Утерянная душа

— Что ж, мисс Флоренсия… - с неохотой начал психиатр Анатолий Геннадьевич - по результатам диагностики могу с уверенностью сказать, что у вашего сына выявлена шизофрения.

Он не хотел верить, что у такого воспитанного подростка могут быть подобные проблемы с головой, но против правды не попрёшь. Однако была и хорошая вещь – малец не обезумел из-за своих галлюцинаций, а более от шизофрении у него ничего и нет, за исключением резкой и неожиданной дрожи по всему телу, происходящей без причины.

Сам Верун, пятнадцатилетний сын Флоренции, сидел на лавочке в коридоре возле кабинета врача, в одежде немного неподходящей для лета и тёплой солнечной погодки на улице – в тёплой кофте с капюшоном и в штанах, и, несмотря, на то, что на улице не было нисколько не мокро, Верун был обут в кроссовки явно для осеннего периода года. Впрочем, он всегда был одет теплее, чем нужно было или даже когда это совсем не нужно. Из-за чего его многие считали странным и глупым, но такой выбор повседневной одежды был спровоцирован не желанием паренька, а тем, что ему было постоянно холодно, причина этого никому не была известна.

— Скажите, доктор, а это можно исправить...? – с тревогой спросила мать - Просто не хочу, чтобы мой сын мучился. Он и так просыпается от кошмаров, раньше вообще с регулярной частотой шарахался от всего и всех подряд. Как жаль, что он так долго терпел и молчал об этом…

Женщина виновато опустила свой взгляд, всем своим видом показывая, что ей очень жаль своего ребёнка и как ей горестно от знания, что её сын, оказывается, мучился несколько лет.

— К сожалению, – с грустью начал психиатр отвечать Флоренсии – ничего с этим поделать нельзя. Вы слишком поздно обратились. В психбольницу его тоже нет смысла ложить, так как для общества он угрозы не представляет и может спокойно жить среди людей. Я могу дать вам лишь рецепт на снотворное, чтобы Верун спал спокойно, и вам нужно будет приходить в последнюю пятницу каждого месяца в шесть вечера ко мне. Это, так скажем, будет ежемесячная проверка вашего сына. Хорошо?

Мать парня кивнула в знак согласия и взяла в руки рецепт от психиатра, после, попрощавшись с ним, она вышла из кабинета. Верун сразу встал и вместе с матерью пошёл домой. Всё это время Флоренсия строила из себя хорошую мать, беспокоящуюся о своём дитя. Однако, прилично уже отойдя от больницы, она сбросила с себя эту маску и тут же сильно ударила мальчика по затылку, раздражённо и с ядом сказав ему:

— Ну что, доволен недомерок? Нам и без этого хватало насмешек от людей насчёт тебя, так ещё наверняка пойдут слухи что ты стал агрессивней, и теперь мы покупаем успокоительные для тебя.

Мать обессиленно вздохнула, смотря на своего сына с явным недовольством. Она уже порядком устала возиться с ним, хотя даже с первенцем так сложно не было, как с этим мальчиком. Однако, ради мнения общества, Флоренсия, вместе со своим вторым мужем, старалась поддерживать вид хорошей и благополучной семьи, в которой имеется проблемный, в плане ментального здоровья, ребёнок. Узнав бы всё, что выявилось сегодня, раньше, то женщина бы намного острее и эмоциональнее отреагировала бы, но сейчас она уже привыкла к тому, что её второй сын от первого брака совсем не такой, как другие дети, потому она намного спокойнее сейчас на всё реагирует.

— А тебе-то откуда знать, что будет так? Может всё нормально будет.

Тоже немного с ядом и раздражением ответил ей Вер, ему не нравилось, когда кто-то делал что-то поспешное: выводы, мнения, решения и тому подобное. Однако и своей концентрации на маленьком камешке малец не терял, стараясь его пинать так, чтобы он не улетел туда, где Верун не сможет продолжить пинать его, так как будет уже не по пути. Таким образом мальчик отвлекал себя от непонятного, но неприятного режущего чувства, клокочущего внутри него при каждом разговоре с матерью.

— Потому что я старше тебя, и знаю, что более вероятней будет и что больше от людей ждать. Лучше бы аборт сделала, теперь с тобой мучиться ещё больше.

— Реально, такую мать как ты я даже врагу не пожелаю, жаль, что ты меня родила.

— Ах ты гадёныш! Придём и от отца получишь за свои слова, меньше получить хочешь – молчи тогда, паразит чёртов.

Хоть Верун и хотел ещё что-то сказать своей матери, но, не желая получать от главы семьи ещё больше тумаков, всё же решил попридержать своё язык за зубами. Потому он просто шёл за Флоренсией и рассматривал всё что попадалось взгляду: бродячих псов и кошек, редкие большие облака, цветы на клумбах у старых многоэтажных домов и людей, которые за ними сейчас ухаживали, в основном это были бабушки и дедушки, но были и молодые парни и девушки. Рассматривал Верун и простые деревья, посаженные ещё при постройке этих строений, что было лет сто назад. Вспоминая данный факт, малец хотел ещё сильнее переехать подальше от этого богом забытого города, который и так еле-еле носит звание города, и от своей семьи – как это сделал его старший брат, единственный человек, который был ему по настоящему близок и дорог, единственный человек, что был добр к нему и заботился о нём.

Вспоминая своего братца, Верун хотел сжаться в комок и заплакать, ибо уже несколько лет прошло с его уезда, но парень держался и не давал эмоциям воли, которых и так, к сожалению, было мало. Да и не горел желанием портить себе сейчас, хоть и вынужденную, прогулку – идти им всё же не мало, пару часов. Поэтому парень как мог наслаждался этим днём, погода была сегодня просто замечательной всё же, и не думал о том, что по приходу в родной дом его снова ждут мучения и простое жалкое существование в нём.

«За что же мне досталась такая поганая жизнь? Знать бы мне это. Да и Урен мог бы… хотя, пожалуй, всё же не мог. Родители ведь дружат с людьми из опеки, поэтому если бы он даже попытался бы забрать меня и мелких от них, у него бы это не вышло…»

Спустя много лет.

Верун проснулся в новой временной квартире с жуткой головной болью, вызванной сном-воспоминанием, иногда заменяющим вечные кошмары, что преследуют парня с шестнадцати лет. В них он находился в старом и полуразрушенном особняке, наполненный группой различных монстров, едва походящих на людей. И исход всегда был один – смерть. Жестокая, мучительная, оставляющая боль и после пробуждения. К своему счастью, Вер сумел привыкнуть к такому, благодаря чему Веруну переживать их стало полегче, в отличие от снившихся воспоминаний. Редкие, неприятные, внушающие желание покончить с собой, лишь бы не помнить прошлое. Однако, он всё же не сдавался, ведь внутри него тлела надежда о том, что где-то там, вдалеке на другом материке будет место, где что-то или кто-то неизвестное ему спасёт его от этих мучений, место, в котором он станет по настоящему счастлив, без цепей идущих к прошлому.

— Чёрт бы подрал меня… Почему, с какого перепугу у меня так трещит башка после каждого воспоминания во сне? Ненавижу. Уж лучше буду помирать в доме хрен знает кого, чем с больной головой несколько часов ходить.

Стал ворчать себе под нос Верун, встав и сразу направившись в душ, чтобы хоть как-то облегчить свою боль, потирая свои сонные голубые глаза и мешки под ними. Включив его, он стал мыться, представляя о том, как плавает в озере, или в речке, как вода избавляет от мыслей, от эмоций, чувств, вообще от всего, делая его временно просто бездушным существом, имеющее лишь тело, и ничего более. Моментами то один чёрный волосок, то другой выпадал с его лохматой головы, а происходило это из-за стресса, уж сильно много было его, плюсом Верун все эмоции и чувства, которые может испытывать, сдерживал и держал в себе, что также негативно влияет на него.

Только через сорок минут парень закончил водную процедуру и, одев чистую ежедневную одежду, шорты и футболку, принялся за другие бытовые заботы: глажку высохших вещей после вчерашней стирки, приготовление себе завтрака, его поглощение. Всё это слегка расслабляло Вера, давая ему помечтать о том, что у него нет шизофрении, что вырос в хорошей и дружной семье, а сейчас он просто путешествует, часто связываясь с родными.

Но мечтания, как и обычно, прекратились после приёма пищи, приходилось вернуться в реальный мир. Ему стал вспоминаться сегодняшний сон, где он получил официальный диагноз психопата, тот день, когда пришлось смириться с тем, что ему никогда не быть нормальным и здоровым человеком, всегда и везде будет изгоем. Лишь младшие братья не перестали относиться к нему хорошо, всегда они были дружны, помогали друг другу, а старший пропал, без причин.

— Почему… почему ты даже не оставил мне записку? Чем мы так провинились? – скрипя зубами, Вер задавал вопросы в пустоту, сжимая стеклянную кружку, из которой ещё не допил свой любимый зелёный чай. Вены на висках вздулись, пальцы всё сильнее сжимали стакан. – Ты бросил нас, потому что мы жалкие? Или просто никогда не любил нас? Оставил нас с тварями… ДА ЧТОБ ТЫ СДОХ В МУКАХ.

Крикнул в сердцах парень и случайно разбил кружку в своих ладонях, осколки которой неглубоко впились в кожицу. Прорычав от боли и перетерпев её, Верун встал возле мусорки и аккуратно вынул их, выкинув. У него не было мыслей, в голове сплошные злость и раздражение, желание что-нибудь ударить, сломать, но он сдерживал себя, понимая, что к лучшему это не приведёт.

Собрав остальные осколки и выкинув их тоже, парень подошёл к окну и стал наблюдать за людьми на улице, постепенно успокаиваясь. Лишь одно сейчас мучило его разум – непонимание, непонимание того, почему он всё ещё живёт, ведь и сам не знает, что это за место, куда его так тянет. Следом и совесть начала грызть Вера, грызть за то, что не помнит, как и почему он с братьями оказались в детдоме, да и то время оттуда не особо помнит, лишь некоторые моменты. Не помнит и того, почему так и не вернулся туда, к ним, почему не забрал, хотя ему уже двадцать два года, есть очень хороший заработок, может купить трёхкомнатную квартиру, так что мог бы легко оформить над ними опеку. Однако, ничего из этого не сделано, да и в сущности Верун мало что помнит до его двадцатидвухлетия.

И всё таки парень отошёл от мыслей о прошлом и взял себя в руки. Сейчас ему предстояло пойти прогуляться по городу, осмотреться, ведь того требовала его работа, которую Верун недолюбливал, и уже бы давно перешёл на другую, если бы, как он считал, у него был какой-либо выбор.

На улице была прекрасная погодка: немного облачно, благодаря чему солнце не пекло так сильно. Было бы самое то, считал Вер, прочувствовав он это сам, а не через окно в своей квартирке на кухне, глядя на людей. Всё таки даже в жару ему было холодно, что уж говорить о времени, когда просто тепло, о зимах, их морозах. Потому, ходя по улицам Ливореля, парниша размышлял о том, какие же настоящие ощущения вызывает тепло, что такое ходить под летним дождём, как сменяют друг друга времена года, и о многом чего ещё, но и, несмотря на это, осматривал каждую подворотню, закоулок, каждый дом, дабы ночью не заблудиться случайно.

Время шло, приближался час дня, час, когда обычно Верун обедал, даже если голода и аппетита не чувствовал. Он был человеком порядка и организованности, никогда не нарушавшим свой распорядок дня, никогда не оставляющим после себя место неприбранным и грязным. Так что и сегодня не стало исключением: Вер зашёл в ближайшее кафе, и, к его облегчению, народа там было не много, всего-то десять человек.

Однако, перед ним у кассы стояла ещё женщина с ребёнком, у которых, явно не хватало средств для оплаты желаемой еды. Верун бы пропустил эту ситуацию мимо себя, но видя, как расстраивается дочка незнакомки, осознавая, что поест не то, что хотела, он подошёл к ним и сказал:

— Девушка, я не могу видеть, как дети расстраиваются, так что я заплачу за вас. Можете брать что хотите, у меня достаточно денег для оплаты и своего, и ваших заказов.

Мать-одиночка хотела уже было возразить, не желая оставаться в долгу у неизвестного, но и забирать надежду на него у своего дитя не хотела, ведь сама была виновата в том, что не рассчитала наличных на эту прогулку, из-за чего согласилась принять помощь, ответив кивком головы в знак согласия. Она озвучила свои блюда, что хочет, блюда ребёнка, а затем это сделал Вер, после чего выполнил оплату. Юноша попросил их обеих подождать у столика возле окна, когда сделают их заказы и он их принесёт.

Прошло немного, минут десять, и вот Верун уже пришёл с подносом их яств и напитков, разложил на столе и сел на третий стул подле него. Девочка, поблагодарив незнакомца, сразу принялась есть, её примеру последовал и сам благодетель, а зеленоглазая женщина ела медленно, рассматривая человека перед собой, что ни с того ни с сего помог ей. Она его и не видела его ни разу, хоть городишко у них не малое, но и не настолько большое, чтобы с удивительной памятью на лица за тридцать семь лет жизни ни разу не встретить такого юношу, а тот будто не замечал её взгляда. Всё сильнее заинтересовываясь в новом человеке, мать-одиночка начинает знакомиться:

— Молодой человек, я думаю, что раз мы сидим за одним столом и вы мне помогли, то стоит нам познакомиться. Меня зовут Анфиса, а мою дочу Лидией, а вас как мне называть?

— О… я Верун, но можете звать и просто Вером, как удобно. Может перенесём знакомство в другое место, например в парк? Я думаю, знакомиться лучше на улице, прогуливаясь, а сейчас стоит доесть еду.

— Конечно, – Анфиса кивнула, и в её зелёных глазах мелькнуло лёгкое удивление, будто она не ожидала такой инициативы от столь замкнутого на вид юноши. – Это даже лучше.

Они допили чай в почти полном молчании, прерываемом лишь благодарным лепетом Лидии о вкусном пирожном. Верун чувствовал на себе взгляд женщины, изучающий, любопытный, но не давящий. Он привык к таким взглядам — они всегда искали в нём изъян, странность, подтверждение тому, что он «не такой». Но в глазах Анфисы не было ни насмешки, ни брезгливости, лишь тихий, неподдельный интерес.

И вот, они вышли на улицу. Лёгкий ветерок, несущий запах нагретой солнцем листвы и свежескошенной травы, был приятен после прохладного кондиционированного воздуха кафе. Верун машинально засунул руки в карманы шорт, хотя на улице было по-летнему тепло. Вечный внутренний холод давал о себе знать.

— Так куда направляемся? – спросила Анфиса, беря дочь за руку.

— Вон туда, — Верун кивнул в сторону старого городского парка, видневшегося в конце улицы аллеей мощёных клёнов. – Там есть скамейки у пруда.

Они зашагали не спеша, подстраиваясь под неторопливый шаг Лидии, то и дело останавливавшейся, чтобы погладить очередного кота или рассмотреть букашку на тротуаре. Верун шёл чуть поодаль, наблюдая за ними краем глаза. Простая, обыденная сцена – мать и дочь. Что-то щемяще знакомое и одновременно бесконечно далёкое от него.

— Вы… то есть, ты, – поправилась Анфиса, – часто так делаешь? Оплачиваешь обед незнакомым людям?

Верун пожал плечами, глядя куда-то в сторону ветвей клёна.

— Не часто. Только детям. Не могу смотреть, когда они грустят. – его голос был ровным, без интонаций, как отчитанный урок.

— Почему? – в её вопросе не было наезда, лишь искреннее любопытство.

Он на секунду задумался, впервые за долгое время пытаясь найти слова для ощущения, которое просто было частью его.

— Дети… они не виноваты. Взрослые всегда могут как-то решить свои проблемы, найти выход. А у них отобрали последнюю конфету или не купили игрушку – и это настоящая трагедия, мир рушится. Я… понимаю это.

Он не сказал, что сам чувствует себя так до сих пор. Что его собственный мир рушился многократно, а собрать обратно получалось всё хуже.

Наконец они вышли к пруду. Вода, тёмная и неподвижная, словно стекло, отражала свинцовые от брюшка уток и изумрудную зелень ив, склонившихся к самой поверхности. Они уселись на свободную скамейку. Лидия сразу же бросилась кормить с руки подплывающих уток припасённой с утра горбушкой.

Анфиса откинулась на спинку скамейки, закрыв лицо солнцем.

— Спасибо, что предложил выйти. В кафе действительно как-то неловко было.

— Не за что, – Верун устроился на другом конце скамейки, сохраняя дистанцию. – Мне тоже… непривычно.

Наступила пауза, наполненная лишь кряканьем уток и смехом Лидии.

— Ты не здешний? – снова начала Анфиса. – Я таких, как ты, здесь не припоминаю. А я тут почти всю жизнь.

— Приехал недавно, – уклончиво ответил Верун. – По работе.

— Надолго?

— Не знаю. Как получится.

Он поймал себя на том, что отвечает шаблонно, как всегда отвечал на такие вопросы. Защитная автоматическая реакция. Но что-то в спокойствии этой женщины, в том, как она не настаивала, не лезла в душу, заставляло его добавить:

— Городок… он мне нравится. Спокойный.

Анфиса улыбнулась.

— Да. Иногда даже слишком. Для меня, писательницы, это скорее плюс. Можно сосредоточиться.

Верун вопросительно взглянул на неё.

— Писательницы?

— Ну, я так себя громко называю, – смутилась она. – Пишу книгу. Пока больше для себя. Пытаюсь разобраться в людях. Поэтому, прости, если много вопросов задаю. Профессиональная деформация.

Вер кивнул, но внутри что-то насторожилось. Ещё один человек, который будет пытаться его «разобрать» на части, изучить и сделать выводы. Парень почувствовал себя под микроскопом. Её взгляд, ранее просто любопытный, теперь казался ему аналитическим, изучающим. Он стал объектом наблюдения. Сюжетом.

— Не бойся, – словно угадав его лёгкую насторожённость, сказала Анфиса. – Я не собираюсь тебя психологировать. Мне просто интересен ты сам. Как человек. Обычно люди помогают из жалости, из желания выглядеть лучше или... – она запнулась, подбирая слово.

— Или чтобы что-то получить, – ровно закончил за неё Верун. Он видел это много раз. Его помощь младшим братьям всегда имела скрытую цену – ожидание послушания, молчаливой благодарности.

— Да. А у тебя... в глазах ничего такого не было. Была просто решимость. Как будто ты... поставил галочку. "Исправил ошибку в мире". Мне интересен этот взгляд.

И вот тогда он понял, что происходит. Что это не просто знакомство, это – начало обычной человеческой истории. Соседка, разговор, возможная дружба, вопросы, воспоминания. Тот самый путь, который неизбежно ведёт к его диагнозу, к его прошлому, к его призракам, к тому моменту, когда её добрый, любопытный взгляд померкнет и сменится страхом, непониманием или, что хуже всего, жалостью.

Его жизнь не была историей, она была набором функций: выжить, работать, двигаться к той точке, которая манила его. В ней не было места для случайных персонажей, особенно для таких, как она – с ясными зелёными глазами и дочкой, которая смотрела на мир без страха.

Мысль об этом возникла не как паника, а как холодная, тяжёлая уверенность, стальной груз, опускающийся на дно души. Он не мог позволить этой истории начаться. Ради них, и ради себя.

Верун поднялся со скамейки. Движение было плавным, почти механическим.

— Мне пора, – сказал он, и его голос прозвучал отстранённо, как будто из друг конца туннеля. – работа.

— Уже? – Анфиса выглядела разочарованной, но не удивлённой. – Но мы же только...

— Да, – Вер не дал ей договорить, он не смотрел на неё, а на пруд, на уток, на что угодно, только не на неё и не на девочку. – Было приятно. Извините.

Парень не сказал «до свидания». Верун чётко дал понять – его уход окончателен. Развернулся и зашагал прочь быстрым, ровным шагом, не оборачиваясь. Он не бежал, а отступал. Тактично и бесповоротно, как отсекают всё ненужное перед решающим броском.

Юноша чувствовал их взгляды у себя за спиной – растерянный взрослый и, возможно, обиженный детский. В горле стоял ком, но это был не ком эмоций. Это был ком здравого смысла, холодный и неумолимый.

«Правильное решение, – отстучали его шаги по плитке. – единственно верное. Никаких связей. Никаких точек опоры. Только путь».

Он вышел из парка и углубился в лабиринт улиц, с каждым шагом восстанавливая привычную, незыблемую стену одиночества. Впереди его ждала ночь. И работа. Та самая работа, которая была простой, понятной и не требовала ничего, кроме чёткого исполнения. Она не задавала вопросов. Она не смотрела на него с добрым любопытством. Она напоминала ему, кто он есть на самом деле. Не человек для историй. А инструмент. Орудие. И это было куда проще, чем терзаться мыслью, что он мог бы, всего на миг, стать для кого-то просто Вером.

Добравшись до квартиры, Вер захлопнул дверь и, не включая света, повалился на кровать лицом в подушку. Тишина комнаты оглушала после уличных звуков и того щемящего чувства, что он оставил позади в парке. Внутри всё сжалось в тугой, болезненный комок. Парень не мог назвать это чувство – сожаление, стыд, злость? Верун просто не знал. Это было что-то чужеродное, живое и неприятное, копошащееся под рёбрами.

«Почему? – стучало в висках. – Почему всё всегда так? Простое человеческое участие, а я бегу, как зачумлённый. Словно не люди, а огонь. Дотронешься – и получишь ожог».

Он сжал кулаки, впиваясь пальцами в ткань простыни. Эта встреча, этот мимолётный проблеск нормальности, лишь сильнее оттенила всю безысходность его существования. Шизофрения была лишь частью проклятия. Главное было в нём самом – в этой вечной, леденящей отчуждённости от всего живого.

«Ничто и никто не может мне помочь с этим… Никакие врачи не вправят душу на место. Так хочется покончить с этой пыткой, а не жизнью… Но нельзя. Это жгучее, животное желание дойти… Дойти до того места…»

Мысль о «месте» была единственным якорем, единственным оправданием, но даже оно сейчас бесило своей абстрактностью. Вер не знал ни названия, ни координат, лишь слепое, инстинктивное чувство пути.

«ЭТО ДИКО РАЗДРАЖАЕТ МЕНЯ!»

Он резко вскочил с кровати и со всей силы ударил кулаком по стене. Глухой удар отозвался болью в костяшках и тихим скрипом штукатурки. И этого было достаточно.

Мир поплыл. Яркая вспышка боли стала спусковым крючком. Комната исчезла, растворившись в клубах едкого дыма и яростном танце огня. Парень снова был там, в аду, созданном его собственным разумом.

Пламя лизало стены старого особняка, пожирая обои с дорогими, но стёршимися узорами. Воздух гудел от криков. Верун узнавал эти голоса – до боли знакомые, вырванные из самой глубины памяти, из того, что было до детдома, до диагноза. Крики ужаса. Крики боли. И среди них – другие голоса, хриплые, умоляющие. Голоса тех, кого он сам отправил на тот свет по приказу организации.

Вер зажмурился, вжимаясь спиной в воображаемую стену. Нет. Он не сожалел о работе. Эти люди были мусором, отравлявшим мир. Их смерть была логичной, оправданной. Но крики невинных… крики тех, кто был для него кем-то… они сводили с ума. Они вскрывали его собственную, личную боль, которую он так тщательно хоронил под маской холодного исполнителя.

Верун не боролся с галлюцинацией. Борьба лишь усиливала её, и он знал это. Опустившись на пол в углу реальной, не горевшей комнаты, парниша обхватил колени руками, прижал к ним лоб и просто ждал. Ждал, пока шторм в его голове не изойдёт на нет. Он был кораблём в свинцовых волнах собственного безумия, и единственным спасением было не плыть против, а позволить буре пронестись сквозь него.

«Странный день… – пронеслось в сознании. – Словно кто-то начал писать одну историю, а потом передумал и переключился на другую… Сцена в парке… была лишней. Не вписывается в сюжет».

Ирония мысли ненадолго отвлекла его. Он почти улыбнулся в колени.

Спустя несколько минут огонь потух, крики стихли, сменившись навязчивым звоном в ушах. Верун поднял голову. Он сидел на полу в своей тихой, полутёмной квартире, а стук сердца постепенно возвращался в норму.

Он поднялся, чувствуя себя выжатым и пустым. Механически, почти на автомате, он направился в душ, ведь вода — единственное, что могло смыть с него остатки этого кошмара, единственное, что давало иллюзию чистоты.

Раздеваясь, он нащупал в кармане шорт небольшой холодный предмет. Устройство для обхода сигнализаций. Работа. Мысль о ней вернула его в привычное русло. Чёткое, понятное, лишённое душевных терзаний дело.

Он аккуратно положил прибор на полку, бросил одежду в корзину и шагнул под струи воды. Закрыв глаза, он позволил им омыть себя, смывая пот, пыль улиц и невидимую грязь воспоминаний. Вода уносила всё — и образ женщины из парка, и призраки огня, и назойливые вопросы. Оставалось лишь тихое, бессмысленное спокойствие, тяжёлое и безразличное, как вода в глубине океана.

Так заканчивался его день. Скоро ночь. Скоро работа. А там — новый город, новые улицы и всё то же неумолимое, жгучее желание идти вперёд, к месту, которого он не знал.