулась. — Вот кольцо моё печатное, как надумаешь, прямиком к терему приходи да страже его покажи, мигом провожатых сыщут. А мне к венцу пора, заждались уж, поди.

Ухватила Дана за ладонь, провела пальчиком по самой серёдке — аж дрожь пошла! Перстень вложила, на вид будто бы из серебра, а весом аж в цельную гривну, не меньше. И лисичкой юркой порскнула в толпу, а там её и след простыл — только и успел углядеть, как длинная тёмная коса вновь до русого выцвела.

Дёрнулся Дан следом, да осёкся. Чужие чувства неохотно отпускали, жаром цепляли, что аж лихорадило. Внутри такая буря бушевала, аж в животе следом скрутило, словно огненной воды выпил, на полынном отваре настоянной.

Зачем он понадобился? К чему приспособлен, что в сам терем служить зовут? Говорить ли Вар-шу или смолчать, утаить в самом себе: а ну как и впрямь решится?

Мысли кружились вокруг да около, а в голове всё не прояснялось. Знамо дело, не след парню деревенскому на жену самого наместника заглядываться, но так хоть издали видел бы, горячим жаром утешался. Только не обманка ли оно всё? С многоликими ухо надо востро держать: как разобрать, где своё, а где наведённое?

Так ничего и не придумав, он отправился к воротам. Пешим ходом до дому, конечно, не быстро будет, да и отец с матерью, небось, надеются, что одумается да вернётся, на ярмарке помогать. Но каждый миг промедления казался страшнее гнева родительского. И не понять, отчего: то ли от страха, то ли от искушения.

***

Вар-шу как почувствовал, духа-вестника прислал сразу по возвращении. Дан только к себе в каморку пробрался, даже с дороги обмыться да одежду сменить не успел, а тут короб, в котором виры резные хранились, покачнулся сам собой да опрокинулся. Выпавшие знаки в послание сложились: "зов", поверх него "быстрый", а далее плашка с полукружием острова, волной отчёркнутого — "одинокий". Но здесь и гадать нечего, и без того всё понятно, что не по значению, а по картинке призывают.

Дан вздохнул, сложил виры обратно в короб и отправился к наставнику, по дороге только и успев, что ломоть хлеба домашнего себе отрезать — как раз старшая сестра испекла. Есть хотелось — хоть волком вой, в дороге пожуёт. Ну а на расспросы сродственников лишь отмахнулся — всё потом, как от шамана вернётся. Начнёшь объяснять — так и увязнешь до ночи, опасное да неясное обходя.

Желая поскорей обернуться, не думал Дан, что по пути встретит того, кого в своей жизни надеялся более ни разу не увидеть. Лодка не успела отойти от берега, как тут же просела носом и снова выправилась, будто из воды кто тяжёлый вынырнул, через борт подтянулся да на скамье умостился. Знакомый голос холодно вымолвил:

— Греби, не оборачивайся, ch'khaor ssa. Или тебя уже следует называть marae ssa, материнским прислужником?

Что за?! Снова он?! И что это за "сса"? Дан никому и ничему не служит! Ни матерям, ни птичкам, ни многоликим! Долг семьи перед шаманом снят, с лихвой, даже на утраченный клубок-ведунок хватило, Варунья сама то подтвердила перед тем, как уйти. Это ж сколько ему крови извести пришлось: три птенца собой выкормить — совсем не то, что одного заморыша воспитать. А то, что он к шаману ходит, так это его вольный выбор, а не обязанность какая!

Подумал так, и осёкся. Можно подумать, и впрямь выбор был, идти в ученики али нет. Хотел бы Дан посмотреть на того человека, что Вар-шу в открытую отказать решится. Многоликий не в счёт, хоть бы потому, что и не человек вовсе.

— Не зря Vаar'sshhu и K'r'ya на тебя глаз положили, — невозмутимо откликнулся многоликий на данькины взволнованные мысли, придвинувшись ещё ближе.

Вот же!

Что ему надобно?! Тоже взять в услужение? Или, того хуже, вообще от Дана избавиться? Нет самовидца — нет и заботы. А вдруг возьмёт сейчас, да перережет горло, даже пикнуть не успеешь? Или сердце проткнёт пальцами, как вилами. Видел Дан, на что такие пальцы способны. Лиса тоже видела, да не расскажет, даже если б умела.

И кто такая К'рь'я? Та самая… девица? И что это прозвище означает?

— Крыса лярвная, — тут же отозвался снежноволосый, уже почти над самым ухом у Дана, — а лярвная потому, что безумная. Не выручи твой ch'kha-rri, казнил бы её на месте. А заодно и тебя вместе с ней. Потому как бесполезны бы оказались. Оба.

Холодные пальцы провели по щеке, соскользнули к шее. И тут же лёгкое касание сменилось болью: удлинившийся ноготь одного из пальцев царапнул кожу у ключицы, словно оживляя данькины страхи. Царапнул и тут же отпрянул. А затем снова вернулся к лицу, замерев у виска, где едва заметно пульсировала тонкая жилка.

Как комар. Нет, какой там комар — шершень, присматривающийся, куда ужалить. Только вот от укуса такого "шершня" не отмахнёшься.

Дан с трудом подавил желание отпрянуть. Но и продолжать грести, как ни в чём не бывало, не смог, вёсла враз выскользнули из вспотевших ладоней.

Да что ж ему надобно то?! Что им вообще от этого мира надобно?! Ведь не зря многоликих сюда тянет, как мёдом намазано? Стали бы они тут просто так забавы ради в наместников да церковников рядиться, держи карман шире…

— Много будешь думать — состаришься. И куда скорее, чем ожидаешь.

Острый ноготь полоснул по коже, враз пресекая крамольные мысли, и исчез. Тонкая струйка крови, пробежавшая с виска на щёку, показалась обжигающе горячей.

Голос из-за спины холодно предупредил:

— А ей служить и не вздумай, перед дочерьми наших матерей ни один ваш мужчина не устоит. И ты не справишься. Даже с такой ярой кровью, что у тебя. Греби давай, не мне ж за вёсла садиться.

Дан обтёр вспотевшие ладони о портки, выискал на рукаве местечко почище и провёл по виску, стирая кровавый след. И снова налёг на вёсла, стараясь не прогадать хотя бы мимо острова: оборачиваться-то ему отсоветовали, а солнце, к вечеру окончательно скрывшееся за облаками, толком не помогало выверить путь. Ну а как будет совсем близко, можно попробовать духов попросить к заводи направить. Те всяко роднее, чем этот… заплечных дел мастер.

***

Вар-шу встречал их на берегу. Впервые, насколько помнилось.

Дан, ощутив, как полегчала, слегка качнувшись, лодка, отважился обернуться. Шаман уже негромко переговаривался на берегу с многоликим, не дожидаясь ученика.

Ранка на виске чуть пульсировала ноющей болью, но корочкой уже запеклась. Ни к чему тревожить. Лучше побыстрей привязать лодку, не заставляя беседующих ожидать.

Солнце село. Рывком, внезапно, погружая остров во мрак. Но у Вар-шу сразу же засветился подвешенный на поясе шар: не то с гнилушками, не то со светляками. Тусклое зеленовато-голубое свечение едва-едва отгоняло темноту, но этого вполне хватало, чтобы разобрать дорогу.

Собеседники примолкли и, не сговариваясь, двинулись вверх по тропе, к жилищу шамана. Дан поспешил за ними, даже не пытаясь задавать на ходу вопросы. Будь Вар-шу один, ещё стоило бы попытать счастья. А с этим… нет уж, меньше приметен — здоровее будешь.

Дом на поляне для Дана уже давно приобрёл привычный облик добротной, из прочных брёвен сложенной, зимовки. Пристрой с хозяйственной утварью да сама изба, в две комнаты — меньшая, рабочая, сразу за сенями, и большая, куда шаман ученика без пригляду не пускал, а за узорчатую занавесь, дальний конец отделяющую, так и вовсе ходить не дозволял. Что там было, одному Крею ведомо, окромя самого Вар-шу.

Но в этот раз… Распахнутая настежь дверь зияла тьмой кромешной, и вход в дом выглядел точь-в-точь, как памятная пещера в Чёрной скале, будто на брёвна часть Провала наслоилась.

Идти жуть как не хотелось, но наставник повелительно махнул рукой, а вокруг поляны, меж мрачных силуэтов деревьев, начали собираться ночные духи. И на сей раз веяло от них очень и очень недобрым.

Дан сглотнул, обернулся на тропу, ведущую обратно к заводи, и прибавил ходу, нагоняя шамана и многоликого: молодой месяц, выглянувший вдруг из-за туч, осветил оскаленную бешенством морду призрачной лисы. И почему-то при виде горящих бледно-зелёным огнём глаз вспомнились вдруг тонкие черты лица красавицы, кольцо печатное подарившей.

Так что в лаз "провальный" Дан заскочил почти прыжком, едва не врезавшись в спину снежноволосого — чудом удержался. И хорошо, что устоял. Что с ним было бы в ином случае, и представить страшно.

Заскочил и обомлел вдругорядь: вместо горницы перед ним простиралось целое поле ковыля с полынью. Серебристые волны то и дело пробегали по нему, хотя ветерок, даже малый, не ощущался. Восходящее солнце куталось в рассветную дымку, а поле надвое рассекала каменная струна дороги из светло-серых плит, тянущаяся вдаль, насколько хватало взгляда.

— Ну вот, а ты говорил "не пройдёт", — послышался откуда-то из-за спины голос Вар-шу. Дан обернулся и вместо двери с видом на поляну увидел каменную арку, за которой колыхались всё те же бесконечные волны ковыля.

Чуть поодаль бок о бок стоял шаман со спутником.

Многоликий, всё в том же диковинном чёрном наряде, ни капли не изменился. Хотя, если вспомнить, что из капель он по сути и состоял…

Дан вздрогнул и перевёл взгляд на шамана. И впервые увидел его лицо без привычной расписной маски — переход словно стёр всё лишнее.

Вар-шу совсем не выглядел древним старцем, но и на молодого парня не походил. Обычный мужчина, мимо которого в городе в базарный день пройдёшь и не заметишь. Но вот глаза… Тёмно-карие, зрачок чуть больше обычного, а вокруг радужки — искристый золотой ободок. Про такие в былинах пели — змеевы. Да не тех ужей да гадюк, что в лесах по осени в клубки собирались, а заморского змея, крылатого. Как там его, драконь, умеющий и человеком при надобности обернуться?

Так что ж это получается, многоликие и дракони — родичи? Али одни в других перекидываются? И что это за место такое, где лето не лето, весна не весна, а только лишь полынь-да-ковыль и дорога, в бесконечную даль ведущая?

— А ты, Vаar'sshhu, раз сюда его завёл, так и расскажи как есть, без утайки, про опыты свои. А заодно про крысу лярвную. Или её теперь стоит бешеной лисой звать?

Голос многоликого звучал привычно холодно и равнодушно, но Дану вдруг подумалось, что тому тоже интересно, как ответит шаман-драконь.

— Зачем же? Пусть сам соображает, — возразил Вар-шу. — Ежели знание разжевать да в рот положить, насквозь проскочит, и седмицы не задержится. А коли своим умом дойдёт, толку больше выйдет. Выучился же нас без подсказки распознавать. И остальное потихоньку освоит.

— Это ты K'r'ya скажи. Она на нём уже метку метаморфа поставить попыталась. Повезло, что молода ещё, зов павы не в силе, иначе ты бы его к сегодняшнему новолунию не дождался.

Дан потянулся почесать было затылок в задумчивости глубокой, да осёкся — не пристало перед учителем позориться.

Метка? Это кольцо, что ли, которое он в тряпицу в три слоя обернул, да в кошель сунул — не носить же на пальце эдакую тяжесть? И что означает "мета… морфа"? Так многоликие друг друга промеж себя величают, что ли? А "пава"… птица-сирин. Неужто та девица-раскрасавица?

— Так, — довольно кивнул шаман. — Не зря Варунья догадливым нарекла.

И тут же требовательно протянул навстречу ладонь:

— Дай-ка колечко сюда, раз вспомнилось.

Кошель заметно полегчал, как кольцо перешло в руки наставника. Тот покрутил его в пальцах пару раз, подбросил вверх, поймал, а затем сунул себе за пазуху.

— У меня покамест побудет. Код подберу — верну.

"Код"? А это что за странное слово? Прозвучало как ключик, отпирающий заветную дверцу, но почему-то чудилось, что за этой дверцей скрывается куда больше, чем можно вообразить.

Дан, привыкший, что его мысли считываются на лету, не сразу осознал, что учитель промолчал в ответ, не желая отвечать. Засомневался было, стоит ли переспросить вслух, но тут углядел вдалеке всполохи белых зарниц на пол-неба.

Никак гроза?

И что будет, если до них дойдёт?

Вместо учителя на мысленный вопрос ответил снежноволосый:

— Из тебя — жаркое. А Вар-шу придётся поступиться своим нежеланием обнулять форму, Междумирье с нарушителями не церемонится.

— Оставь парня, не до того. Проверили портал — и будет, возвращаемся в мир K'reiya, — шаман уверенно перехватил нить разговора, попутно отсекая разом все возникшие у Дана вопросы.

Слишком много, чтобы осмыслить за раз: и странностей, и метаморфов, кем бы они ни были, и, возможно… миров? К'рэй-я. И похоже на имя Создателя, единого и неделимого, и отлично, ровно на ту малость, чтобы голова кругом пошла.

Вар-шу меж тем дотронулся до арки кончиками пальцев. Вроде бы, ничего не случилось, но воздух между колоннами пошёл рябью, будто в проёме тонкая незримая плёнка появилась. Каменная поверхность "врат-в-никуда" чуть дрогнула, и вот уже вместо ковыля на той стороне проглянули очертания знакомой полянки, залитой рассветными лучами солнца.

Даже не оглянувшись на ученика, шаман шагнул сквозь проход и исчез, так и не появившись на той стороне.

Одни только радужные блики на невидимой плёнке всколыхнулись.

Дан замешкался. Вдруг что не так с этими вратами, раз Вар-шу пропал без следа?

— Дурак, как есть дурак. Стал бы он с тобой нянчиться, если бы привратникам желал скормить. — Ледяной голос многоликого вмиг развеял опасения. — Лису бешеную гоняет, чтобы не принюхивалась, где не положено. К нашему возвращению избавится. Или ты желаешь что-то от меня?

Дан рванул во врата с такой прытью, что споткнулся на ровном месте и через порог перекатился чуть ли не кувырком. Не приведи Крей, снежноволосый ещё что скажет. Или, того хуже, сделает.

Помирать, так в родном мире, а не в этом не-пойми-каком промежутке!

Вдогонку послышался не то смешок, не то хмыканье. Дан постарался убедить себя, что ему почудилось. Почему-то при одной мысли об улыбке этого метаморфа делалось дурно. Куда хуже, нежели от прямых угроз.

***

Вар-шу и впрямь управился. И не только с лисой.

На ладони шамана, протянутой навстречу вывалившемуся из портала ученику, лежало уже знакомое колечко, только теперь оно показалось лёгким, будто пёрышко. Какая там гривна — и на серебрушку не потянет.

И рисунок на печати сменился, с замысловатого старого узора на оскаленную лисью морду. Будь случай иным — Дан заподозрил бы подмену. Но тут у него даже сомнений не было, что у Вар-шу получилось подобрать тот самый неведомый "ключ". Да и все потёртости на ободе колечка на месте, такое не повторишь.

Полуденное весеннее солнце разогнало в укрытия почти всех духов. Но призрачной лисы даже тенью не ощущалось. И томительная страстная тоска по красавице со смешинкой во взгляде наконец-то отступила. А ведь и сам не осознавал толком, как крепко засело в нём желание ещё хоть разок увидеть невесту наместника… точнее, уже жену.

Что же получается, бешеная лисица и впрямь неспроста на остров забрела? Но зачем?

Вопросы вновь закружились в голове, один на другой наслаиваясь.

Сколько же многоликих кроется за людскими личинами? Что же им всем здесь понадобилось, коли не простых людей собой подменили, а властью да силой облечённых? Кто такие павы? Есть ли у них разница между женщинами и мужчинами, а ежели есть, то в чём? Ведь ежели они так легко из одного обличья в другое перетекают, то нарастить что нужное или убрать лишнее уж всяко способны. Для чего им… как там сказал снежноволосый, "обнулять форму"? И что такое "нулять?" И почему ему не один, а три птенца понадобилось? Для чего, точнее, для кого остальные два?..

— Говорил же, много будешь знать… — хмыкнул появившийся из портала многоликий, не договорив до конца. Да и к чему? И так всё ясно.

Вот уж и впрямь, помяни лихо — и оно тут как тут. И как только подгадал?

Разве что… а может ли статься, что время на той стороне и здесь по-разному движется? Ведь за мгновения, проведённые в серебристо-сером царстве ковыля и полыни, ночь на полянке успела смениться днём, мимолётом проскочив рассвет.

Расписная шаманская маска, вновь скрывающая черты лица Вар-шу, дрогнула, и Дан во второй раз в жизни услышал хохот наставника.

— Хоть и человек, зато сообразительный, — отсмеявшись, продолжил учитель, — а раз так, то и награду заслужил. Как думаешь, Ll'iest, стоит ему на один вопрос ответить? Заодно и поглядим, какой выберет.

Лль'иест. Какое льдистое имя… или прозвище. И что оно, интересно, означает? Ой! Нет! Это не вопрос! Точнее, не тот вопрос!

Дан замахал руками, чуть не обронив колечко, которое так и не успел спрятать в кошель. А то вдруг опять на мысли ответить успеют? Нет, есть загадки поважнее. Когда ему ещё случай такой выпадет? Вслух, вслух надо спросить, чтобы точно не ошибиться!

Но что спросить?

Будь на его месте кто из наёмников, непременно попытались бы разузнать, что многоликим понадобилось, раз уж их тут столько развелось. Ой! Не развелось, появилось! Но ему, Дану, в том понимании выгоды никакой — одна маята.

Хотелось про оставшихся птенчиков выведать, как-никак, своей кровью выкармливал. Но… вряд ли он их ещё увидит, а если и увидит, то не его они, да и не были никогда. Коль по судьбе будет — ещё вызнает. А нет, так и не надобно.

Не в силах выбрать разумом, Дан зажмурился и зашептал про себя привычную считалку. "Едет белка на тележке…"

Только вместо присказки Варуньи почему-то всплыла изменённая фраза из сна. "Память раздаёт без спешки: девкам — чувства, мысль — парням, а шаману — тут и там…"

А для него, Дана, что важнее? Мысль? Чувства? Или нечто иное? И когда он начал ощущать чужие переживания будто свои? С самого детства или… с того мига, как умер и заново воскрес?

— Как исцеляют от чёрной смерти? — решился вдруг, как в тёмную осеннюю воду с головой.

Вар-шу и этот, Льдистый, переглянулись, и беловолосый чуть склонил голову, будто признавая правоту шамана. А чувство ужаса, иглой пронзавшее Дана каждый раз при виде многоликого, ослабло, холодя остатками пережитого страха. Как если бы ходил, ходил в тумане по краю пропасти, и вдруг, сам того не ведая, отошёл подальше к безопасному месту.

— Что ж, — вздохнул наставник, — пойдём, любознательный ты наш, побеседуем. Достойный вопрос задал, но вот чтобы ответ в полной мере принять, не дорос покамест.

И кивнул на дверь в своё жилище, на сей раз самую обычную, безо всяких там порталов в неведомые миры.

Дан вздохнул и хотел было последовать за учителем, в мгновение ока оказавшимся на крыльце — и как только успел, ведь стоял от дома куда дальше, нежели ученик?

Но шаман обернулся и добавил:

— Сходи-ка к вон к той яблоньке да принеси мне веточку, где на листьях бурой гнили побольше. Как с разговором закончим, прочие гнилые ветви обрежь и сожги, но сейчас и одной довольно будет.

Дан послушно отправился разыскивать яблоню, не ожидая, что за ним последует и многоликий. И ведь даже чутьё не подсказало, что идёт не один, покуда из-за спины не послышалось:

— Если и впрямь прежде времени состаришься, что делать будешь?

Будь на месте снежноволосого кто другой, хоть бы даже и Вар-шу, Дан попробовал бы отшутиться, дескать, как блоха попадётся, так ногтем и щёлкать надобно, а раньше времени смысла нет.

Но край незримой пропасти вдруг придвинулся, обдавая холодом, и отвечать пришлось всерьёз:

— Лучше знать, чем в неведении оставаться. Всё одно перед Креем за все поступки ответ держать придётся, так пусть с открытыми глазами, чем всю жизнь во мраке.

— Не боишься, что света слишком много окажется?

— Двух смертей не бывать, а одной не миновать. Боюсь. И тебя тоже боюсь, и Провала. А что поделать, ежели на роду написано?

— А перокрылов?

— Вот их не боюсь. Они хищные, но понятные. И чувствовать могут.

— И лису бешеную?

— И лису. Она красивая. И весёлая. Когда с тёмными волосами, а не русыми.

Дан понурился и спросил вдруг, неожиданно для самого себя: — Которая из них настоящая?

Ответа от многоликого он привычно не ожидал, но внезапно услышал равнодушное:

— Ни одна. Дщери Праматери даже после смены облика помнят, как с чувствами играть. В отличие от сыновей.

Не будь до этого путешествия в иной мир, грозы и странной, но почему-то запавшей в память фразы про "обнулять форму", сказанное бы вышло ещё одной загадкой. А тут Дан как-то враз понял, о чём речь. Значит, "чувства — девкам, мысль — парням" и впрямь не просто так.

До яблони оба дошли в молчании. Дан потянулся к приглянувшейся веточке, но замешкался, доставая свободной рукой нож из поясных ножен. Многоликий дожидаться не стал, полоснув удлинившимся ногтем по деревцу, и в подставленную данькину ладонь легла ровно срезанная ветвь, на которой ни один листик не успел шелохнуться.

К дому пришлось возвращаться одному. Многоликий исчез, даже не попрощавшись.

И впрямь, а что ему ещё здесь делать? Уж он-то всё знает. А что не знает, напрямую у Вар-шу спросит. Промеж собой всяк на родном языке быстрее договорятся, чем под него, человека, подстраиваясь.

Уже добравшись до крыльца, Дан не выдержал и оглянулся, сам не зная, кого опасаясь увидеть: то ли лису призрачную зеленоглазую, то ли беловолосого мужчину в чёрном. Но лишь лёгкий ветерок оглаживал верхушки деревьев, да где-то далеко в гуще ветвей слышалось первое весеннее "ку-ку".

Дан занёс было ногу, чтобы перешагнуть порог шаманского жилища, и почудилось ему, будто что-то внутри него оборвалось. Мир духов враз стал ближе, а людей, напротив, отдалился.

Ни радостно, ни горестно от того не было: случилось и случилось. А вот то, о чём Вар-шу речь повести должен, загодя волновало и будоражило.

И не зря.

***

Дан сидел на берегу озера, на пригорке у заводи, и смотрел на покачивающуюся на волнах лодку. В сгущающихся сумерках разглядеть её становилось всё сложнее, но и пускай. Всё одно домой не поплывёт. Не сегодня. Не сейчас. Когда нибудь… потом.

Вот только имеет ли всё это теперь смысл?

То, о чём он он разузнал, никак не укладывалось в голове. И не потому, что не верилось. Просто оказалось… одновременно и по природе, и супротив её. И вот это всё никак не могло уложиться, путая разум и чувства.

Исцеления от чёрной смерти нет. Как сказал Вар-шу, "не при вашем уровне лекарского мастерства". Что-то там ещё было про крошечных существ, размером в сотни раз меньше блох, которые поселялись в теле человека и уничтожали его изнутри. Даже духи не были способны совладать с малютками-убийцами, не говоря уж про отвары из трав, кровопускания и все прочие меры, знакомые как деревенским знахарям, так и столичным лекарям. Тот, кто выживал — выживал по воле Крея, наделявшего тело мощью противостоять этим самым невидимым убийцам.

Но не только божественные силы могли вмешаться.

Чтобы наглядно вышло, Вар-шу достал плошку. Налил воды, кинул в неё пару каких-то синих крупинок и размешал. Порылся в мешочках с травами, нашёл засушенную ромашку с длинным стеблем и окунул в воду. Рядом пристроил принесённую Даном веточку. Дотронулся кончиком пальца до ломкого сухого лепестка цветка, затем до листа, в центре которого отчётливо проступали пятна зарождающейся бурой гнили.

Поначалу Дан не видел, чтобы что-то происходило. Всё та же чашка, ярко-голубая вода в ней, сухой цветок. А потом… стебель на глазах начал наливаться силой, лепестки расправились и посинели у основания венчика, словно всасывая в себя окрашенную воду. Яблоневый лист почти и не изменился, разве что пятна гнили чуть посерели, словно обуглились по краям.

Вдруг почудилось что там, под тонкой оболочкой цветка, вдоль стебля будто бы движется чёрная капля. И как только Вар-шу отнял руку, капля последовала за ней обратно. Ромашка тут же поникла, опадая и теряя всю свою красоту. Просто увядший размокший цветок, плавающий в голубой воде.

Похожая капля скользнула по яблоневой ветке, но та, в отличие от цветка, лишь упруго качнулась. Бурая гниль, вроде бы, никуда не делась, но Дан чуял, что разрастаться, пожирая поверхность листьев, она больше не будет: мертва уже. А черенок спустя неделю-другую укоренится, выпуская новые здоровые побеги.

Нельзя вернуть жизнь мёртвому. Нельзя изменить то, что создано Креем. Но можно заставить то, что уже создано, вести себя так, как велит новый "код".

Короткое слово, чуждое. Дан так до конца и не понял, что оно означает. Ключ не ключ, приказ не приказ, но коли сработало — то и от крошечных убийц "чёрной смерти" могло тело избавить.

Будь на месте Дана кто из родных, давно бы вовсю Крею молились, церковников призывая.

Вот только Вар-шу не демон. И снежноволосый не демон. Они просто иные. И до желаний и потребностей людей им дела нет.

Мерный плеск воды успокаивал. Если закрыть глаза, можно представить, как сидишь на берегу озера, там, в далёком детстве, мечтаешь, как станешь старше и поедешь с родителями в город на ярмарку, увидишь наместника и птицу его диковинную, про которую слухов ходило едва ли не более, чем про него самого.

Вот только давно это было.

До того, как возвращаясь с ярмарки, мать вдруг упала без чувств.

До того, как отец, заперев дома всех домашних, кинулся на остров шаманский, чудо вымаливать.

До того, как всего одно слово Вар-шу остановило односельчан, готовых поджигать сено да хворост, наваленные под стенами избы:

— Вылечу.

И ведь и впрямь исцелил. Только теперь Дан знал, что не травками да наговорами, а своей собственной кровью. Или… что там у него внутри этот самый "код" хранило?

Горько было другое осознавать: жизнями своими они не состраданию шаманскому обязаны, и даже не корысти — любопытству. Что будет, если попробовать болезнь изнутри выжечь? Выживут? Али помрут? А и помрут — не велика потеря.

Только вот одного Вар-шу не ожидал: что человеческий "код" тоже поменяться может. И один непутёвый да слабый деревенский паренёк — живое тому подтверждение.

Дан поднял к небу мокрое от слёз лицо и беззвучно взвыл. Тонкий серп месяца равнодушно взирал вниз, такой же бесстрастный и далёкий, как многоликие.

И не ясно было, то ли благодарить Крея за то, что их судьбы переплелись, то ли проклинать.

И не человек, и не чудовище — кто он теперь? Что с ним будет?

Дан не знал.

Лишь одно утешало: "Лль'иест" — это "судья, вирник и палач" одновременно. Тот, кто имеет право судить, определять меру наказания и тут же взыскивать его, вплоть до казни. На месте. Мгновенно.

Так напоследок сказал Вар-шу, отстранённо и равнодушно, будто бы мимоходом.

Но теперь это воспоминание дарило надежду. Ежели Дан до сих пор жив, значит, он для чего-то нужен. А родным ли, девчонке ли со смешинками в глазах, Вар-шу с многоликими или самому Крею — время покажет. Может статься, и в его малых силах на великое повлиять, пусть даже и не впрямую. Протянуть ниточку понимания между людьми и многоликими — задача не из лёгких, только дурак на такое замахнётся. Ну, так ведь он и есть дурак.

Где-то над озером прокатился знакомый клёкот перокрылов, судя по отголоскам, сразу двоих. И тут же утих.

Месяц зябко кутался в покрывало облаков.

Над озером царила тишина.

08.09.2022 — 03.12.2022