Утро Ирландии

Эндрю Чарльз Колахан

ГОЛУЭЙ БЕЙ.

Когда пойдешь ты за море, в Ирландию,
То, может статься, на закате дней,
Присев, узришь восход луны над Клайдой
И погрузишься в солнце в Голуэй Бэй. (1947)

Перевод: Герман Филимонов (Отрывок)

В утреннем зимнем небе, прозрачном и голубом, над кустами можжевельника и вереска кружили ирландские черные дрозды. Их беззаботные и звонкие трели разносились по всей округе.

Самый юркий из них взмыл высоко в небо и устремился в сторону портового города, к одной из многих улиц. Долетев до цели и спустившись пониже, птица запреметила высокое дерево во дворе дома, устроившись на ветке.

Черный дрозд дождался позднего декабрьского рассвета и, увидев первые солнечные лучи, запел особенно пронзительно. Его трель была похожа на небесную весточку — и стала ею для новорожденного, только что появившегося на свет в стенах этого дома.

— Он поёт не для славы, — чуть улыбнувшись, сказала уставшая мать, глядя в окно, а потом перевела взгляд на повитуху, — а потому что мир ещё не забыл, как звучит утро.

Затем она прижала к груди младенца, который, казалось, притих и даже чуть улыбался.

— Знаете, мне на минуту показалось, что при рождении ваш сын не заплакал, а издал чистый, звенящий звук, — сказала повитуха.

— Правда? — тихо произнесла мать. — Видимо, он подпевал чёрному дрозду. Так и назову его — Лонан, что значит «чёрная птица».

Повитуха, вспомнив, какой сегодня день, всплеснула руками:

— Ведь сегодня 25 декабря, праздник Рождества! Это знак свыше! Ваш сын — не только дар вам и вашей семье, но и светлая надежда нашего города, а может, и всей Ирландии, кто знает. Его фея-заступница с этого момента — Надежда. Она всегда будет с ним. Даже в самые трудные, холодные дни она согреет Лонана своим теплом и не позволит ему сдаться.
---

Прошло несколько лет. Лонан подрастал, и, подталкиваемый любопытством, узнавал у старших всё больше о городе, в котором они жили.

Голуэй 1880-х был городом, высеченным из ветра и соли. Узкие улочки-лестницы спускались к воде, где в гавани Коллеж-Грин покачивались рыбацкие лодки. Воздух густел от запахов копчёной сельди, мокрых сетей и торфа.

В каменном доме на Шоп-стрит семья О’Кифов ютилась в трёх комнатах — отец-грузчик в порту, мать, собирающая водоросли, и одиннадцать детей. Лонан был восьмым.

Старшие дети, в силу своих возможностей, помогали младшим и присматривали за ними. Когда же между детьми возникали пререкания, взрослые старались помирить их как можно скорее.

В доме все спали по двое-трое на кровати, согреваясь в сырые ночи. По утрам мать Мэйв расчёсывала дочерям волосы у печи, напевая старинные песни. Лонан научился слушать тишину между нотами — ту паузу, где рождается музыка.

Иногда отец брал его с собой в порт. Для четырёхлетнего мальчика это был иной мир — пахнущий смолой, солью и заокеанскими фруктами. Руки отца, шершавые, как наждак, вязали морские узлы, «способные удержать корабль в любом шторме».

Возвращаясь обратно, Лонан увлеченно рассказывал отцу, что нового узнал за день. Иногда по памяти начинал петь услышанные портовые морские песни, и тогда строгий и хмурый отец улыбался и подпевал сыну своим тяжёлым голосом. Отчего оба веселились ещё больше, и дорога домой казалась такой счастливой, что хотелось, чтобы этот светлый момент никогда не кончался.

Настоящая праздничная жизнь в городе начиналась, когда приходило время Фестиваля устриц в сентябре. Город преображался: на площади Эйр-сквер выстраивались столы с блестящими раковинами устриц , воздух становился пряным от жареной рыбы и портера. И тогда звучала музыка — сначала робкая волынка, потом другие инструменты.

В разгар праздника отец брал мандолину. Его низкий голос, похожий на удар рынды, подхватывал баллады о зелёных холмах Коннемары. Мать в платье с вышитыми трилистниками смотрела на него с такой гордостью, что Лонан понимал — это и есть та любовь, что скрепляет их семью.

На одном из фестивалей, когда Лонан выступил впервые перед публикой, к нему подошёл седой музыкант:

— Мальчик, я слышу море в твоём голосе. Оно бурное и тёплое. Твой дар — мост между мирами: между бедностью и богатством, между Голуэем и большим миром.

Все чаще организаторы позволяли ему петь под фестивальную музыку. В тех первых, неуверенных нотах уже угадывалась будущая мощь.

Летними днями Лонан с друзьями с соседних улиц убегал на отмель. Мальчишки, как правило, были одеты в поношенную домашнюю одежду — заплатанные штаны из грубой ткани, простые холщовые рубахи, поверх которых были надеты тёмные куртки; у некоторых поверх курток виднелись белые воротники, а на головах красовались плоские шерстяные кепи.

Лонан, как всегда, выделялся своим скромным, но аккуратным видом: его светло-серые штаны были чисто выстираны, тёмная курточка аккуратно застёгнута, а на голове была та самая шерстяная серая кепка, которую мать купила ему на прошлые именины. Большой белый воротник его рубахи ярко выделялся на фоне тёмной ткани.

Закатав штаны, они стояли босиком в ледяной воде, всматриваясь в горизонт. Лонан, как самый младший и голосистый, запевал морские песни — и вся ватага мальчишек мгновенно преображалась в команду бывалых моряков. В их воображении свирепые волны становились кроткими барашками, а ветер — ласковым бризом.

Кроме веселья и беззаботного лета, в детстве Лонана были и долгие часы чистки рыбы на кухне, помощи по дому и присмотра за младшими. Были и долгие походы с семьёй за торфом на бескрайние болота — ветреные просторы, где он убегал подальше от всех, чтобы петь небу и камням. Эхо и ветер подхватывали его песни, унося к фиолетовому горизонту.

В начале января 1885 года отцу Лонана предложили перевестись в течение года в порт Дублина с повышением. Он дал свое предварительное согласие, сообщив руководству, что он в город прибудет ближе к октябрю, когда перевезет туда свою большую семью.

В последнюю весну перед отъездом в столицу его семью по дороге застала гроза. Старшие бросились бежать в сторону дома, крикнув Лонану переждать непогоду в сарае.

Внутри временного укрытия пахло сырым деревом и землёй. В его глубине он увидел девочку в зелёном платье в цветочек; на её голове был венок из свежесплетённых весенних трав. Это была его соседка, чей силуэт иногда мелькал за дальним забором.

Её волосы пахли полевыми цветами, а пряди цвета закатного солнца переливались в скудном свете всплесков молний, пробивавшемся сквозь щели.

— Привет, давай дружить! — сказал он лесной фее.

Она серьёзно посмотрела на него, достала из своего венка четырёхлистный клевер и протянула цветок:

— Держи. Здесь удача, вера, любовь и надежда. Все четыре желания обязательно когда-нибудь у тебя сбудутся.

Лонан взял подарок, и что-то ёкнуло у него в груди — странное чувство, смесь благодарности и смущения.

Вскоре ливень утих, девочка выбежала из сарая прочь, так и оставшись для Лонана таинственной незнакомкой.

Вернувшись домой, он спрятал клевер в жестяную коробку из-под леденцов и засунул её за печку. Засыпая под стук дождя, мысленно повторял: «Удача, Вера, Любовь, Надежда…»
---

Переезд в Дублин случился той же осенью. Для младших детей — Лонана и его братьев с сестрами — он стал похож на внезапное путешествие. Родители, желая уберечь их от суеты и тягот перевозки скромного скарба, на время оставили самых маленьких у родственников, живших по соседству.

Для Лонана эти несколько дней показались вечностью. Наконец всё было готово к их переезду, и однажды утром отец, не говоря ни слова, посадил его в повозку, где уже сидели другие дети. Мать, расположившись сзади, внимательно следила за каждым из членов семьи.

— Не бойся, — прошептала она Лонану на ухо. — В дороге с нами не случится ничего плохого.

— Я надеюсь, мама, — так же шёпотом ответил он.

Повозка тронулась, и Лонан, не отрываясь, смотрел на удаляющиеся очертания родного города. Голуэй медленно растворялся в утреннем тумане — сначала исчезли шпили церквей, потом знакомые крыши домов, и наконец скрылась из виду полоска залива.

Дорога тянулась вперед, увозя путников в неизвестность. Старший брат Лонана, Фергал, шагал рядом с телегой, поглядывая на младших. В самой повозке, среди увязанных веревками пожитков, его младшие брат Фарелл и сестра Лиффи тихо перешептывались, делясь последними детскими секретами. Рядом, на узле с одеждой, безмятежно посапывал трехгодовалый Джек, укутанный в мамин платок.

Деревянные колеса телеги напряжённо скрипели, создавая свою тоскливую дорожную мелодию.

Тогда Лонан закрыл глаза и запел. Сначала тихо, почти неслышно, потом громче — старую балладу, которой отец научил его на последнем Фестивале устриц. В её мелодии теперь жили и свист ветра в снастях портовых кораблей, и звонкие трели черных дроздов над можжевельником, и даже шепот той самой девочки в зелёном платье.

Его голос летел над повозкой, и казалось, сама Ирландия — её холмы и реки, её ветра и дожди — провожала его этим напевом в большую жизнь.

Члены семьи молчали, слушая, а отец про себя подумал: «Правильно, сынок. Музыку из Голуэя не оставишь в Голуэе. Она теперь звучит в твоём сердце».

Лонан же продолжал петь, то грустные, то весёлые песни. Он вез с собой в Дублин не только узел с пожитками, но и ту культуру, ту историю, ту самобытную Ирландию, которой успел пропитаться за свои недолгие годы.