Улыбка Мученицы

Дождь лил третий день. Не просто моросил – хлестал по крышам и стеклам с остервенением, будто город провинился перед небесами. Серый, унылый потоп смывал остатки осенних красок, превращая улицы в мутные зеркала свинцового неба. Ветер завывал, раскачивал голые ветви, пробирался под воротники редких прохожих. Максим ненавидел такую погоду. Она резонировала с его внутренним состоянием – таким же серым, промозглым и беспросветным. Бухгалтерский отчет, сданный вчера, высосал из него последние соки, оставив оболочку, автоматически передвигающуюся по маршруту дом-офис-дом. И теперь, в субботу, вместо того чтобы зарыться под одеяло с книгой, он тащился под ливнем к какому-то замшелому музею. Идея Лены. Конечно, Лены.

— Да ладно тебе, Макс, не кисни! — Лена, шедшая рядом под своим ярко-красным зонтом, казалась единственным цветным пятном. Её энтузиазм был почти неуместен. — Говорят, там интересная экспозиция приехала. Провинциальные художники XVII-XIX веков. Что-то необычное!

— Ага, необычно скучное, — пробурчал Андрей, бредущий с другой стороны и безуспешно пытающийся укрыть кожаную куртку под маленьким зонтиком. — Я бы лучше в баре посидел. Пива бы выпил. Теплого.

— В баре всегда успеем, — отмахнулась Лена. — А культурно обогащаться когда? Макс, ну ты чего молчишь?

Максим дернул плечом. — Думаю о том, что мои ботинки полны воды, — сказал он. — И что "провинциальные художники" звучит как эвфемизм для "никому не известные и справедливо забытые".

— Вот вечно ты так! — Лена шутливо ткнула его локтем. — Это же Региональный Музей Исторического Искусства! Звучит солидно. Может, там шедевры.

"Шедевры плесени и пыли", — подумал Максим, но спорить с Леной было бесполезно. Да и ему было почти все равно, где пережидать эту тоску, ставшую его спутницей последние месяцы.

Здание музея оказалось именно таким, каким он его представлял: приземистое, серое, с облупившейся штукатуркой, вросшее в землю под тяжестью времени. Большая, потемневшая деревянная дверь с трудом поддалась, и они шагнули внутрь, в гулкое, пахнущее пылью и чем-то кислым пространство. Оглушающая тишина, нарушаемая тиканьем огромных напольных часов и шуршанием их мокрой одежды. Из будки высунулась пожилая смотрительница с лицом, напоминающим печеное яблоко, и неодобрительно посмотрела на лужицы воды.

— Зонты оставьте там, — проскрипела она. — Билеты – двести рублей.

— Мы не студенты и, надеюсь, еще не пенсионеры, — усмехнулся Андрей, доставая кошелек.

Заплатив, они прошли дальше. Внутри музей был еще унылее. Тусклый свет выхватывал витрины с черепками, потемневшие гобелены, портреты суровых мужчин в париках и женщин в чепцах. Воздух был спертый, тяжелый. Каждый шаг гулко отдавался под высокими сводами.

— М-да, — протянул Андрей, разглядывая ржавые наконечники стрел. — Атмосферненько. Прямо чувствую, как обогащаюсь. Особенно вот от этой штуки. Лопата?

— Мотыга, балбес, — шикнула Лена, читая табличку. — Бронзовый век. Представляешь?

Максим не слушал. Он медленно брел, чувствуя, как наваливается апатия. Все казалось мертвым, покрытым пылью забвения. Он скользил взглядом по стенам, пока не наткнулся на неприметную арку в дальнем конце зала с табличкой: "Специальная экспозиция. Живопись XVII-XIX вв."

— О, вот сюда нам! — оживилась Лена.

Переход в другое крыло ощущался почти физически. Воздух стал плотнее и холоднее. Исчезло тиканье часов, осталась звенящая тишина и скрип половиц. Залы были меньше, картины висели плотнее, освещение скуднее. Пейзажи, натюрморты… Все в темных тонах, будто художники экономили на красках или видели мир в оттенках серого и коричневого.

— Ну что, впечатляет? — съязвил Андрей перед картиной с крестьянской семьей. Лица людей были суровы.

— Не знаю, — Лена прищурилась. — Есть в этом что-то... настоящее. Без прикрас.

Максим молчал. Странное, нарастающее беспокойство охватывало его. Было холодно. И этот запах... К пыли и старости добавилась новая нота – слабая, но неприятная. Запах гари? Или чего-то горелого, затхлого. Ему стало казаться, что за ними кто-то наблюдает из темноты пустых дверных проемов. Он несколько раз резко оборачивался – никого.

— Ребят, смотрите! — Голос Лены вырвал его из оцепенения. Она стояла в последнем, самом маленьком и темном зале, перед одной из картин.

Картина была большой, в темных тонах, и резко отличалась от остальных. На ней был изображен костер. Яростное, клубящееся пламя занимало почти все пространство, вздымаясь к черному небу. А в центре этого огненного ада, привязанная к столбу, стояла девушка.

Лет девятнадцати, в простой белой рубахе, уже тлеющей по краям. Длинные темные волосы растрепались. Пламя жадно облизывало ее ноги. Ужасающая сцена. Но не это приковывало взгляд. Девушка на картине... улыбалась.

Не гримаса боли, не истерический оскал. Спокойная, почти безмятежная, легкая улыбка играла на ее губах. Глаза, темные и глубокие, смотрели прямо на зрителя, и в них не было ни страха, ни страдания. Только какое-то странное, потустороннее спокойствие и... знание? Или насмешка?

— Ни хрена себе, — выдохнул Андрей. — Это что еще за жесть?

Лена подошла к табличке. — "Неизвестный художник. 'Улыбка Мученицы'. Конец XVIII века", — прочитала она тихо. — Больше ничего нет. Ни истории, ни описания.

— Мученица? — Андрей фыркнул. — Больше на ведьму похоже. Смотри, как улыбается. Будто ей это нравится. Или знает, что вернется и отомстит. Бр-р-р.

Максим не мог оторвать глаз от лица девушки. Эта улыбка... неправильная, неестественная. Притягивала и отталкивала. Гипнотическая, завораживающая. Холодок пробежал по спине, не связанный с температурой. Запах гари здесь стал отчетливее, и к нему примешался еще один – слабый аромат... полевых цветов? Странно.

— Пойдемте отсюда, — сказал он неожиданно для самого себя. Голос прозвучал глухо. — Мне что-то не по себе.

— Да ладно, Макс, ты чего? — удивилась Лена. — Просто картина. Хотя и жутковатая. Но смотри, какая техника! Как пламя выписано, прямо живое...

И правда, пламя казалось невероятно реалистичным. Мазки точные, цвета глубокие, создавалось впечатление движения, трепета, жара. Максиму на мгновение показалось, что он слышит тихий треск горящих дров. Он тряхнул головой.

— Все равно, пойдемте, — повторил он настойчивее. — У меня голова разболелась.

— Ну ладно, зануда, — Андрей хлопнул его по плечу. — Пошли искать выход из этого культурного склепа.

Лена бросила последний взгляд на картину, поежилась. — Да, пожалуй, ты прав. Что-то она... давит.

Они повернулись, но Максима как будто что-то держало. Он медлил, возвращаясь взглядом к улыбающемуся лицу в огне. Показалось, или уголки губ девушки дрогнули? Или улыбка стала шире? Нет, бред. Переутомление. Дождь. Атмосфера.

— Макс, ты идешь? — окликнула Лена из проема.

— Да-да, иду, — он заставил себя отвернуться.

Но образ горящей девушки с загадочной улыбкой уже впечатался в его сознание. Он шел по гулким коридорам, продолжая видеть эти темные глаза и пламя. Запах гари и полевых цветов преследовал его.

На улице снова дождь. Максим отказался от бара, соврал про усталость и поехал домой. Всю дорогу он смотрел на мокрые улицы, но видел только ее. Улыбка преследовала, вызывая смесь страха, любопытства и необъяснимой тяги. Что это было? Талантливая работа? Игра воображения? Или нечто большее?

Дома он долго стоял под горячим душем. Потом заварил чай, включил фильм, но не мог сосредоточиться. Образ картины стоял перед глазами. Попытался найти информацию в интернете: "Региональный Музей Исторического Искусства", "Улыбка Мученицы", "картина девушка на костре улыбается". Результатов почти не было. Упоминание музея, общие слова об экспозиции, но ничего конкретного о той картине. Ни имени художника, ни истории, ни нормального изображения – пара мутных фото зала, где она неразличима. Словно ее не существовало вне тех стен. Странно. Такая работа должна была оставить след. Но – тишина.

Максим лег спать, но сон не шел. Ворочался, закрывал глаза – перед внутренним взором снова пламя и улыбающееся лицо. Он почти физически ощущал жар костра, запах гари и цветов. Казалось, девушка смотрит из темноты, улыбается жуткой, потусторонней улыбкой. На грани сна ему послышался тихий шепот, похожий на треск огня, зовущий обратно, к картине. «Ты вернешься…» Он резко сел на кровати, сердце колотилось. В комнате тихо, только дождь барабанил по подоконнику. Ни шепота. Ни запаха. Просто ночной кошмар. Но уснуть он больше не смог. До рассвета сидел, глядя на серый город, чувствуя, как ледяное беспокойство сжимает душу. Картина не отпускала его. Или та, кто была на ней.

Следующие несколько дней превратились для Максима в мутный кошмар наяву. Работа валилась из рук, цифры расплывались, коллеги раздражали суетой. Он стал рассеянным, дерганым, плохо спал. Образ улыбающейся девушки преследовал неотступно. Он видел ее в отражениях витрин, в лицах прохожих, в узорах обоев. Улыбка мерещилась повсюду – насмешливая, манящая, полная тоски. Запах гари и полевых цветов появлялся внезапно, в самых неподходящих местах – в метро, в офисе, на улице. Он накатывал волной, заставляя растерянно оглядываться, но никто, кроме него, ничего не чувствовал.

Лена звонила, предлагала встретиться. Максим отвечал односложно, ссылаясь на усталость. Он не хотел делиться. Кто поверит? Скажут, переутомился, нервы. Посоветуют отдохнуть. Он и сам пытался убедить себя. Но знал – дело не в усталости. Дело в картине. В ней было что-то живое, темное, что протянуло к нему невидимые нити.

Навязчивая мысль вернуться в музей становилась все сильнее. Он гнал ее, но она возвращалась. Зачем? Убедиться, что это просто холст? Или найти подтверждение страхам? В четверг вечером, после особенно тяжелого дня, когда цифры в отчете показались огненными узорами, он не выдержал. Поехал к музею. Дождь прекратился, но небо было затянуто тучами.

Музей выглядел еще мрачнее в вечернем полусвете. Окна темнели, как пустые глазницы. Максим дернул тяжелую дверь. Заперто. Время посещения закончилось. Облегчение и разочарование. Он постоял, вглядываясь в темные окна. Тишина. Запах гари был здесь сильнее. Он поежился и собрался уходить, как вдруг заметил узкую полоску света под одной из боковых, служебных дверей. И легкий дымок, вьющийся из-под нее.

Сердце заколотилось. Дым? Пожар? Но почему тихо? Он подошел. Дверь старая, металлическая. Из-под нее действительно тянуло дымом и той самой гарью с привкусом цветов. Ручка поддалась. Дверь со скрипом приоткрылась, открывая темный узкий коридор. Где-то впереди виднелся слабый красноватый отсвет, оттуда доносился тихий треск горящего дерева.

— Эй! Есть кто живой? — позвал Максим негромко. Ответа не было. Треск стал громче.

Инстинкт вопил – беги! Вызывай пожарных, полицию! Но зов из глубины музея был сильнее. Любопытство, смешанное со страхом. Он должен был узнать, что там. Увидеть картину еще раз. Сделав глубокий вдох, Максим шагнул через порог. Дверь за ним медленно закрылась с тихим щелчком.

Он двинулся по коридору на красноватое мерцание. Под ногами хрустел мусор. Воздух тяжелый, дышать труднее. Треск усиливался, превращаясь в рев пламени. Жар становился ощутимым. Он шел как во сне.

Коридор вывел его в знакомый зал – тот самый, последний. Но зал выглядел иначе. Пуст. Никакой другой мебели, картин. Только она – картина с горящей девушкой. Но это была не просто картина.

Пламя на холсте полыхало по-настоящему. Вырывалось за пределы рамы, лизало стены, потолок, пол. Языки огня извивались, как живые змеи, отбрасывая пляшущие тени. Жар был нестерпимым. В центре огня стояла девушка, привязанная к столбу. И она улыбалась. Теперь ее улыбка была широкой, почти безумной, торжествующей. Она смотрела прямо на Максима, в ее глазах плясали красные отблески огня.

Максим замер на пороге, не в силах пошевелиться. Страх сковал ледяными цепями. Это было невозможно. Картина ожила? Или он сошел с ума?

— Ты пришел, — раздался голос в его голове. Тихий, мелодичный, но с потрескивающими, как угли, нотками. Голос девушки. Она не шевелила губами. — Я ждала тебя.

— Кто... кто ты? — прошептал Максим пересохшими губами.

Девушка рассмеялась – тихим, переливающимся смехом, в котором слышался звон разбитого стекла и шелест пламени.

— Разве это важно? Важно то, что ты здесь. Ты почувствовал зов. Ты увидел правду за краской и холстом.

Пламя вокруг нее взметнулось выше, жар опалил лицо Максима. Он отшатнулся.

— Что... что тебе нужно?

— Мне? — улыбка девушки стала еще шире, обнажая ровные белые зубы. — Мне нужно то, чего меня лишили. Жизнь. Тепло. Душа. Твоя душа подойдет. Она такая... потерянная. Такая одинокая. Как раз то, что нужно, чтобы согреться в этом вечном огне.

Максим почувствовал ледяной ужас. Это не галлюцинация. Реально. Картина – ловушка. И он попался.

— Нет... Отойди от меня!

Он попытался развернуться, бежать, но ноги не слушались. Словно пригвоздило к месту. Он мог только смотреть, как девушка медленно протягивает к нему руку – не нарисованную, а реальную, сотканную из дыма и пламени. Пальцы манили его в огненный ад.

— Не бойся, — прошептал ее голос в его сознании. — Здесь не так уж плохо. Нет боли. Только огонь. И вечность. Шагни ко мне. Подари мне свое тепло. Стань частью меня.

Паника охватила Максима. Он затряс головой, пытаясь вырваться из оцепенения.

— Нет! Никогда!

Он зажмурился, собрал волю и заставил себя сделать шаг назад. Потом еще. Он пятился к выходу, не сводя глаз с картины, боясь, что огненная рука схватит его. Пламя на картине взревело, заплясало яростнее. Улыбка исчезла, сменившись гримасой гнева и голода.

— Ты не уйдешь! — прорычал ее голос, уже не мелодичный, а грубый и скрипучий. — Ты мой!

Максим развернулся и бросился бежать. Несся по темному коридору, спотыкаясь, ударяясь о стены. За спиной рев пламени и яростный, пронзительный крик. Казалось, огненные щупальца тянутся из темноты. Запах гари стал невыносимым, забивал легкие. Он бежал, пока не врезался в металлическую дверь на улицу. Замок поддался, и Максим вывалился наружу, на мокрый асфальт, жадно глотая прохладный воздух.

Он лежал на земле, дрожа всем телом. Сердце бешено колотилось. Обернулся – музей стоял темный и тихое. Ни дыма, ни огня. Словно ничего не было. Максим медленно поднялся. Тело болело. Посмотрел на руки – покрыты сажей. Поднес к лицу – пахли гарью. Той самой. Значит, это было реально.

Он отшатнулся от двери музея. Нужно бежать. Но куда? Что делать? Кому рассказать? Кто поверит? Огляделся по пустынной улице. Город жил, не подозревая о кошмаре за стенами музея. И тут он понял. Девушка сказала: "Ты не уйдешь". Она не отпустит. Будет ждать. Звать. Найдет способ добраться или заставить вернуться.

Страх сменился холодной, отчаянной решимостью. Он не мог просто бежать. Он должен узнать, что это за картина, кто эта девушка, как ее остановить. Иначе он обречен. Но что он мог сделать? Всего лишь бухгалтер. Столкнувшийся с невероятным и смертельно опасным. Он снова посмотрел на темное здание. Где-то там ждала улыбающаяся девушка в огне. Он не знал, что страшнее – вернуться или ждать, пока она сама придет. Он побрел прочь, растворяясь в сумерках. Это было не конец. Только начало. Самое страшное ждало впереди. Что там, за холстом? Пустота? Ад? И можно ли выбраться? Ответы нужно было искать. Быстро.

Ночь прошла в липком, тревожном полузабытьи. Кошмары об огне и обугленных руках. Просыпался в холодном поту, сердце колотилось. Запах гари, казалось, въелся в кожу. Утром увидел в зеркале бледное, осунувшееся лицо, темные круги под глазами. Сажа на вчерашней рубашке. Не приснилось. Реально. Музей, картина, ожившее пламя...

Нужно что-то делать. Полиция? Примут за сумасшедшего. Лена и Андрей? Не поверят. Решат, что крыша поехала от переутомления. Он был один на один с кошмаром. С тяжелым вздохом заставил себя собраться на работу. Обыденная рутина, может, поможет отвлечься.

Офис встретил гулом клавиатур и телефонов. Максим сел за стол, включил компьютер. Цифры прыгали, мысли путались. Образ улыбающейся девушки стоял перед глазами. В какой-то момент отчетливо уловил знакомый запах – гарь и полевые цветы. Резко поднял голову. Коллеги работали, никто не обращал внимания. Запах был только у него? Экран компьютера вдруг замерцал, по нему пробежала рябь с красноватым оттенком. Мгновение – и изображение восстановилось. Скачок напряжения? Или?.. Рядом зашипела батарея отопления. Жар показался нестерпимым, обжигающим. Он отодвинул стул. Коллега Ирина мельком взглянула:

— Макс, ты в порядке? Сам не свой. Бледный.

— Да так, не выспался, — соврал он. — Все нормально.

Ложь. Сущность из картины последовала за ним. Была рядом, наблюдала, играла. Остаток дня – пытка. Прислушивался, принюхивался, вздрагивал. Казалось, в отражении экрана – чужая улыбка, в шелесте бумаг – треск огня. Чувствовал косые взгляды коллег.

Дома тишина давила. На кухне увидел на столе небольшое темное пятно. Опалина. Словно от раскаленного предмета. Осторожно дотронулся – еще теплое. Этого вчера не было. Она была здесь? Или влияла на расстоянии? Осмотрел квартиру – все на местах, замки целы. Но ощущение чужого присутствия было почти осязаемым. Легкий запах гари.

Ночь принесла новые кошмары. Теперь снилась сама девушка. Стояла посреди его комнаты, улыбалась, протягивала руки. Нестерпимый жар, черный дым. Пытался кричать, бежать – тело не слушалось. Просыпался с криком, в поту.

К утру чувствовал себя совершенно измотанным. Решил сходить в магазин. Свежий воздух, смена обстановки. На улице пасмурно, но без дождя. Город жил обычной жизнью. Максим шел, чувствуя себя чужим. Паранойя нарастала. Зашел в супермаркет. Яркий свет резал глаза. Взял корзинку, побрел вдоль полок. Внезапно лампы над головой замигали. Раз, другой, третий. Погасли, погрузив часть магазина в полумрак. Одновременно – тихий смешок сверху, тот самый, мелодичный, с потрескивающими нотками.

Максим замер, похолодев. Поднял голову. Лампы темные, но в соседних рядах свет горел. Покупатели недоуменно переглядывались. Но смеха никто не слышал. И тут – волна нестерпимого жара сверху. Воздух стал плотным, горячим. Показалось, потолок плавится.

— Осторожно! — крикнул он, отшатываясь. — Там... огонь!

Люди посмотрели на него с удивлением, потом на потолок. Никакого огня. Жар чувствовал только он.

— Парень, ты чего? — спросил грузный мужчина.

— Да нет же! Вы не чувствуете? Жар! Оно... оно здесь! — Максим задыхался. Видел ее улыбку в мерцании аварийной лампочки.

Люди смотрели с опаской. Кто-то отошел. Охранник двигался к нему.

— Вам плохо? Скорую вызвать?

Максим понял, как выглядит. Сумасшедший. Затряс головой. — Нет... нет, простите. Показалось. Все в порядке, — пробормотал он. Бросил корзинку и почти бегом выскочил на улицу. Прохладный воздух привел в чувство. Прислонился к стене, пытаясь унять дрожь.

Это была атака. Она проникала в его мир, ломала реальность, пыталась свести с ума. Еще немного, и увезли бы в психушку. Нет. Хватит. Он не позволит. Не будет жертвой. Страх остался, но к нему примешалась холодная, злая решимость. Узнать, что это за тварь и как остановить. Вернуться к началу – к картине. Не в ловушку, а за ответами. Искать в архивах, легендах. Записи о художнике? О девушке-модели? Сидеть и ждать – путь к гибели или безумию. Нужно действовать. Прямо сейчас. Даже если придется снова подойти к проклятому музею. Но теперь он будет готов. Насколько это возможно.

Решение принято. Возвращаться – безумие, но без информации он обречен. Ждать следующего удара невыносимо. Нужно искать ответы там, где все началось. Он дождался глубокой ночи. Около трех вышел из дома, одетый во все темное. С собой: фонарик, телефон, складной нож – скорее для самоуспокоения. От кого он защитит? От ожившего пламени? От призрака? Смешно. Но тяжесть металла придавала уверенности.

Вот и знакомое здание музея, чернеющее на фоне светлеющего неба. Зловещее. Сердце заколотилось. Служебная дверь, через которую он выбрался, была заперта наглухо. Подергал – бесполезно. Начал обходить здание, осматривая окна. Большинство с решетками. Но в задней части заметил одно окно без решетки, низко у земли. Стекло мутное, но целое. За ним тьма. Шанс. Огляделся – пусто. Присел. Старая деревянная рама хлипкая. Ножом осторожно поддел шпингалет. Старый механизм со скрипом поддался. Потянул створку. Окно со стоном приоткрылось – достаточно, чтобы протиснуться.

Пахнуло сыростью, плесенью, затхлостью. Посветил фонариком – подвал или склад. Земляной пол, стеллажи с хламом. Глубоко вздохнул и полез внутрь. Приземлился на мягкую кучу тряпок. Поднялся. Тишина абсолютная, давящая. Луч фонарика выхватывал паутину, ржавые трубы, горы старой мебели в пыли. Воздух спертый. Где-то монотонно капала вода. Главное – цель. Найти архивы, записи.

В дальнем конце подвала – узкая металлическая лестница вверх, к люку. Незапертый. Полез наверх. Лестница скрипела. Люк поддался. Выглянул – служебный коридор первого этажа, недалеко от гардероба. Тихо и темно, лишь слабый свет уличных фонарей из окон холла. Выбрался, прикрыл люк. Ни звука. Только его дыхание и стук сердца.

Куда идти? Администрация, архив – где-то здесь или на втором. Пошел по коридору, заглядывая в двери. Большинство заперты. На одной – табличка "Архив". Замок старый. Снова нож. Щелчок. Дверь открылась. Внутри темно, пахнет старой бумагой. Луч фонарика заметался по стеллажам до потолка, забитым папками, коробками. Вот оно. Если где-то есть информация – то здесь.

Вошел, прикрыл дверь. Начал методично осматривать папки, ища упоминания "Специальной экспозиции", "Живописи XVII-XIX вв.", "Неизвестного художника". Пыль столбом. Время шло. Перебирал ветхие документы, описи, акты. Записи от руки, выцветшие чернила, трудно разбирать. Фонарик замигал. Батарейка? Только вчера ставил новую. Встряхнул. Свет ровнее, но тревога осталась. Показалось, в углу шевельнулась тень. Резко направил луч – старое кресло под чехлом. Показалось. Нервы.

Вернулся к стеллажам. Взгляд зацепился за папку на нижней полке, толще других, из грубого картона, без надписей. Вытащил. Тяжелая. Открыл на полу. Внутри неаккуратно сшитые листы – описи, служебные записки, фото разбитых статуй. Начал быстро перебирать. И вдруг – машинописный лист, прикрепленный скрепкой. Заголовок: "Предметы на временном хранении. Особые условия". Список короткий: "Ритуальный нож, кость", "Фрагмент фрески...", "Манускрипт...". И последняя строчка: "Инв. № 0784. Картина. 'Девица на костре' (назв. условное). Неизв. худ., ~ конец XVIII в. Принята на хранение от [Имя и фамилия зачеркнуты, неразборчиво] в 1953 г. ПРИМЕЧАНИЕ: Не экспонировать без крайней необходимости. Избегать длительного визуального контакта. Рекомендовано хранение в изолированном помещении."

Сердце подпрыгнуло. Вот оно! "Девица на костре" – та самая. Инвентарный номер. 1953 год. Зачеркнутое имя. И главное – предупреждение. Они знали! Знали, что с картиной не так! Почему выставили? Посветил на зачеркнутое имя. Расплылось. М...р...ов? М...л...ов? Непонятно. Быстро сфотографировал лист телефоном. Зацепка. Небольшая, но реальная. С этим можно работать.

Хотел положить папку на место, как услышал звук. Явственный скрип половицы рядом, за дверью архива. Замер, выключил фонарик. Задержал дыхание. Снова скрип. Шаги? Медленные, шаркающие, приближались к двери. Охранник? Или?.. Паника сдавила горло. Быстро задвинул папку и метнулся в темный угол за стеллаж. Прижался к пыльной стене. Шаги остановились у двери. Тихий скрежет – кто-то пытался повернуть ручку. Замок, оставленный открытым, тихо щелкнул. Дверь медленно, со скрипом, начала открываться.

Максим зажмурился, ожидая света фонаря или огненного отсвета и жуткой улыбки. Но в проеме – темнота. И тишина. Шаги прекратились. Осторожно приоткрыл глаз. Никого. Коридор пуст. Дверь осталась приоткрытой. Что это? Сквозняк? Старое здание? Или его пугали? Заставляли выдать себя? Подождал еще несколько минут. Тишина. Убираться отсюда. Немедленно. С информацией.

Стараясь не шуметь, выскользнул из архива. Коридор пуст. Быстро, почти бегом, к люку в подвал. Каждый шорох заставлял вздрагивать. Чувство, что за ним наблюдают, не покидало. Казалось, из темных проемов следят невидимые глаза, воздух холоднее и плотнее. Люк на месте. Быстро спустился в подвал, прикрыл крышку. Еще несколько минут – и он у грязного окна. Выбраться оказалось сложнее, но адреналин придавал сил.

Снова на улице. Прохладный утренний воздух. Небо светлело. Оглянулся на темный музей. Молчал. Но теперь у Максима был ключ. Маленький, ржавый, но ключ. Быстро пошел прочь, почти побежал, сжимая телефон с фото. 1953 год. Зачеркнутое имя. Предупреждение. Начало расследования. Теперь было направление. И надежда. Слабая, но надежда, что кошмар можно остановить.

Вернувшись под утро, Максим чувствовал опустошение и странное возбуждение. Адреналин гудел. Снова смотрел на фото. Инв. № 0784. "Девица на костре". 1953. М…ров? М…лов? Предупреждение. Кто-то знал опасность еще тогда. Но кто? Имя неразборчиво. Связываться с администрацией рискованно – полиция из-за взлома, или они сами причастны к выставке. Шанс – найти кого-то, кто работал в музее в 50-х. Свидетеля.

Задача почти невыполнимая. Прошло 70 лет. Где искать? Начал с интернета. Часами искал: "история музея", "директора 1950-е", "сотрудники музея 1953". Результаты скудные. Общая информация, имена директоров, но списков рядовых сотрудников нет. Старые фото на сайте – бесполезно. Несколько раз казалось, экран мерцает красным, в шуме колонок – треск или смешок. Она знала, что он ищет? Насмехалась? Это подстегивало.

Следующий шаг – городской архив. Взял отгул. Строгая женщина, горы пыльных папок. Запросил личные дела сотрудников 50-х – отказ, конфиденциально. Попробовал через документы музея – приказы, отчеты. Выдали несколько папок. Часы перебирал пожелтевшие страницы. Ничего полезного. Ни упоминаний о странной картине или инцидентах в 1953.

Теряя надежду, попробовал местные форумы краеведов. Оставил осторожное сообщение: интересуюсь историей музея 50-х, может, кто помнит что-нибудь о сотрудниках, необычных экспонатах? Не верил в успех, но через день получил личное сообщение. Пожилой мужчина, краевед-любитель. Сам не помнил, но упомянул Валентину Петровну Суханову, работавшую в музее с конца 40-х до середины 70-х, в архиве или канцелярии. "Очень светлая голова была, хоть и годков много. Может, она что помнит? Жила, если не переехала, на улице Сталеваров, 12".

Сердце подпрыгнуло. Валентина Петровна Суханова. Архивист. Работала там в 1953! Реальный шанс. Поблагодарил краеведа, нашел дом на карте. Старый район, пятиэтажки. На следующий день после работы поехал туда. Обшарпанный дом. Подъезд. Третий этаж. Старая латунная табличка "Сухановы". Глубоко вздохнул, нажал звонок. Шарканье тапочек, щелчок замка. Дверь приоткрылась на цепочке. Маленькая, сухонькая старушка, седые волосы в пучок. Лицо в морщинах, глаза ясные, голубые, цепкие, настороженные.

— Вам кого, молодой человек?

— Здравствуйте. Валентина Петровна Суханова?

— Ну, я, допустим. А вы кто? Не знаю вас.

— Меня зовут Максим. Я... интересуюсь историей города, музея. Сказали, вы там долго работали. Может, согласитесь рассказать?

Старушка внимательно окинула его взглядом. — Историей, значит? — прищурилась. — А что ж вас там интересует?

— Сам музей, коллекция. Начало пятидесятых. Говорят, много интересного поступало?

Валентина Петровна помедлила, сняла цепочку. — Ну, заходите, раз пришли. Только у меня не прибрано.

Вошел в небольшую, скромную квартиру. Пахло лекарствами, пылью, старым вареньем. Старая мебель, фото в рамках, тикающие часы. — Проходите в комнату, садитесь, — прошаркала хозяйка к креслу. — Чаю?

— Нет, спасибо, не беспокойтесь. Буквально пару вопросов. — Сел на краешек дивана. Не знал, как начать, чтобы не спугнуть. — Валентина Петровна, я в архивах копался... описи поступлений начала пятидесятых. Наверное, после войны много приносили?

— Бывало, — кивнула она, внимательно глядя. — Всякое несли. С чердаков, с дач. Трофеи. А вам что конкретно?

— Да вот, наткнулся на запись... 1953 год. Картина какая-то, инвентарный номер... — Достал телефон, но не показывал фото. — Название странное, неофициальное... "Девица на костре". Вы не помните такую?

При этих словах лицо Валентины Петровны неуловимо изменилось. Глаза потемнели, губы сжались. Отвела взгляд.

— Помню, — сказала она тихо, после паузы. — Как не помнить. Страшная картина.

— Страшная? — осторожно переспросил Максим. — Сюжет?

— И сюжет. Но не только. От нее... веяло чем-то. Злым. Холодным. Ее когда принесли, все в отделе притихли. Смотреть на нее было неприятно. Особенно на улыбку этой... девицы.

— А кто ее принес? Имя зачеркнуто было...

Валентина Петровна снова помедлила. — Мужчина один. Фамилию точно не помню... на "М", кажется. Макаров? Морозов? Что-то такое. Сам был не свой. Бледный, дерганый, все оглядывался. Глаза испуганные. Сказал, нашел ее... на даче старой, под городом. Вроде как в подвале, за кирпичной кладкой спрятана была. Хотел сначала сжечь, да рука не поднялась – искусство, хоть и жуткое. Принес к нам. Только просил никому не говорить, откуда. И чтобы не выставляли.

— А почему имя зачеркнули?

— Кто ж знает. Может, сам попросил. Или начальство решило... Картину ту почти сразу убрали в запасник, в самый дальний угол. Директор тогдашний, Иван Захарович, человек старой закалки, суеверный немного. Сказал: "От греха подальше". Так она там и лежала десятилетиями. Мы про нее и забыли почти.

— Но сейчас ее выставили...

— Выставили? — Валентина Петровна удивленно подняла брови. — Эту картину? Да вы что? Зачем? Кто ж разрешил? Там же... записка была приложена, от того мужчины. Предупреждение. Что нельзя на нее долго смотреть, что она... влияет как-то.

— Предупреждение? — Максим похолодел. В папке записки не было. Только примечание в описи. — А что там было написано, не помните?

— Ох, милый, да разве ж упомнишь? Что-то про огонь... про то, что она живая... Что смотрит... Бред, конечно, но мужик тот явно был не в себе. Мы посмеялись еще. А записку ту Иван Захарович велел в папку с описью подшить. "Пусть лежит, — говорит, — для порядку".

Значит, записка была. Ее убрали или затерялась. И новое руководство, не зная истории или игнорируя предостережения, выставило "интересный" экспонат.

— Валентина Петровна, а та дача... под городом... он не говорил, где именно? В каком районе?

Старушка нахмурилась. — Да разве ж он говорил? Не помню. Сказал только, старая, заброшенная... В стороне... То ли Сосновки, то ли Березовки... Там тогда много таких дач было, дореволюционных.

Сосновка. Березовка. Это уже что-то. Два дачных поселка к северу. Старые, с историей.

— Спасибо вам большое, Валентина Петровна! Вы очень помогли! — Максим поднялся.

— Да что уж там, — вздохнула она. — Только ты вот что, милый... Не лез бы ты в это дело. Картина та... нехорошая она. Чуяло мое сердце еще тогда. Есть вещи, которые лучше не трогать.

— Я постараюсь быть осторожным, — уклончиво ответил Максим. Попрощался, чувствуя на спине ее тревожный взгляд.

Новая информация гудела в голове. Имя – Макаров или Морозов. Картина найдена замурованной в подвале старой дачи в Сосновке/Березовке. Была записка с предупреждением, теперь скрытая. Картина считалась опасной 70 лет назад. Предупреждение Валентины Петровны звучало искренне. Но пути назад нет. Сущность не оставит его. Единственный шанс – идти дальше. Найти дачу. Узнать, откуда картина там. Возможно, там разгадка ее происхождения и способ уничтожить. Следующий шаг ясен. Ехать в Сосновку и Березовку, искать старую, заброшенную дачу с подвалом. Задача не из легких, но теперь была цель. И знание, что он на верном пути. Хотя путь вел все глубже во тьму.

Следующие выходные Максим посвятил поиску проклятой дачи. Сосновка и Березовка – старые поселки, полузаброшенные конгломераты ветхих домиков, коттеджей и пустырей. Искать конкретную дачу с подвалом по туманным воспоминаниям – иголка в стоге сена. В архиве под предлогом изучения архитектуры он получил доступ к старым картам. Часами сидел над пожелтевшими листами, сравнивая со спутниковыми снимками, ища участки со старыми строениями, возможно, с подвалами (на картах отмечены как "ледники" или "погреба"). Выписал десятки потенциальных адресов.

В субботу утром сел на старенькую электричку. Вагон почти пуст. За окном унылые окраины, голые поля. Смотрел на свое отражение – бледное лицо, темные круги. Почти не спал, кошмары не отступали, днем – тревога, ощущение взгляда за спиной. Запах гари и цветов стал постоянным спутником.

Первой была Сосновка. Маленькая платформа, тишина, запустение. Брелл по разбитым улочкам – Сиреневая, Лесная – сверяясь с картой. Многие адреса – пустыри или новые коттеджи. Старые дачи – либо ухоженные, либо покосившиеся, вросшие в землю, с заколоченными окнами. Такие и интересовали Максима. Подходил к заброшенным домам, заглядывал через дыры в заборах, искал подвалы. Осматривал сараи, заглядывал в пустые глазницы окон. Тишина и запустение давили. Ветер шумел в ветвях, листья шуршали, как шепот. Казалось, в темных окнах мелькают тени, кто-то наблюдает. В одном старом доме с обвалившейся верандой заметил низкую, заваленную мусором дверь в подпол или погреб. Сердце екнуло. Перелез через забор. Дверь на ржавом замке. Заглянул в щель – темнота, запах гнили. Похоже? Возможно. Ломать замок? Решил пока оставить. К обеду обошел почти всю Сосновку. Результат нулевой. Усталость, нервное напряжение. Купил воды и пирожок.

Следующий пункт – Березовка. Картина схожая. Снова обход по списку, энтузиазма меньше. Шансы мизерные. Уже почти отчаялся, когда, свернув на самую дальнюю, заброшенную улочку у леса, он увидел ЕГО. Дом стоял на большом, заросшем участке, поодаль от остальных. Явно дореволюционный – двухэтажный, деревянный, резные наличники, башенка, полуразрушенная веранда. Время не пощадило: краска облупилась, дерево почернело, крыша провалилась, окна выбиты или заколочены. Но чувствовалось былое величие. И главное – сбоку дома, у земли, явный вход в подвальное помещение. Полноценный цокольный этаж с небольшими окнами под карнизом. Одна кованая решетка выломана, зияя темным провалом.

Холодок по спине. Это место... отличалось. Зловещее, притягивающее и отталкивающее. Подошел к покосившейся калитке. Номера нет. Забор развалился. Территория заброшена. Высокая сухая трава, кустарник, старые яблони с гниющими плодами. Дом молчал, глядя темными провалами окон. Тишина гнетущая. И снова – знакомый, едва уловимый запах гари, смешанный с прелой листвой. Обошел дом. Сзади – черный ход, дверь сорвана с петель. Внутри разруха: штукатурка, мусор, остатки мебели. Нежилое давно. Вернулся к подвальным окнам. Подошел к выломанной решетке. Заглянул. Темнота. Пахнуло холодом и сыростью. Посветил фонариком. Луч выхватил каменные стены, земляной пол, обломки досок. Обычный заброшенный подвал. Но показалось, в глубине что-то мелькнуло. Игра теней? Выпрямился, сердце колотилось. То самое место? Та дача? Прямых доказательств нет. Но интуиция кричала: да. Здесь. Нашел.

Нужно лезть внутрь. В подвал. Туда, где была замурована картина. Мысль вызывала дрожь. Что он найдет? И что найдет его? Солнце клонилось к закату. Тени длиннее. Оставаться до темноты – безрассудство. Но и уйти, вернуться завтра – невыносимо. Слишком близко. Решение: лезть сейчас. Быстро осмотреть подвал, поискать следы кладки, о которой говорила Валентина Петровна, и убраться до темноты. Огляделся – пусто. Собравшись с духом, просунул ноги в темный проем и спрыгнул вниз.

Приземление жесткое. Поднялся, отряхнулся, включил фонарик. Просторное подвальное помещение, низкий сводчатый потолок. Стены из грубого камня, местами старая кирпичная кладка. Пол земляной, влажный. Воздух тяжелый, спертый, пахло плесенью, землей и чем-то еще – неуловимо знакомым, металлическим, как старая кровь. Луч обежал помещение. В углах хлам: ржавые бочки, обломки ящиков, садовая утварь. Следы кострища – ночевали бездомные. Паутина гирляндами с потолка. Тишина абсолютная.

Начал методично осматривать стены, ища следы кладки, отличающейся от остальной. Водил лучом, простукивал. Стены в основном монолитные. Но в самом дальнем, темном углу, за кучей тряпья, заметил участок, выглядевший иначе. Кирпичи новее, ровнее, раствор светлее. Прямоугольник примерно метр на полтора. Точно по размерам картины. Вот оно! Место, где она была замурована. Подошел. Видно, кладку не так давно разбирали. Некоторые кирпичи выбиты. Кто разбирал? Макаров/Морозов в 1953? Или кто-то после? Посветил в щель. За ней небольшая ниша, пустое пространство глубиной сантиметров двадцать. Пустое? Нет. На полу ниши что-то лежало.

Сердце забилось чаще. Отбросил тряпье. Просунул руку в щель. Пальцы нащупали что-то деревянное, гладкое. Осторожно потянул. Небольшая, почерневшая от времени деревянная шкатулка. Простая, без украшений, аккуратная. Не заперта. Дрожащими руками поднял крышку.

Внутри, на подкладке из истлевшего бархата: выцветшая шелковая лента, когда-то алая, теперь грязно-бурая. Рядом маленький, искусно вырезанный из дерева соловей – птичка почерневшая, словно опаленная с одного бока. А под ними – сложенный вчетверо пожелтевший листок бумаги.

Осторожно достал листок. Бумага ветхая, ломкая. Развернул. Страница из дневника или письма, торопливый, нервный женский почерк, выцветшие чернила. Старая орфография. С трудом начал разбирать: "...Отец снова гневается. Говорит, что мой дар – от Лукавого, что улыбка моя – печать Дьявола на челе. Запретил петь и смеяться. Запер в комнате. Но разве можно запретить солнцу светить, а птицам петь? Разве можно убить радость, что живет внутри, даже когда вокруг тьма? Он не понимает. Никто не понимает. Они боятся света, что горит во мне. Они хотят его потушить. Хотят сжечь меня на своем костре ханжества и страха. Но они не потушат Его. Он обещал мне вечность. Не в их тусклом раю, а в сиянии истинного Пламени. Скоро. Он придет за мной. Заберет туда, где нет боли, нет страха, где только свет и вечная улыбка..."

Подписи и даты нет. Но слова... "улыбка – печать Дьявола", "сжечь меня на костре", "истинное Пламя", "вечная улыбка"... Это была она. Девушка с картины. Ее мысли, ее чувства перед казнью. Но кто такой "Он", обещавший вечность в "истинном Пламени"? Что за "дар", которого боялся отец? Не просто сожжение ведьмы. Что-то еще. Сделка? Культ? Снова посмотрел на предметы. Лента. Птичка. Часть ее прошлой, человеческой жизни. Кто и зачем спрятал это здесь? Тот, кто замуровал картину? Пытался похоронить память? Или сохранить? Аккуратно сложил листок, положил вместе со шкатулкой во внутренний карман куртки. Это было больше, чем ожидал найти. Ключ к пониманию, кем была девушка. Не просто жертвой, но и кем-то, кто сознательно шел на смерть, веря в некое божество или сущность огня. "Он".

Внезапно резкое падение температуры. Воздух ледяной, пар изо рта. Фонарик замигал и погас. Абсолютная темнота. Черт! Замер, вслушиваясь. Тишина. Но тяжелая, звенящая, полная угрозы. Показалось, из глубины донесся тихий шорох? А потом – слабый запах... гари и полевых цветов. Она знала, что он здесь. Знала, что нашел ее тайну. И ей это не понравилось.

Паника ледяной волной. Бросился к окну, через которое залез. Спотыкаясь в темноте, натыкаясь на стены, мусор. Где же оно? Вот! Рука нащупала камень проема. Подтянулся, просунул голову и плечи наружу. Уже почти стемнело, но светлее, чем в подвале. Отчаянно заработал ногами, пытаясь выбраться. И тут услышал снова. Прямо за спиной, в темноте. Тихий, переливающийся смех. Тот самый, от которого кровь стыла.

Рванулся изо всех сил и вывалился наружу, на сырую траву, больно ударившись плечом. Не оглядываясь. Вскочил и побежал прочь от проклятого дома, от зловещего смеха, эхом звучавшего в ушах. Бежал, не разбирая дороги, через заросший сад, перепрыгнул развалившийся забор, выскочил на темную улицу. Бежал, пока хватило дыхания, до освещенной автобусной остановки на главной дороге. Стоял там, дрожа, пытаясь отдышаться, прижимая руку к карману, где лежала шкатулка – его единственная добыча и, возможно, ключ к спасению. Или гибели. Он нашел часть ее истории. Но разбудил что-то еще более темное и опасное.

Знание обжигало. Древний дух огня, Полыхай, как он его мысленно назвал. Жестокий культ. Девушка, ставшая невольной (или сознательной?) иконой и вратами для этой силы. Картина – не просто проклятый предмет, а активный канал, реликвия тьмы. Уничтожить ее? Он не был уверен, что это возможно. А если да – не высвободит ли это силу в еще более неконтролируемой форме?

Перебирал предметы из шкатулки: ленту, птичку, страницу дневника. Реликвии человеческой жизни девушки до того, как стала сосудом для «Него». Может, ключ не в уничтожении, а в разрыве этой связи? В нарушении договора, заключенного у костра? Улыбка. «Вечная улыбка», как в дневнике. Улыбка экстаза, ожидания, принятия огненной «вечности». Печать сделки, символ преданности Полыхаю. Если… если удастся стереть эту улыбку? Не буквально, а символически. Показать ей другую сторону, напомнить о жизни, потерянной ради обещаний огненного духа?

План был безумным, почти суицидальным. Вернуться в музей. Снова проникнуть в зал. И попытаться… что? Убедить ожившее изображение, проводник древнего зла? Звучало нелепо. Но других идей не было. Сидеть и ждать, пока Полыхай через свою «икону» доберется, было хуже. Он должен попробовать. Использовать найденные артефакты. Обратиться к той части ее души, что, возможно, еще осталась. Напомнить о потерянном – пении соловья, алой ленте, страхе отца, жизни до «Него».

Решение принято. Этой же ночью. Тянуть нельзя. Чувствовал, как невидимое присутствие становится плотнее, тени в квартире сгущаются. Собрал рюкзак: фонарик с новыми батарейками, артефакты, вода, нож. Достал телефон, открыл контакты. Лена. Андрей. Пальцы зависли над вызовом. Хотелось услышать их голоса. Сказать что-то. Но что? «Простите, иду сражаться с древним духом при помощи ленточки и птички»? Не поняли бы. Сочли сумасшедшим. Втягивать их непростительно. Стер номера из последних вызовов. Он один.

Проникнуть в музей в третий раз было и проще, и сложнее. Проще – знал маршрут через подвал. Сложнее – нутром чуял: ждут. Не будет игр, мелких пугалок. Ждет прямой контакт. Поздней ночью снова стоял перед знакомым серым зданием. Пробрался через подвальное окно. Тишина внутри еще гнетущее. Двигался быстро, почти не таясь. Смысл скрытности, если ждут? Служебные коридоры, холл, переходы… Почти бежал, ведомый знакомым запахом гари и цветов, теперь явным, сильным смрадом.

Вот и арка в крыло «Специальной экспозиции». Воздух ощутимо горячее. Стены темнее, тени глубже. Замедлил шаг, подходя к последнему залу. Из проема уже виднелся багровый отсвет. Слышался тихий, ровный треск – звук горящих дров. Остановился на пороге, переводя дыхание. Зал снова преобразился. Других картин нет. В центре ОНА. И она горела. Не иллюзорно, а по-настоящему. Пламя вырывалось из рамы, лизало стены, потолок. Жар такой сильный, что пришлось заслонить лицо рукой.

Девушка на картине смотрела прямо на него. Улыбка широкая, торжествующая, безумная. Глаза горели красным огнем.

— Ты вернулся, — прошелестел ее голос в его голове, громкий, уверенный, смешанный с ревом пламени. — Глупец. Ты не мог уйти. Никто не может уйти от Него. Он ждет твою душу. Она станет новой искрой в Его вечном Пламени!

— Я пришел не к Нему, — сказал Максим, стараясь, чтобы голос не дрожал. Сделал шаг в зал, чувствуя, как жар обжигает кожу. — Я пришел к тебе.

Улыбка на мгновение дрогнула. В огненных глазах – удивление.

— Ко мне? Меня нет. Есть только Он и Его Пламя.

— Ложь! — крикнул Максим, делая еще шаг. Достал из кармана шкатулку. — Ты забыла? Ты забыла, кем была до Него?

Открыл шкатулку, вынул пожелтевший листок. — Ты боялась гнева отца! Ты любила петь! Ты верила в свет внутри себя! Ты писала об этом!

Держал листок перед собой, как щит. Пламя вокруг картины взревело, метнулось к нему, но остановилось в паре шагов, словно наткнувшись на невидимую преграду.

— Ложь! — снова прошипел голос. — Это слабость! Прошлое мертво! Есть только огонь! Вечность!

— А это ты помнишь? — Максим достал алую ленту. — Ты носила ее в волосах? Или на шее?

Шагнул еще ближе, почти к самой картине, к границе нестерпимого жара. Видел капли расплавленной краски, стекающие с холста.

— И это? — Он поднял деревянного соловья. — Кто его тебе подарил? Отец? Возлюбленный? Ты сама вырезала? Он пел для тебя?

Протянул руку и положил ленту и птичку на нижнюю часть рамы, прямо под ногами горящей девушки. Предметы мгновенно задымились от жара, но не вспыхнули.

— Меня нет! — крик перешел в визг. Пламя вокруг бушевало, тени метались, принимая чудовищные очертания. — Есть только Его воля! Его Пламя! Его вечная улыбка!

Максим смотрел прямо в горящие глаза. И сквозь ярость, сквозь экстаз преданности Полыхаю, он увидел… боль. Загнанную глубоко, но не исчезнувшую. Боль той девушки, что боялась гнева отца, любила петь и верила в свет.

— Он обманул тебя, — сказал Максим тихо, но твердо. — Он обещал вечность света, а дал вечность пепла. Он забрал твою жизнь, твою радость, твою улыбку. Это не твоя улыбка. Это Его печать. Улыбка рабыни, а не богини.

Замолчал, глядя на картину. Пламя продолжало реветь, но в звуке появилась неуверенность. Улыбка на лице девушки… не исчезла, но застыла, стала неестественной, вымученной. В глазах на мгновение погас красный огонь, отразился лишь ужас и бесконечная тоска. И тут Максим понял, что должен сделать. Не мог стереть улыбку физически. Но мог… дать ей повод для иных слез. Шагнул к самой раме, к дымящимся ленте и птичке. Поднял руку, коснулся холста – там, где должно было быть сердце. Ожидал обжигающего жара, но холст был лишь теплым.

— Прости, — прошептал он.

И резким движением ножа, который сжимал в другой руке, полоснул по холсту. Не по лицу, не по улыбке. А по тому месту, где лежали лента и птичка, символы ее прошлой жизни. Он не пытался уничтожить картину. Пытался освободить эти символы из огненного плена.

Раздался оглушительный крик – смесь ярости, боли и… чего-то еще. Облегчения? Пламя вокруг картины взметнулось до потолка, а затем резко опало, погасло. Картина перестала светиться. Жар исчез. Запах гари сменился запахом остывшей золы и пыли.

Максим отшатнулся, тяжело дыша. Посмотрел на картину. Висела на стене, теперь обычная, темная, пыльная. Разрез внизу холста чернел, как рана. И лицо девушки… оно изменилось. Улыбка исчезла. Губы плотно сжаты, а из глаз, теперь темных и пустых, катились две нарисованные слезы, смешиваясь с грязью и копотью на щеках. Она плакала. Впервые за сотни лет.

Тишина в зале была оглушающей. Максим стоял, потрясенный, не веря глазам. Получилось? Разорвал связь? Освободил ее? Или просто загнал зверя глубже? Он не знал. Но чувствовал – угроза отступила. На время? Навсегда? Неизвестно. Подобрал с пола ленту и птичку. Теплые, но целые. Спрятал их и нож в карман. Бросил последний взгляд на плачущую девушку и вышел из зала.