Ущелье Забытых Душ

Ущелье Забытых Душ

Все началось с объявления, настолько невзрачного, почти стертого временем и безразличием, что само мое внимание к нему казалось какой-то ошибкой вселенной, случайным сбоем в матрице безнадеги. Пожелтевшая, хрупкая страница районной газетенки, кем-то брошенная на липкий стол придорожной забегаловки где-то на полпути между Омском и тем местом, где карты врут, а дороги кончаются. Мир за окном был серым и враждебным, как и мое будущее. Заголовок был до смешного банален: «Работа для настоящих мужчин. Охрана удаленного объекта». Но что-то в нем… какая-то подспудная угроза, смешанная с отчаянной надеждой, заставила меня вчитаться.

Дальше – стандартный набор приманок для таких, как я: обещание зарплаты, граничащей с фантастикой, вахтовый метод работы, требования к физической выносливости.

Я тогда был не просто на мели. Я пробил дно и уверенно погружался в ил долговой ямы. После одной крайне неудачной «бизнес-идеи» в родном Питере, связанной с чужими деньгами и слишком доверчивыми партнерами, которые внезапно перестали быть доверчивыми, мне пришлось срочно «сменить обстановку». Я бежал, глотая пыль провинциальных дорог, меняя автобусы на поезда, заметая следы, как загнанный зверь. Мои бывшие «партнеры» были людьми не сентиментальными, и встреча с ними не сулила мне ничего, кроме сломанных костей и погружения в гораздо более холодные воды, чем Нева.

Поэтому перспектива затеряться на несколько месяцев в самой глухой сибирской тайге, где меня не найдет ни одна ищейка, да еще и заработать сумму, способную не просто закрыть долги, но и дать шанс начать все с нуля, без оглядки на прошлое, казалась не просто спасением – это был дар небес. Или, что вероятнее, дьявола.

Телефонный номер в объявлении был странным, без кода города, набор цифр, будто выдернутый из секретного шифра. Я наскреб последние монеты, купил самую дешевую сим-карту и позвонил с уличного таксофона, озираясь по сторонам. Голос на том конце провода был механическим, лишенным интонаций, словно запись автоответчика, читающего инструкцию по сборке чего-то смертельно опасного. Ни единого вопроса о моем прошлом, образовании, рекомендациях. Ноль. «Объект 7. Складской комплекс особого хранения. Район не уточняется. Тайга. Глубокая тайга». Ни слова больше. Краткость пугала и одновременно подкупала своей безапелляционностью. Это было похоже на вербовку в секту или секретную службу из дешевых боевиков. Я согласился, потому что выбора у меня, по сути, не было. Прошлое дышало мне в затылок ледяным дыханием, и изоляция казалась единственным спасением. Меня звали Кирилл, мне было двадцать четыре года, и я был готов продать душу за шанс исчезнуть.

Через три дня, в указанное время – ровно полночь – мне велели ждать на заброшенной автобусной остановке в двадцати километрах от города. С собой – минимум вещей: смена белья, зубная щетка, старая книга, которую я так и не начал читать. УАЗик-«буханка» без номеров, с наглухо тонированными стеклами, подкатил бесшумно, словно призрак. Из него вышли два типа – одинаковые, как клоны, в темных бесформенных куртках, с непроницаемыми лицами. Молчаливые, как могильные плиты. Один мельком глянул в мой паспорт, не сверяя фото, другой кивнул на мой тощий рюкзачок. Ни слова приветствия, ни объяснений. Меня просто втолкнули на заднее сиденье.

Началась бесконечная тряска. Сначала по разбитому асфальту, потом по гравийке, потом – по лесной колее, которая скорее угадывалась, чем существовала. Машина ревела, ветки хлестали по стеклам, меня швыряло из стороны в сторону. Мои спутники не проронили ни слова за всю дорогу, лишь изредка обменивались короткими, ничего не значащими фразами по рации с кем-то таким же безголосым. Часа через четыре или пять – я потерял счет времени – мы выехали на широкую, вытоптанную поляну. Воздух завибрировал от низкого гула. Готовясь к взлету, тяжело покачивался старый Ми-8, выкрашенный в выцветший защитный цвет, без единого опознавательного знака, как будто угнанный с военного кладбища техники.

Полет над бескрайним, первозданным океаном тайги поначалу завораживал. Я прилип к мутному иллюминатору. Внизу, сколько хватало глаз, простирался зеленый ковер, разрезаемый лишь синими лентами рек и бурыми пятнами болот. Ни дорог, ни поселков, ни малейшего признака человеческого присутствия. Но чем дольше мы летели, тем сильнее становилось давящее, иррациональное чувство тревоги. Будто мы не просто летели над землей, а погружались в другой слой реальности, враждебный и чужой. Солнце, поначалу яркое, стало каким-то тусклым, словно свет вязнул в плотном, невидимом слое чего-то.

Примерно через два часа, показавшихся вечностью, вертолет начал снижение. Я снова прижался к стеклу и увидел его. Каньон. Глубокий, неестественно узкий разлом в земной коре, будто гигантский топор ударил по плато и оставил незаживающую рану. Два массивных, поросших густым темным лесом хребта сходились почти вплотную, оставляя на дне лишь тонкую, зловещую полоску земли, утопающую в тени. Там, внизу, как серые лишаи на камне, виднелись строения – приземистые, утилитарные коробки из бетона и металла, окруженные несколькими периметрами колючей проволоки, тускло блестевшей, как паутина, и высоким, глухим бетонным забором, похожим на стену тюрьмы. Вертолет сел на пыльную площадку рядом с самым большим зданием, частично вросшим в скальный склон, словно гигантский бетонный клещ впился в камень.

Едва стих рев винтов, как дверь открылась, и меня встретил коренастый мужчина лет пятидесяти, может, чуть старше. Лицо – обветренное, морщинистое, словно высеченное из старого дерева, с глубоко посаженными, выцветшими голубыми глазами, взгляд которых был цепким и оценивающим. На нем была темно-зеленая форма без знаков различия, потертая, но чистая. Он протянул мне сухую, мозолистую руку: «Семен Петрович. Начальник смены. Добро пожаловать на «Семерку», Кирилл». Рукопожатие было крепким, почти болезненным. Голос хриплый, прокуренный, слова падали, как камни.

«Правила здесь проще некуда, – начал он инструктаж без предисловий. – Делаешь, что говорят. Лишнего не болтаешь. Рот на замке – это главное. Вопросы – только по существу службы. Твоя зона ответственности – периметр. Обходы по графику, посты по расписанию. Связь – только внутренняя, по рации. Никаких мобильных, интернета, писем – забудь, как страшный сон. С Большой землей связь держу только я, через свою рацию в караулке, и только если случай будет экстренный. Очень экстренный. Понял?» «Так точно!» – вырвалось у меня почти автоматически, отголосок несуществующей армейской выучки. Семен Петрович криво усмехнулся, обнажив желтоватые зубы. «Вольно, боец. Здесь не армия. Здесь… хуже». Эта фраза, брошенная как бы невзначай, повисла в тяжелом, неподвижном воздухе ущелья, наполняя его новым, зловещим смыслом.

Кроме нас с Семеном Петровичем, на объекте оказалось еще двое охранников. Андрей – здоровенный мужик под сорок, с густой черной бородой, скрывавшей пол-лица, и тяжелым, пустым взглядом. Казалось, он уже видел все самое худшее, что может предложить жизнь, и теперь просто ждал конца, полируя до блеска свой старый карабин СКС. Он молча кивнул мне, не отрываясь от своего занятия. И Вадим – совсем пацан, лет девятнадцати-двадцати, не больше. Худой, дерганый, с бегающими испуганными глазами и нервной привычкой постоянно озираться, будто ожидая удара из-за спины или из-под земли. Он пожал мне руку, и его ладонь была влажной и холодной, как у покойника.

Жили мы в длинном, приземистом бараке из посеревшего дерева, разделенном фанерными перегородками на тесные кубрики. Условия спартанские: железная койка с комковатым матрасом, шаткая тумбочка, грубо сколоченный стол. Удобства – дощатый нужник на улице, от которого несло холодом и запустением. Кормили три раза в день в небольшой, гулкой столовой при главном здании. Еда была простой – каша, тушенка, макароны – но сытной. Главное здание, массивный бетонный монолит, частично уходящий на несколько этажей под землю, было зоной ограниченного доступа. Нам, рядовым охранникам, разрешалось заходить только в караульное помещение на первом этаже, столовую и оружейную комнату. Остальные коридоры, ведущие вглубь скалы, были перекрыты тяжелыми стальными дверями с массивными замками и опечатаны выцветшими сургучными печатями с неразборчивыми гербами. Короткие, тускло освещенные коридоры гулко отзывались на каждый шаг. Что скрывалось там, за этими дверями, в холодных недрах «Семерки»? На мой единственный, крайне осторожно заданный вопрос Семен Петрович лишь хмыкнул: «То, что лучше не трогать и не знать. Наше дело – охранять вход, а не лезть внутрь. Меньше знаешь – крепче спишь. Запомни это, Кирилл».

Первые недели тянулись мучительно медленно, как застывающая смола. Рутина убивала своей монотонностью и бессмысленностью: четыре часа на посту у главных ворот, четыре часа – обход периметра, восемь часов – беспокойный сон или тягостное бодрствование в кубрике. И снова по кругу. Пост у ворот был пыткой скукой – тупо смотри на серую бетонную стену перед собой и на темную стену леса вдалеке, за рекой, которую едва видно со дна ущелья. Обход периметра был физически тяжелее и психологически напряженнее. Тропа вилась между внутренним забором из ржавой колючей проволоки и внешним, высоким бетонным забором. С одной стороны – глухая, давящая стена, с другой – переплетения колючки и сразу за ней – крутой, осыпающийся склон ущелья, поросший чахлыми, искривленными деревьями и колючим кустарником.

Само ущелье давило на психику. Здесь всегда царил какой-то неестественный полумрак, даже в полдень солнце лишь ненадолго заглядывало на самое дно, и его свет казался больным, разбавленным. Стояла жуткая, гнетущая тишина. Не было слышно привычных звуков леса – ни пения птиц (я ни разу не видел здесь ни одной пичуги, кроме редких черных воронов, круживших очень высоко и не решавшихся спускаться), ни стрекота кузнечиков, ни шелеста листвы под ветром. Ветер здесь тоже был странным – он будто боялся спускаться на дно, лишь иногда проносился по вершинам хребтов с тоскливым, протяжным воем, похожим на плач. Животные инстинктивно избегали этого места. За все время я видел лишь пару раз мелькнувшую под ногами серую мышь да одинокого, облезлого лиса, который шарахнулся от меня, как от чумы. Растительность у подножия склонов была хилой, больной на вид, с неестественно изогнутыми стволами, покрытыми блеклой, сероватой листвой. Местами земля была покрыта проплешинами с желтой, будто выжженной кислотой травой, или странным, слизистым на ощупь серовато-зеленым мхом, который я никогда раньше не видел. Воздух был тяжелым, застойным, с едва уловимым, но постоянным привкусом металла, сырой земли и чего-то еще… чего-то неуловимо гнилостного.

Ночами становилось совсем невмоготу. Из глубин главного здания, из-под земли, начали доноситься странные, пугающие звуки. То глухой, ритмичный стук, будто гигантское, нечеловеческое сердце билось глубоко в скале. То низкий, вибрирующий гул, от которого слегка дрожали койки в бараке и звенели зубы. То резкий, скрежещущий звук металла по бетону, словно что-то огромное, неуклюжее ворочалось в темноте запечатанных коридоров. Семен Петрович на наши встревоженные вопросы отмахивался: «Старое оборудование работает. Вентиляция гудит. Грунтовые воды шумят». Но глаза его при этом беспокойно бегали, а пальцы нервно теребили край кителя. Он и сам не верил своим словам.

Андрей по-прежнему большую часть времени молчал, погруженный в свои мрачные мысли. Он либо остервенело чистил свой карабин, либо просто сидел на койке, уставившись в стену невидящим взглядом. Иногда по ночам я слышал, как он глухо стонет во сне. Вадим же таял на глазах. Он почти перестал спать, вздрагивал от каждого шороха, от скрипа двери, от завывания ветра. Под глазами залегли глубокие темные круги, руки дрожали. Он начал шепотом рассказывать мне, своему единственному невольному слушателю, страшные вещи. О тенях, которые он видел боковым зрением на периметре во время ночных обходов – бесформенных, скользящих между деревьями на склоне. О тихих шагах, которые он слышал за спиной на пустынной тропе. О странном, едва различимом шепоте, который иногда доносился будто бы из-под земли, прямо под ногами – множество голосов, сливающихся в неразборчивое бормотание.

«Тут нечисто, Кирюх, – говорил он мне однажды ночью, нервно комкая в пальцах дешевую сигарету у темного крыльца барака. Его голос срывался на шепот. – Место это гиблое, проклятое. Оно… оно живое, понимаешь? И оно нас ненавидит. Слышишь? Иногда кажется, будто кто-то плачет… или смеется… там, внизу, под камнями. Или там, на склонах». Его глаза лихорадочно блестели в темноте. Я пытался его успокоить, убедить, что это все нервы, игра воображения, результат изоляции и давящей атмосферы. Но где-то в глубине души я и сам начинал чувствовать ледяное прикосновение страха. Вскоре и я стал замечать вещи, которым не находилось рационального объяснения.

Однажды ночью, во время обхода самой дальней, тупиковой части периметра, там, где ущелье сужалось и упиралось в отвесную скальную стену, я явственно услышал за бетонным забором, на склоне, громкий треск ломаемых сучьев и тяжелое, прерывистое, клокочущее дыхание. Так не дышит ни одно известное мне животное. Я замер, сердце бешено заколотилось, рука сама потянулась к карабину. Направив луч фонаря в темноту склона, сквозь колючую проволоку, я вглядывался, пока глаза не заболели. Никого. Тишина. Но когда я посветил на влажную, глинистую землю прямо под склоном, у самого забора, я увидел их – несколько глубоких, бесформенных вмятин, словно там проползло что-то очень тяжелое, массивное и неуклюжее, оставив следы, не похожие ни на лапы, ни на копыта. А в воздухе еще висел слабый, но омерзительный запах – тошнотворная смесь гниющей органики, болотной тины и чего-то острого, химического, вроде озона после сильной грозы или запаха в рентген-кабинете.

В другой раз, стоя на посту у ворот в предрассветных сумерках, я увидел движение на склоне ущелья, высоко над забором, там, где начинался густой лес. Что-то темное, вытянутое и неестественно тонкое метнулось между стволами сосен. Оно двигалось с невероятной скоростью, извиваясь, как змея, но было гораздо крупнее. Слишком быстро и плавно для человека, слишком странная форма для зверя. Оно исчезло в чаще прежде, чем я успел его толком рассмотреть или поднять тревогу. Я доложил об обоих случаях Семену Петровичу. Он выслушал меня молча, не перебивая, его лицо было непроницаемым. Потом сказал своим обычным хриплым голосом: «Мало ли что в тайге может померещиться от усталости и недосыпа. Медведь шатун, росомаха, рысь… Не отвлекайся на ерунду. Главное – держать периметр. Никто не должен войти, и никто не должен выйти. Это наша задача». Но в тот же день он выдал нам дополнительные пачки патронов и приказал держать оружие всегда заряженным и под рукой, даже в бараке. А в его глазах я впервые увидел тень неподдельной тревоги.

Переломный момент, точка невозврата, наступил примерно через три недели после моего приезда. Погода испортилась, зарядили холодные, моросящие дожди, ущелье погрузилось в вечный сумрак и сырость. Семен Петрович отправил меня проверить старый генераторный сарай – полуразвалившуюся постройку из проржавевшего листового железа у самого подножия склона, почти примыкавшую к внешнему бетонному забору. Сарай давно не использовался, дверь висела на одной петле, внутри все было завалено гниющими досками, ржавым хламом и какими-то обрывками брезента. Разгребая мусор в самом темном углу, под слоем прелой листвы и крысиного помета, я наткнулся на тяжелый металлический ящик армейского образца, выкрашенный в зеленый цвет. Он не был заперт, лишь прикрыт сверху листом проржавевшего железа.

Любопытство, смешанное с дурным предчувствием, заставило меня приподнять крышку. Внутри, плотно уложенные, лежали папки. Десятки, может, сотня папок из толстого серого картона с матерчатыми тесемками. На обложках – выцветшие от времени штампы: «НКВД СССР», «МГБ СССР», «КГБ СССР». И грифы секретности, от которых по спине пробежал холодок: «Секретно», «Совершенно Секретно», «Особой Важности», «Хранить вечно». Сердце застучало так громко, что мне показалось, его слышно снаружи. Я быстро огляделся – вокруг ни души, только монотонный шум дождя и завывание ветра на хребтах. Действуя инстинктивно, я вытащил несколько самых толстых, самых старых на вид папок, сунул их под свою штормовку и, кое-как присыпав ящик обратно мусором, стараясь не оставлять следов, поспешил вернуться в барак. Любопытство смешанное с нарастающим ужасом и ощущением, что я наткнулся на ключ к разгадке этого проклятого места, перевесило страх наказания.

Ночью, дождавшись, когда Семен Петрович уйдет на свой пост, а Андрей погрузится в свое кататоническое состояние у себя в кубрике (хотя мне казалось, что он просто лежит с открытыми глазами и слушает), а Вадим будет метаться и стонать в беспокойном сне в соседнем закутке, я достал папки. При скудном, дрожащем свете тусклой настольной лампы, рискуя привлечь внимание начальника смены, я открыл первую попавшуюся папку и начал читать.

Это было не чтение. Это было погружение в ледяной ад, в бездну человеческой жестокости и научного безумия. Документы датировались в основном концом 40-х, 50-ми, 60-ми и началом 70-х годов. Сухие, казенные рапорты, подробные отчеты об экспериментах, докладные записки с пометками «Срочно», протоколы вскрытий, от которых волосы вставали дыбом, фотографии… мутные, черно-белые снимки чего-то невообразимого.

Речь шла о секретной программе по разработке и испытанию неких «боевых химико-биологических реагентов» и «психотропных агентов нового поколения» здесь, на «Объекте 7», который в документах иногда именовался «Лаборатория «Икс»» или «Зона Консервации 7». Кодовые названия разработок мелькали одно за другим, леденя душу своей циничной изобретательностью: «Химера-3», «Реагент-12Б («Некро»)», «Сыворотка «Стикс»», «Газ «Морфей-Ультра»», «Проект «Перерождение»». Цели описывались обтекаемо и туманно: «создание средств воздействия на психофизиологические функции противника», «разработка нелетальных incapacitants длительного действия», «исследование возможностей направленной мутагенезы», «создание средств контроля и подавления воли», «разработка методов консервации и последующей реактивации биологических объектов», «создание самовоспроизводящихся агентов для заражения территории». Но между сухих строк протоколов и отчетов сквозило нечто гораздо более страшное, чем просто создание оружия. Это было похоже на попытку поиграть в бога, перекроить саму суть жизни, и последствия этих игр были чудовищны.

Я читал о «побочных эффектах» и «непредвиденных реакциях», которые хладнокровно фиксировались учеными в халатах. Мутации подопытных животных – крыс, собак, кроликов, обезьян, даже крупных хищников вроде волков и медведей, которых, судя по всему, отлавливали в окрестной тайге и доставляли на объект. В одном отчете, иллюстрированном размытыми фотографиями, подробно описывалось, как подопытный бурый медведь после введения «Реагента-12Б» начал демонстрировать «стремительный некроз кожных покровов с последующей аномальной регенерацией костной и хрящевой ткани», «гипертрофию мышечной массы», «появление рудиментарных конечностей» и, что самое жуткое, «попытки имитации человеческой речи путем модуляции рева». Эксперимент был прекращен, когда «объект «Урсус-12Б» проявил неконтролируемую агрессию, разрушил вольер и атаковал персонал». Медведя пришлось «ликвидировать с применением крупнокалиберного оружия и ранцевого огнемета».

Но самое страшное было не в отчетах об изувеченных животных. Самое страшное скрывалось в документах с пометкой «Инциденты с персоналом категории «Гамма»» (видимо, обслуживающий персонал) и «ЧП с объектами категории «Дельта»» (похоже, сами заключенные или подопытные люди, хотя прямо об этом не говорилось). Система защиты, хранения реагентов и содержания «объектов» была, очевидно, далека от идеала. Случались утечки, аварии, возможно, бунты. Несколько докладных записок сухо, безэмоционально описывали случаи облучения, заражения или прямого контакта сотрудников – лаборантов, техников, охранников, даже медперсонала – с активными веществами или их носителями. Фамилии были затерты или заменены на инициалы и номера личных дел.

«…У техника Смирнова В.П. после аварийного инцидента в блоке Гамма-2 (утечка аэрозоля «Химера-3») наблюдается прогрессирующий некротический дерматит, алопеция тотальная, тремор конечностей, нарушения координации и речи… Помещен в спецблок наблюдения №3…». А дальше – приписка другим почерком, сделанная простым карандашом на полях: «…Трансформация структуры тканей необратима. Объект «С» проявляет повышенную агрессию, утратил вербальные навыки. Изолирован бессрочно». Или вот еще: «…Лаборант №4 (предположительно, Иващенко Е.Г., согласно журналу доступа) после несанкционированного контакта с образцом аэрозоля «Химера-3» в секторе Бета… наблюдается полная потеря высших когнитивных функций, слияние кожных покровов с элементами спецодежды из прорезиненной ткани… прогрессирующая мумификация при сохранении базовой подвижности и реакции на внешние раздражители (свет, звук)… Переведен в сектор «Дзета» для дальнейшего изучения». В одном из последних отчетов, датированном октябрем 1972 года, говорилось о «массовом инциденте в секторе Дельта», «несанкционированном выходе из строя системы жизнеобеспечения», «прорыве периметра безопасности несколькими объектами категории «Т» (трансформированные, высокой степени агрессивности)» и «последующей экстренной зачистке территории объекта и прилегающих штолен с применением спецсредств БОВ и огнеметов». После этой даты упоминаний об активных экспериментах становилось все меньше, зато все больше появлялось документов об усилении мер консервации подземных блоков, укреплении периметра охраны и строжайшем режиме секретности.

Все вставало на свои места. «Семерка» – это не просто склад особого хранения. Это могильник. Гигантский саркофаг, хранящий не только тонны чудовищных химикатов и биоагентов, но и, возможно, их жертв. Тех, кто не умер от ядов и экспериментов, а стал… чем-то иным. Чем-то, что нельзя было просто уничтожить или похоронить. И мы, трое охранников и начальник смены, охраняли не ржавые бочки с отравой. Мы сторожили ворота в ад, законсервированный кошмар, который мог однажды снова проснуться.

Меня прошиб холодный пот. Теперь ночные звуки из-под земли, странные запахи, давящая атмосфера больного ущелья, отсутствие живности, рассказы Вадима о тенях – все обретало зловещий, чудовищный смысл. Я спрятал папки под свой комковатый матрас, решив изучить их позже более внимательно, если будет такая возможность. Но сон в ту ночь ко мне так и не пришел. В каждом шорохе за тонкой стеной барака мне чудился скрежет костей по бетону, в завываниях ветра на хребтах – стоны и нечеловеческий шепот тех, кто остался здесь навсегда, в глубине скал или под землей.

Через два дня после моей страшной находки исчез Вадим. Просто не явился на утреннюю пересменку. Его койка была аккуратно заправлена, как он всегда делал, его скудные вещи лежали на тумбочке. Но самого Вадима нигде не было. Семен Петрович, на удивление быстро осознав серьезность ситуации, поднял тревогу. Мы с ним и Андреем (который выглядел еще более мрачным и дерганым, чем обычно) прочесали всю территорию внутри периметра – каждый угол барака, каждый сарай, заглянули в пустующие боксы, облазили все закоулки возле главного здания. Ничего. Абсолютно ничего. Ни следов борьбы, ни капли крови. Ни взломанных замков, ни дыр в заборе, ни следов на влажной земле у колючей проволоки. Он просто испарился. Растворился в сером, промозглом воздухе ущелья.

Семен Петрович заперся в караулке и долго говорил по своей рации с «Большой землей». Я слышал обрывки его доклада сквозь помехи: «Объект 7 – Базе. Докладываю ЧП. Пропал сотрудник охраны Вадим К. Обстоятельства неизвестны. Поиск на территории результатов не дал. Прошу инструкций. Прием». Ответ пришел примерно через полчаса, такой же лаконичный и бездушный, как голос в телефоне при найме: «База – Седьмому. Инструкции прежние. Усилить бдительность. Продолжать несение службы согласно уставу. Дополнительный персонал не предусмотрен. Конец связи». Ни вопросов, ни комиссии, ни поисковой группы. Вертолет за Вадимом не прилетел. Его просто списали. Как сломавшийся инструмент.

Андрей после этого окончательно сломался. Он перестал выходить из своего кубрика, даже за едой. Он сидел на койке, обхватив руками свой СКС, и раскачивался взад-вперед, как в трансе, бормоча что-то неразборчивое про «тени», «голоса» и «стеклянные глаза».

Атмосфера на «Семерке» стала не просто гнетущей – она стала невыносимой, пропитанной липким, парализующим ужасом. Теперь мы с Семеном Петровичем несли вахту вдвоем, по двенадцать часов кряду, сменяя друг друга. Сон стал роскошью. Ночные обходы превратились в настоящую пытку. Каждый треск ветки за забором, каждый шорох в кустах, каждый неясный звук из темноты заставлял сердце ухать куда-то в пятки, а руку – сжимать предохранитель карабина. Мне постоянно казалось, что за мной наблюдают невидимые глаза из темноты склонов, что кто-то бесшумно скользит за спиной по мокрой тропе, что тени под деревьями сгущаются и обретают форму. Звуки из-под земли стали чаще, громче и… отчетливее. Глухое, многоголосое бормотание, похожее на шепот сотен безумцев, стало навязчивым фоном. Иногда из глубины доносился протяжный, отчаянный вой, такой, что кровь стыла в жилах и волосы на затылке вставали дыбом.

Однажды ночью Андрей, который до этого несколько часов сидел тихо, вдруг дико, нечеловечески закричал и открыл беспорядочную стрельбу из окна своего кубрика в сторону дальнего, тупикового конца ущелья, туда, где скалы сходились плотнее всего. Пули с визгом рикошетили от бетонного забора. Мы с Семеном Петровичем вдвоем с трудом отобрали у него карабин. Андрей бился в наших руках, рыдал, изо рта шла пена. «Там! Они там! Я их видел! – кричал он, трясясь всем телом и указывая дрожащим пальцем в темноту. – Ходят… бледные… худые… с пустыми глазами… Они манили меня… звали по имени… Сказали, Вадим с ними…» «Успокойся! Приди в себя! Никого там нет! Это нервы! Галлюцинации!» – пытался вразумить его Семен Петрович, но и сам он был бледен как полотно, а руки его дрожали. Мы заперли Андрея в его кубрике, подперев дверь снаружи тяжелой скамьей. Он еще долго кричал и бился в дверь, а потом затих.

Той же ночью, сидя в тускло освещенной караулке, пока снаружи завывал ветер и стучал по крыше дождь, Семен Петрович вдруг заговорил. Он достал из старого металлического сейфа потрепанную, пожелтевшую карту ущелья и прилегающей территории, всю испещренную какими-то пометками и значками. Он долго смотрел на нее, потом поднял на меня свои выцветшие глаза. «Ты ведь нашел те папки в старом сарае, да, Кирилл?» – спросил он тихо, без осуждения, скорее с усталостью. Я не стал отпираться. Просто кивнул. Смысла врать уже не было. «Я так и думал, – он тяжело вздохнул. – Я тоже их нашел. Давно. Еще на первой своей вахте, лет десять назад. Случайно. Как и ты. Думал, может, хоть ты не сунешь свой нос… Эх, молодость…» Он помолчал, прислушиваясь к вою ветра. «Это место проклято, Кирилл. Оно отравлено. Он ткнул загрубевшим пальцем в карту. «Вот это – наш периметр. То, что мы охраняем. Формально. А вот это все, – он обвел пальцем большую область, включающую все ущелье, оба хребта и значительную часть прилегающих склонов, испещренную значками пещер, старых штолен, каких-то подземных коммуникаций, – это реальная зона. Зона отчуждения. После той большой аварии в семьдесят втором, о которой ты читал… они не смогли всех «зачистить». Не успели или не смогли. Некоторые… объекты… ушли. Ушли в скалы, в эти штольни, в тайгу. А может, и глубже под землю, в заброшенные уровни лаборатории. Говорят, они изменились за эти десятилетия. Мутировали дальше. Стали частью этого места. Хищниками. Охотятся по ночам. На зверье, на залетных… И иногда… забирают тех из нас, кто ослабнет духом. Кто поддастся страху. Как Вадима. Как сегодня чуть не забрали Андрея».

Он посмотрел на меня тяжелым, прямым взглядом. «Те твари, что описаны в отчетах… жуткие мутировавшие медведи, волки, прочая живность… это еще семечки. Опасные, но семечки. Самое страшное – это «объекты категории Т». Бывшие люди. Бывшие сотрудники этой базы – ученые, техники, охранники, заключенные… те, кто попал под воздействие «Химеры» или чего похуже. Они, возможно, сохранили часть разума, хитрость. И звериную ненависть ко всему живому. Они помнят, что с ними сделали. И они хотят… вернуться? Или отомстить? Кто знает, что у них в головах… если у них остались головы». Мороз пробежал у меня по коже, несмотря на теплую куртку. «Но… почему базу просто не ликвидировали? Не залили все бетоном? Не сбросили бомбу?» «Кто знает? – Семен Петрович пожал плечами. – Может, потому что слишком опасно трогать то, что до сих пор заперто в главном хранилище. Может, там что-то такое, что лучше не выпускать наружу ни при каких обстоятельствах. Может, кому-то там, наверху, было выгодно, чтобы этот гнойник тихо существовал здесь, в глуши, подальше от глаз. Для каких-то своих целей. А может, про него просто забыли после развала Союза. Списали в архив и забыли. А мы – так, последние сторожа при чумном склепе, чтобы случайные грибники или охотники не забрели». Он снова вздохнул. «Одно я знаю точно, Кирилл. Если то, что заперто внизу, вырвется… мало не покажется никому».

А через три дня после этого разговора начался наш персональный конец света. Глубокой, безлунной ночью ущелье содрогнулось от чудовищного, низкочастотного грохота, который донесся со стороны главного здания, из глубины скалы. Словно внутри взорвалась мощная бомба, или что-то огромное проломило себе путь наверх. Земля под ногами ощутимо вздрогнула. Сразу же завыла сирена аварийной тревоги – пронзительно, надрывно, заполняя ущелье паническим воем. По периметру замигали красные аварийные лампы, выхватывая из темноты куски бетонного забора, колючей проволоки и мечущиеся тени деревьев на склонах.

Мы с Семеном Петровичем, спавшие урывками в караулке, выскочили наружу с оружием наготове. Андрея мы так и оставили запертым в его кубрике после последнего срыва – оттуда доносились только тихие всхлипывания и бормотание.

Картина, открывшаяся нам, была прямой иллюстрацией к Апокалипсису. Массивные, многотонные стальные ворота главного хранилища, которые, казалось, были вмурованы в скалу навечно и заварены десятилетия назад, были вырваны с мясом, как пробка из бутылки. Искореженный кусок толстенного металла валялся метрах в двадцати, дымясь. Из черного, зияющего проема в скале валил густой, маслянистый, пульсирующий желто-зеленый туман. Он не рассеивался, а клубился тяжелыми волнами, медленно растекаясь по бетонной площадке перед входом, и тихо шипел, соприкасаясь с влажным бетоном, оставляя на нем слизистые разводы. Воздух мгновенно наполнился удушливым, тошнотворным запахом – резкая смесь озона, как после грозы, гниющей плоти, формальдегида и еще чего-то неописуемо мерзкого, приторно-сладковатого. Сирена надрывалась, захлебываясь собственным воем.

И в этом ядовитом, светящемся тумане двигались фигуры. Медленно, неуклюже, но неотвратимо они выходили из черного провала.

«В укрытие! К караулке! Быстро!» – заорал Семен Петрович, хватая меня за руку и таща к небольшой бетонной коробке поста у ворот, где мы могли бы хоть как-то укрыться.

Но я на секунду застыл на месте, парализованный ужасом, увидев, КТО выходил из тумана. Это были не звери. Это были… они. Те самые «объекты категории Т». Бывшие люди. Высокие, иссохшие, скелетоподобные фигуры, обтянутые серой, пергаментной, местами лоснящейся кожей, сквозь которую просвечивали выпирающие, неестественно деформированные кости. На некоторых болтались истлевшие, вросшие в плоть клочья одежды – остатки белых халатов, темно-синих рабочих комбинезонов, даже солдатской формы. Их конечности были непропорционально длинными и тонкими, пальцы – скрюченными, когтистыми ветками. Головы были вытянутыми, деформированными, лица – стертыми масками ужаса. Вместо глаз – темные, пустые провалы, из которых, казалось, сочится тьма. Рты – перекошенные щели, из которых вырывалось тихое, влажное шипение и щелкающие, горловые звуки. Они двигались дергано, шаркающей походкой, но при этом с какой-то жуткой целеустремленностью. Их движения были одновременно отдаленно человеческими и чудовищно неправильными, ломаными. Их было несколько, может, пять или шесть фигур, бредущих из тумана.

А за ними, в глубине проема, окутанное клубами желтого сияния, показалось НЕЧТО. Огромное, бесформенное, перекатывающееся, занимающее почти весь проход. Оно было похоже на гигантскую амебу или слизняка, состоящего из серо-бурой полупрозрачной слизи, переплетенных костей, кусков плоти и каких-то металлических обломков, вплавленных в его массу. Из тела этого существа во все стороны тянулись десятки тонких, извивающихся отростков-щупалец, слепо шарящих по воздуху и земле. В его студенистом центре пульсировал тусклый, болезненный желтый свет – очевидно, источник тумана и, возможно, разум этого кошмара. Это, видимо, и был тот «первоисточник», то самое «нечто», что копило силы десятилетиями и наконец вырвало ворота.

«Огонь! Огонь на поражение!» – заорал Семен Петрович, уже лежа за бетонным парапетом караулки и вскидывая свой СКС. Я упал рядом и тоже открыл огонь по бредущим к нам фигурам «трансформированных». Пули калибра 7.62 били в их иссохшие тела, оставляя темные дыры, отбрасывая куски серой плоти. Но это, казалось, не причиняло им особого вреда или боли. Они лишь на мгновение останавливались, дергались всем телом, как марионетки, а потом продолжали идти, волоча поврежденные, неестественно изгибающиеся конечности.

В этот самый момент дверь нашего барака с треском распахнулась, и оттуда, шатаясь, вывалился Андрей. Он был босой, в одних рваных армейских штанах, волосы всклокочены, глаза его были абсолютно безумны и светились каким-то жутким восторгом. «Они пришли! Они пришли за мной! Наконец-то!» – закричал он и, спотыкаясь и смеясь истерическим, булькающим смехом, побежал… прямо к ним, в расползающийся желтый туман. «Андрей! Назад, твою мать! Стой!» – отчаянно крикнул Семен Петрович, но было слишком поздно. Две «трансформированные» фигуры отделились от основной группы и неуклюже, но с пугающей быстротой двинулись навстречу Андрею. Они протянули к нему свои костлявые руки. Андрей даже не пытался сопротивляться, он просто упал на колени перед ними, продолжая смеяться и что-то лепетать. Они схватили его за руки и за ноги и легко, как пушинку, увлекли в густеющий желтый туман, скрывавший вход в хранилище.

«Уходим! Через запасной ход! За мной!» – Семен Петрович снова дернул меня за рукав, вырывая из ступора. Мы бросились к неприметной, низкой стальной двери, вмонтированной в скалу у самой караулки, о которой он мне рассказывал – запасной выход из системы подземных коммуникаций. Пока Семен Петрович лихорадочно возился со сложным ригельным замком, проклиная ржавчину и собственную неосторожность, я продолжал стрелять в сторону хранилища, пытаясь задержать приближающихся тварей. Главное существо, гигантская амеба, медленно выползала из ворот, ее многочисленные щупальца уже шарили по земле всего в нескольких метрах от нас.

Замок наконец щелкнул. Мы буквально ввалились внутрь, в узкий, абсолютно темный тоннель, и Семен Петрович с грохотом захлопнул за нами тяжелую стальную дверь, с трудом задвигая изнутри массивные ржавые засовы. Снаружи тут же раздались сильные, ритмичные удары, дверь содрогалась под их напором, металл стонал и деформировался. Кто-то – или что-то – ломилось к нам с невероятной силой.

«Долго она их не выдержит, – выдохнул Семен Петрович, включая свой мощный фонарь. Луч выхватил из темноты уходящий вглубь скалы и круто вверх узкий бетонный коридор. – Бегом! Времени мало!» Мы понеслись по этому тоннелю, задыхаясь от бега и смрада. Сзади не прекращались мощные удары по двери, к ним добавился скрежет металла по металлу и тихое, но отчетливо слышное многоголосое бормотание, которое, казалось, сочилось прямо из стен вокруг нас.

«Они… они что… повсюду под землей?» – задыхаясь, выдавил я, спотыкаясь в темноте и пытаясь не отставать от Семена Петровича.

«Похоже на то, – прохрипел он, не сбавляя темпа. Фонарь в его руке плясал, выхватывая из мрака мокрые, склизкие стены. – Старые штольни еще с царских времен, вентиляционные шахты, технические туннели самой лаборатории… За десятилетия они могли прорыть ходы где угодно под этим ущельем. Превратить все подземелье в свой… муравейник. Эта дверь – просто тонкая жестянка, временная передышка. Нам нужно выбраться наверх, и быстро!»

Мы бежали по бесконечным, извилистым коридорам. Иногда луч фонаря освещал боковые ответвления – некоторые были завалены обломками бетона и ржавым железом, другие уходили в непроглядную, зловещую тьму, откуда тянуло могильным холодом и тем же мерзким запахом. Мы старались не смотреть в эти провалы, но периферийным зрением я несколько раз замечал какое-то движение в глубине, скольжение теней, блеск чего-то влажного. Сзади грохот ударов по стальной двери прекратился, но вместо него теперь отчетливо слышались шаркающие шаги, скрежет когтей по бетону и нарастающее многоголосое бормотание – они прорвались и шли за нами. Их было много.

Вскоре мы услышали шум впереди – неясный скрежет и тихое, влажное чавканье. Мы замерли за поворотом туннеля. Семен Петрович прижал палец к губам и медленно выглянул. Потом знаком показал мне замереть. Там, метрах в пятнадцати впереди, в слабом свете, пробивающемся из какой-то вентиляционной решетки в потолке, стояла фигура. Один из «трансформированных». Он проник в туннели другим путем, возможно, из тех самых штолен, о которых говорил Семен. Он стоял спиной к нам, низко склонившись над чем-то темным и бесформенным на полу, и издавал тихие, сосущие звуки.

Семен Петрович медленно, беззвучно поднял карабин, целясь твари в спину. Резко, с неестественной быстротой, она развернулась. Ее голова дернулась, как у птицы. У нее не было нижней челюсти – вместо нее свисали лишь клочья серой плоти и какие-то трубки, вросшие в шею. Темные провалы глазниц уставились прямо на нас. В своих костлявых, скрюченных руках она держала обглоданную человеческую кость, кажется, берцовую. Существо издало резкий, шипящий клекот, похожий на звук рвущейся ткани, и, отбросив кость, бросилось на нас, перебирая своими длинными, паучьими конечностями с пугающей скоростью.

Выстрел Семена Петровича прогремел в замкнутом пространстве туннеля, оглушив нас. Пуля ударила тварь в грудь, отбросив ее к бетонной стене. Она задергалась, захрипела, из раны хлынула какая-то темная, густая жидкость, но она не упала. Она попыталась подняться, царапая стену когтями. Семен выстрелил еще раз, целясь в голову. Раздался отвратительный хруст, и тварь обмякла, сползая на пол.

«Не останавливаться!» – крикнул Семен. Мы не стали проверять, мертва ли она окончательно, и бросились дальше. Из туннеля позади нас уже доносились громкие шаркающие шаги, скрежет и злобное, возбужденное бормотание – звуки погони приближались. Они шли по нашему следу.

Наконец, после еще одного поворота, туннель резко пошел вверх и вывел нас в небольшую естественную пещеру, пахнущую сыростью и камнем. Здесь было чуть светлее. В высоком потолке пещеры виднелся узкий вертикальный лаз, похожий на колодец, через который пробивался слабый, серый свет рассвета или пасмурного дня. Снаружи, приглушенно, доносился вой сирены с объекта, но уже тише, и какие-то другие отдаленные звуки – редкие выстрелы, нечеловеческий рев, треск.

«Лезь! Быстро!» – приказал Семен Петрович, подсаживая меня к началу лаза. Стены были скользкими, уступов почти не было. – «Это выход на склон, уже за внешним периметром. Метров сто вверх по расщелине». «А вы?» – спросил я, с трудом цепляясь за выступы и начиная карабкаться вверх. «Я попробую связаться с базой, – он уже достал свою большую армейскую рацию и возился с настройками. Помехи были ужасными. – Должен же хоть кто-то доложить об этом бардаке! Нельзя, чтобы все это осталось просто так… Да и задержать их надо хоть ненадолго. Дать тебе шанс уйти подальше». Он снял со своего пояса запасную, маленькую рацию и сунул ее мне за пазуху. «Держи. Если получится – выйду на связь, дам знать координаты точки эвакуации, если они ее пришлют… хотя вряд ли. Но если не выйду на связь в течение суток…» Он посмотрел на меня снизу вверх долгим, усталым, но твердым взглядом. В его выцветших глазах не было страха, только какая-то мрачная решимость. «Тогда забудь все, что здесь видел и слышал. Уничтожь эту рацию. И никому ни слова. Ни единому человеку. Не поверят, сочтут сумасшедшим. А если поверят… будет только хуже и для тебя, и для всех. Уходи отсюда, Кирилл! Беги на восток, как я говорил. Через пару-тройку дней должен выйти к старой лесовозной дороге. Иди по ней на юг, к людям. И живи! Слышишь? Просто живи!»

Я с трудом выбрался из узкого лаза и оказался на крутом, осыпающемся склоне ущелья, среди корявых, чахлых сосен и колючего кустарника. Я был снаружи, за бетонным забором, но чувство безопасности не пришло. Внизу, подо мной, раскинулся настоящий ад. Красные мигалки аварийных ламп отбрасывали зловещие блики на клубы пульсирующего желто-зеленого тумана, который уже заполнил всю площадку перед хранилищем и начинал подниматься вверх по склонам. В этом тумане метались темные, вытянутые тени. Снизу доносились далекие крики (или то, что было на них похоже), вой сирены, редкие автоматные очереди и ответный многоголосый, леденящий душу вой и скрежет. Я видел, как несколько «трансформированных» фигур уже карабкаются по склону недалеко от выхода из пещеры, двигаясь с неестественной ловкостью.

Я слышал, как Семен Петрович что-то отчаянно кричит в рацию из пещеры внизу, перекрывая помехи: «База! База! Я Седьмой! Ответьте! На объекте прорыв! Повторяю, прорыв консервации! Код «Химера»! Требуется немедленная…» Его голос оборвался. Из пещеры донеслись несколько коротких автоматных очередей, а затем – жуткий, многоголосый вой и звуки борьбы, быстро затихшие.

Я не стал ждать. Я понял, что Семен Петрович остался там, чтобы дать мне уйти. Я побежал. Прочь от этого проклятого ущелья, вверх по крутому склону, спотыкаясь, царапая руки о камни и ветки, в спасительную, как мне тогда казалось, темноту и тишину тайги.

Я бежал, пока легкие не начали гореть огнем, а ноги не превратились в вату. Потом шел, шатаясь от усталости и пережитого ужаса, продираясь сквозь густой подлесок и бурелом, инстинктивно держа направление на восток, подальше от ущелья. Рация Семена молчала. Сколько я ни пытался вызвать его – в ответ было лишь шипение статики.

Несколько раз за эти первые часы и потом, в течение следующих двух дней, мне казалось, что я слышу за спиной треск веток, тяжелое дыхание или тихое шарканье. Что в густых тенях между деревьями мелькают искаженные, неестественно длинные фигуры. Я резко оборачивался, вскидывая карабин, который я чудом не потерял при побеге (патронов оставалось всего полтора десятка) – никого. Только вековые сосны, мхи и гнетущая тишина тайги, которая теперь казалась не спасением, а другой ловушкой. Но липкий, иррациональный страх преследования не отпускал меня ни на минуту. Мне казалось, что само ущелье дышит мне в спину, что его ядовитое влияние простирается далеко за его пределы.

Два дня я плутал по этой бесконечной, равнодушной тайге, почти без еды и воды. Я ел какие-то кислые ягоды, жевал сосновые иголки, пил болотную воду. Остатки армейского сухпайка, который Семен Петрович сунул мне в карман перед самым побегом, быстро кончились. Ноги были стерты в кровь, одежда превратилась в лохмотья. Я был на грани физического и нервного истощения. Наконец, на исходе второго дня, я наткнулся на нее – заросшую, едва заметную лесовозную дорогу. Скорее, просеку с глубокими колеями, но все же это был след человека в этом диком мире. Как и говорил Семен, я пошел по ней на юг, надеясь, что она выведет меня к людям.

Еще через день мучительного пути, когда силы были уже совсем на исходе, и я начал видеть галлюцинации – мне мерещились то желтый туман между деревьями, то пустые глазницы, следящие за мной из кустов – я услышал далекий шум мотора. Он приближался. Из-за поворота, ревя и чадя сизым дымом, выполз старый, потрепанный ЗИЛ-131, доверху груженый бревнами. Водитель, хмурый бородатый мужик в телогрейке, резко затормозил, увидев меня. Он с нескрываемым подозрением и опаской уставился на мою фигуру – оборванного, грязного, исхудавшего, с лихорадочно блестящими глазами и карабином за плечом.

Я с трудом выдавил из себя заранее заготовленную легенду – что-то невнятное про группу геологов, попавших в шторм, про то, что я отстал от своих и несколько дней блуждал по тайге. Я старался говорить как можно спокойнее, но голос дрожал. Водитель долго молча смотрел на меня, потом на мой карабин, потом снова на меня. Хмыкнул себе под нос, сплюнул на землю. «Геологи, говоришь… Ну-ну. Ладно, садись в кузов. До ближайшего поселка – Комарино – километров сто еще пилить. Там разберешься». Он явно мне не поверил, но, видимо, решил не связываться или пожалел.

Я забросил бесполезный теперь карабин в кузов и забрался сам. Я ничего ему не рассказал. И никому другому не расскажу никогда. Кто поверит в историю про секретное ущелье, полное мутантов, порожденных безумными экспериментами полувековой давности? Про ожившие кошмары из папок НКВД и КГБ? Про желтый туман и тварей, вырвавшихся из-под земли? Про охранников, ставших сначала пленниками, а потом частью того кошмара, который они должны были сдерживать? Меня либо сочтут сумасшедшим и запрут в психушку, либо… либо меня найдут и уберут те, кто до сих пор хранит страшный секрет «Объекта 7». Те, кто отправил туда нас, как расходный материал.

Деньги, полученные авансом за ту работу перед отлетом (я зашил их в подкладку куртки), позволили мне уехать из Комарино как можно дальше. Я добрался до крупного города на Урале, уничтожил по дороге рацию Семена, как он велел, купил новые документы на черном рынке, сменил имя и внешность. Пытался начать новую жизнь, затеряться в толпе, работать на стройке, жить как все.

Но Ущелье Забытых Душ не отпускает меня. Оно навсегда осталось внутри. Оно живет в моих ночных кошмарах, где я снова и снова бегу по темным туннелям, а за спиной слышен скрежет и шипение. Где желтый туман заполняет мою комнату, а из темноты ко мне тянутся скрюченные, костлявые пальцы. Оно живет в моем постоянном, не проходящем чувстве тревоги, в паническом страхе перед замкнутыми пространствами, запахом химии, видом старых бетонных зданий. Я вздрагиваю от любого резкого звука, от любой тени в углу. Я не могу доверять людям, не могу заводить близких отношений. Я всегда один.

Я не знаю, что в итоге стало с Семеном Петровичем. Смог ли он передать свое последнее сообщение? Прислали ли на «Объект 7» какую-то помощь или карательную экспедицию? Зачистили ли они ущелье снова? Или он остался там, на своем последнем посту, в одиночку против порождений ада, которые он так долго сдерживал?

Моя история побега закончилась. Я выжил, но какой ценой? А история того места – нет. Она не закончилась. Оно все еще там, скрытое от мира в глухой тайге, на картах, которых нет. И я до смерти боюсь, что однажды оно снова напомнит о себе. И напомнит не только мне.