Устами обреченного мертвеца.

Тусклый полумесяц поблескивал, отбрасывая жуткие тени ветвей деревьев. Тяжелые хлопья снега плыли по воздуху, застилая собой небо, погребая под собой звезды и даже саму надежду. Ноги вязли в бесконечном непроглядном белом ужасе. Снег, смешиваясь с кровью, внутренностями и оторванными конечностями, превратился в черное месиво, что поглощало все: от людей и лошадей до мушкетов и крестов. Мертвая хватка на горле не ослаблялась, наоборот, она лишь усиливалась. Легкие судорожно пытались протолкнуть внутрь глотки хоть немного свежего морозного воздуха, что пах сладковато-приторным смрадом разложения и, поверх, облаченным в свинцово-тяжелую пелену медной крови. Мышцы ног рвались в попытке высвободиться из адского плена, но наталкивались лишь на еще большее сопротивление вечно голодной пасти чудовищного зверя. Сладкий шепот смерти, что уже начал слышаться в ушах, оглушенный воплями и выстрелами, обещал не вечный покой, а бесконечные мучения созерцания собственного разложения. Разум, в отчаянной попытке забрать контроль обратно, приказал ладоням ударить себя по лицу.

Хлесткий удар.

Боль окатила, как холодная волна, смывая цепи, державшие взаперти тело.

Еще один.

Сознание начало проясняться. Глаза, ранее закрытые белой непроглядной пеленой, прозрели. Мышцы, скованные холодом и ужасом, начали оттаивать. Слепая вера в чудо, тлеевшая где-то в глубине души, пробудилась, пусть и не в полную силу. Тяжелый и тупой, как обух топора, инстинкт выживания пробудился, заставив разум признать реальность.

Взгляд, судорожно метаясь, пытался найти хоть какое-либо спасение, но единственное, что было видно, — грязную, черную, местами багровевшую пасть, что называлась «землей», поглощающая все от мала до велика. Не оставляя павшим и, по ужасным сюрреалистичным обстоятельствам, воскресшим шанса на память.

Тело двинулось само.

Пробираясь сквозь ужасный лабиринт теней древесных великанов, возвышающихся как безмолвные надзиратели, эмоциональная часть разума отключилась, отступив в самый темный и забитый чулан подсознания. Не было мыслей. Не было желаний. Не было чувств. Все отступило на второй, а то и на третий, и четвертый план.

Осознание придет после.

Тело, истощенное многочасовым боем с живыми и мертвыми, грузно и звонко упало в объятья грязного мертвого снега, что показались теплыми, почти родными. Глаза закрылись. Не от ужаса. Не от иррационального страха. Не от лицезрения павших товарищей, что уже через минуты восставали, как сломанные пародии, куклы самих себя. Разум провалился в сон. Сон младенца, что не видел рек пролитой крови, не лицезрел разорванные лица товарищей, не убивал второй раз врага, того самого, что теперь был лучшим возможным другом. Он не лгал и не обещал, а лишь даровал вечный покой. Покой мертвеца. Само небытие. Не-жизнь.

---

Тьма отступила нехотя, как пропитавшийся душу дым. Сознание, цепляясь за обрывки кошмара, не желало возвращаться. Но тело уже ощутило холод — навязчивый, обволакивающий, не дающий и капельки помыслить. Уши заложило от, как ни парадоксально, звонкого удушающего одеяла тишины, что была громче любых звуков. Пения птиц не было слышно. Ярких цветов давным-давно не видно, но что-то глубокое внутри рвалось наружу, как птица из клетки, — стуча своими крыльями и клювом по решеткам в надежде на освобождение. Рот превратился в арктическую пустыню, что делало любой вдох жестокой пыткой. Сердце будто бы перестало биться, а холод собственной крови пронизывал до костей и доходил до самой сути — души, заставляя волосы встать дыбом, как по стойке «смирно». Одежда больше не была самой собой — это был панцирь, сотканный из льда и жести.

Медленно взгляд начал фокусироваться; теперь он видел не только белый размазанный ад, но и детали этой картины: лысый куст, дерево-великан, утопленное в белой массе ружье с переломленным прикладом, штык, валяющийся, будто бы его выронили, висящее на кривой ветви дерева шако с проломленной тульей, чьи-то, почти заметенные свежим снегом, следы. Свои ли собственные?

Мысли метались, словно загнанные крысы в клетке со львом.

«Кто я?» — Обреченный мертвец.

Образ построился сам.

Разорванная гротескная пародия на лицо. Мертвые кровавые глаза, наполненные яростью. Серая плоть. Обнаженные почерневшие кости и зубы. Черные кровоподтеки, словно мешки со смолой. Продырявленное горло, как окно в ад. Судорожные хрипы и свисты, как ответ мира.

«Где я?» — В аду.

Картина нарисовалась сама.

Бесконечное белое пространство, где небо — серое и безжизненное скопление облаков, закрывающих солнце, где почва — промерзлая гадкая субстанция из черной плоти, красной крови и белого снега.

«Зачем я?» — Осталось без ответа.

---

Утомленное тело брело по картине, написанной цветом смерти. Дорога заметалась снегом и вела куда-то вперед.

К своим? К людям? К надежде?

Дрожь пробирала до костей и доходила до сердца. Сердце билось часто и сильно, в надежде согреть своим теплом ходячий труп. Холод пронизывал каждую клеточку тела, заставляя неприятно съеживаться при каждом движении. Ранец, найденный под горсткой пепла и снега, тяжко давил своим весом на плечи. В нем не было писем. Не было личного дневника. Лишь бутылка вина да скромные съестные припасы. Поломанное шако то и дело коварно пыталось съехать прямо на глаза. Кокарда, как ее ни искали, затерялась в белой пучине. Единственное, что было приятно, — вес изломанного мушкета, что, похоже, стрелять уже не собирался. Последний оберег и защитник. Мундир изорвался и потерял всякие краски. Со стороны было невозможно определить — враг это или союзник?

А так ли это важно?

Усталые глаза пытались всматриваться в безжизненный пейзаж. В ушах завывал ветер вьюги, взгляд стремился в холод пурги, ноги несли прямо в центр метели.

Впереди показались первые следы живых.

Или мертвых…