В петле

1

Лето 1909 года. Рузаевка. Инсарский уезд Пензенской губернии.

Саня схватил лопату и врезал по обезумевшему коту. Рубил наверняка. Всего один резкий удар штыком в шею, и всё было кончено. Голубая с отливом шёрстка свалялась в грязный комок из крови, соломы и пыли. Мучения кота прекратились, а Санины руки дрожали, потому что убивал в первый раз.

— Ой, если батька узнает, он точно голову оторвёт! Ой, оторвёт батька… — стенал Макар, вытирая мокрый нос рукавом, размазывая слёзы по щекам.

— Мешок неси или тряпку большую, — приказал Саня.

— Зачем нам мешок? — хлюпал носом Макар.

— Замотаем в тряпьё и в лес отнесём. Зароем кота в землю… или в овраг к реке выбросим. До утра труп сожрут тупые твари, такие же как ты, дубина! Тащи мешок или все узнают, что ты здесь натворил! — прикрикнул на деревенского пацана Саня.

Макар удивлённо поднял заплаканные глаза: разве он убил Барсика?.. это Саша Ежов, полковничий сын из Москвы лопатой рубанул по любимому котику своего папани; так лупил, что глаза у зверушки выпрыгнули. Вон один на нитке болтается, а крови сколько пролил? В сарае следы зверства, всё крыльцо испачкал, даже собаке досталось. Нос у Джека порван — может он нюх потерял? А как псу без нюха?.. что скажет батя?.. ведь прибьёт!

— Не убивал я Барсика… — пятился к воротам Макарка, — не убивал я котейку… не убивал… Это всё ты сделал…

— Тащи мешок! — стиснул зубы Саня. — Быстро тащи, зверёныш!

2

Семья Ежовых проживала в Москве. На лето мать, отец и сын переезжали в родовое имение, что в двадцати верстах от Саранска.

Глава семейства — Дмитрий Олегович Ежов был отставным военным в чине полковника. Он потерял левую кисть в 1905 году в войне с Японией, а после ранения ушёл на пенсию. В конце мая Дмитрий Олегович собирал чемодан, надевал мундир, поправлял ордена, драил пуговицы и пряжку — и по парадной форме отправлялся в поездку. Брал он с собой сына Александра, которому в тот год исполнилось уже четырнадцать и, конечно, свою любимую жену — Анну Васильевну Ежову, в девичестве Лисовскую.

В деревне отец ходил с ружьём на охоту. Встречался с закадычным другом, тоже бывшим военным. Мать отдыхала в саду. Пила в беседке чай с вареньем, читала книжки о любви — иногда вышивала. Здоровье её было слабым: мучила головная боль, вечно тяготило в груди. Случались даже приступы чахотки. А воздух в Рузаевке был замечательный, как нельзя лучше способствующий выздоровлению.

Саша нашёл себе друзей среди крестьянской детворы. Некоторых знал с раннего детства, например, Макара Федоткина. Они отчаянно шкодили, представляя себя пиратами. По ночам воровали сливы и яблоки, потом спали на сеновале. Поутру ловили в речке рыбу и вместе познавали девичью красоту, когда стали постарше.

Отец жаловал сыну рубль или два. Денег хватало, чтобы среди мальчишек быть главным. К тому же Саня мог постоять за себя; не нарывался, но если придётся врезать кому, то никогда не тушевался.

В последнее лето много думалось о девчонках. Деревенские розовощёкие красавицы тоже засматривались на Саню... Предприимчивый Макарка, не обделённый крестьянской смекалкой, предложил одно развлечение. Саня давал пять копеек, а Макар подкупал рузаевских девочек, чтобы немного развлечься. Получив пятачок, самая взрослая из «деревенских куртизанок», Ольга Семёнова дочь конюха, которой было уже шестнадцать, задирала сарафан и демонстрировала сочные прелести. Уже трижды Саня восхищался её молочным телом. В четвёртый раз Ольга дала себя поцеловать.

Сане понравилось.

Ей тоже.

И двадцать копеек не жалко…

Потом Саня ещё подкинул монет, и поцелуев стало не сосчитать. Он даже трогал упругую грудь и запускал руку ей между ног. Но дальше дело не пошло. Отчего-то Сане было страшно и стыдно. Потому что он не чувствовал себя мужчиной, а скорее, взрослым ребёнком; а ещё… он ощущал себя должником…

Всё дело в матери, которая предупреждала его, что женщины бывают весьма коварны. Мама говорила прямо: «Саша, ты за зиму вырос, вон какой стал… настоящий жених. Так что будь аккуратен, мой мальчик. Ты гляди, сын, чтобы этим летом никто из местных не забеременел от тебя».

Следуя матушкиному наказу, он и сдерживал желание.

Но тело у Сани выросло крепкое. Ростом он уже обогнал отца. И денежки в кармане водились. Можно было бы всё устроить, чтобы, наконец-то, попробовать, как оно получится… ну, когда мужчина с женщиной спят по-настоящему. Но данное матери слово — надо держать. Обещал не портить крестьянских девок, значит, так тому и быть. А целовать губы и грудь жуть как хотелось.

Саня боролся с собой целых два дня, валяясь дома на кровати. Он размышлял и вспоминал Ольгу Семёнову. Но бездельничать было тягостно, и тогда Саня снова отправился в деревню. Пятак с собой не брал: просто хотел общения с ребятами, чтобы прогнать тоску и пошлые мысли.

Первым ему повстречался Макарка. Настроение у того было приподнятое, пахло от пацана водкой.

— Чего такой весёлый?.. пил, что ли? — удивился Саня.

Макару было уже пятнадцать. В отличие от Саши Ежова ростом он не выдался: был щуплый, белобрысый, конопатый, с круглой головой и вечно лыбящимся щербатым ртом. Макар парень простой, но неглупый. Ему бы подучиться малость. Умел он только писать по печатному да цифры складывать до сотни. Научил всему отец. В Рузаевке строили железнодорожный узел, вот батю и взяли в помощники. Убирался тот в депо, шпалы таскал. Обещали отца повысить до кочегара.

— Давеча у папани чекушку стащил, — улыбался Макар. — А он что?.. он пьяный… и не заметил. Хочешь, тебе налью, и к девкам пойдём.

Саня поморщился, вспомнил маму. Потом представил Ольгин сосок, её лицо с пухлыми губами и пахнущие подмышки — представил так, что сразу отказался.

— Нет, Макар, мне домой скоро. Мать расстраивать не хочу.

— Тогда в сарай пошли. Покажу кое-чего.

— Что там у тебя?

— Наполеону мщу… убиваю! — рассмеялся Макар.

…Три месяца назад, по весне — был несчастный случай на строительстве железнодорожных путей. Грязь, слякотно, снег ещё лежал; клали рельсы, заколачивали шпалы — работа шла своим чередом. Как вдруг приехал какой-то важный чин из Пензы — генерал. Весь такой разодетый, с лентой на мундире, с саблей на ремне, в шляпе перо. С ним жена и девочка, совсем кроха — лет шести. Ходил важный господин, наблюдал. Все перед ним кланялись, расшаркивались, докладывали, кивали, а за дочкой не углядели. И когда рельс железный монтировали, тот неловко отпрыгнул от земли и ударил концом по доске — и если бы не отец Макара, то непременно деревяшка попала бы девочке по голове или ещё куда. Но спасла крестьянская хватка. Отец Макара подхватил малышку и укрыл телом, а самому досталось весьма прилично: доска по касательной в спину въехала, сломав два ребра.

Местному управляющему не позавидуешь. Шум стоял жуткий. Генерал громко кричал, грозил каторгой. Но Макаркиного отца наградили премией, а жена знатного начальника подарила кота — уже взрослого, но породистого. То ли гадил кот почём зря, где нельзя, то ли и вправду такая невиданная щедрость за спасение дочурки случилась; в общем, вручила она зверька со словами: «От нас вам с любовью — добрый вы наш человек».

Кот был толстый, пушистый, с шикарным хвостом и голубого окраса, как признак заморской аристократии. Морда у кота была наглая, усы длинные, и ел он особенную еду — кашу сразу невзлюбил.

Батя брать награду боялся, но как отказать? Он, как и все поддакивал, головой мотал, мол, рад я и очень доволен вашим вниманием. Так и принёс отец кота в крестьянский свой дом. И прозвали его Барсиком. Хотя пышнотелая жёнушка генерала из Пензы утверждала, что имя у него французское — Пьер.

Жил кот и мучился. То мыши деревенские шибко злые, то пёс, которого звали Джеком, на него кидался, то дети грязными руками на улице тискали и крутили хвост, словно ручку швейной машины. Прятался Пьер, он же Барсик на чердаке, очумело орал по ночам и даже мух опасался.

Толку от него нет. Надоел он всем — просто жуть. Но как от такого избавиться?.. это ж подарок! И тут, добавляя коту проблем, Макар водку стащил у папани и выпил с утра. Саня грешным делом подумал, что отец Макара знал, что так случится и специально взбодрил белобрысого сына градусом — для храбрости, так сказать.

— Ну чего встал столбом? — продолжал улыбаться захмелевший пацан. — Айда за мной!

В сарай Макар зашёл первым, за ним Саня. Сарай был невысок, благо, что пригибаться не надо. А кот висел на балке, поддерживающую худую крышу. Глазки он выпучил, озирался дико — молчал. Не шипел кот, не кричал, оттого что шею его сдавила петля из проволоки, вероятно, добытой батей в депо, — а другой конец металлической удавки крепился к гвоздю на той самой балке.

— Посмотри на него, живой ещё! — хохотал Макар. — Я думал он уже того… издох давно!

— Ты зачем кота вздёрнул? С ума сошёл? — обомлел Саня.

— Ага… повесил усатого! Достал он меня! — весело присвистнул парнишка и, схватив оглоблю, сбил с балки мученика Пьера, привезённый из самого Парижа; и кот снова повис на звериной казни лапами вниз, а Макар заорал в пьяном восторге: — Ух, я тебе сейчас, сволочь!

Макарка раскачивал полуживое животное из стороны в сторону, не давая забраться обратно на балку. Кот дёргался, махал лапами и, казалось, что ещё миг, и силы его покинут. Но вдруг проволока у гвоздя переломилась, и кот свалился на пол, усеянный мелкой соломой.

Барсика затрясло, он безнадёжно вытянул лапы и выдохнул, будто преставился. Но Макар не поверил и, подцепив французского Пьера лопатой, со смехом поволок во двор.

Саня ослабел, точно в кошмарном сне, когда шевельнуть пальцем нельзя. Он только хлопал ресницами, поражаясь зверской изобретательности деревенского друга, а Макар тащил кота к будке, бросив того в зубы пса на цепи.

Визг стоял на всю деревню. Джек бросился рвать трусливого француза. Получив, что давно возжелал, он кусал тушку, рычал и облаивал.

Испуская дух, кот взбесился, вцепившись в собачий нос, как в последнем бою. Кровь хлынула ручьём. Джек заскулил, запросил пощады, решив, что нечего бить невинных. А кот не сдавался.

Макарка кинулся помогать Джеку. Схватил подарочек от пензинских господ, тянул, что было сил и вопил, что воздуху вдоволь. Отнял он кота от морды, и понял, что назад пути уже не найти. Пьер тряся, из его пасти шла кровь — он умирал.

— Что же мне делать теперь? Спаси меня, Саня!.. спаси! — заплакал деревенский пацан.

В драке пёс перекусил котейке заднюю лапу. Та болталась только на окровавленных ошмётках, брызгая красную струю. Теперь скрыть от отца безобразие во дворе ни за что не выйдет… Тогда Саня схватил лопату и, прекращая кошачьи страдания, добил несчастного Барсика, а по-французски, Пьера.

3

Середина апреля 1918 года. Рузаевка. Железнодорожный узел.

В паровозном депо среди солдатской суеты под звон зычной кувалды, за столом у окна играли в карты три офицера: штабс-капитан Крутов, лихой кавалерист ротмистр Жовнер и поручик Александр Ежов. Вели себя они вальяжно, расстегнув шинели, задрав ноги — кто на стол, кто на табурет. Рядом потрескивала сырым деревом печка.

Два рядовых, один из которых только что принёс охапку наколотых дров, суетились возле буржуйки. Солдаты переглядывались, что-то скрывая от офицеров.

— Чего вертитесь, как на божьем суде? — прикрикнул на бойцов штабс-капитан Крутов. — Куда Земскова отправили? Снова за самогоном охотитесь?

— Никак нет, Ваше Благородие! — беззубо улыбнулся один из солдат, тот, что постарше. — Земсков присмотрел ель взрослую. Здесь недалеко. Срубить бы деревце… Дровишки нужны. Холодно...

— Не ври мне, шельма! — штабс-капитан опустил взгляд на карты, которые держал в левой руке; отцепив трефового валета, силой приземлил его на стол. — Когда Земсков найдёт самогон, передай, чтобы половину на мой стол поставил. Это приказ. Понял?

Теперь улыбнулся второй рядовой (будут дрова, не будут, а половина самогона уже под амнистией). Второй солдат был моложе: кучерявенький, русый, точно рязянский парень, будто только из-под мамкиной юбки вылез. Глазки у него голубые, бровки обгорелые печкиным огнём — совсем без волосиков.

— А когда завтрак будет, господин офицер? Чарку под тарелку щец, самое что ни на есть вкусное, — облизнулся рязанский солдат.

Был рядовой по молодости и по своему крестьянскому воспитанию прост в речевых оборотах и в образах скуп. Закинув удивлённо лысую бровь, солдатик суетливо теребил руками — то ли подбрасывая дровишки в печь, то ли готовя ложку к приёму пищи. Он надеялся, что офицер ему скажет: «Ты брат не боись, завтракать будем рябчики с пирогами и пить самогон за одним столом».

Но штабс-капитан Крутов замотал головой и ничего не ответил, лишь поражаясь душевной простоте бойца.

— Будет тебе и ужин, и завтрак. Ты только утром приходи. А ночью мы наварим щей, чтоб тебя накормить, — хмыкнул кавалерист Жовнер в разудалые усы.

Офицеры издевались над солдатом. А Саня лишь пожалел рязанского. Знал от таких парней ещё в детстве. Хорошие ребята, не глупые… и только кажутся простачками.

— Ох, и валенки… прости ты меня, господи! — слюнявя палец, чтобы схватить пикового короля, ворчал Жовнер. — Того и гляди, что-нибудь выкинет… только отвернись. У-у!.. разбойники!

— Да полно вам, — отмахнулся штабс-капитан и сказал негромко, чтобы солдаты не слышали. — Мужик — он и в армии мужик… куда ему до наших талантов. Хотя... зарезать, это они могут.

— Зарезать? Ну, не скажите… не скажите... Духа в них нет благородного и храбрости. Только и могут, что водку пить и о бабах мечтать, — подмигнул ротмистр, скинув короля.

Ход ротмистр посчитал удачным, потому почти по–отцовски, а скорее свысока лет и звания, взбодрил он поручика Ежова вопросом, который молчал уже сутки после расстрела одного рабочего.

— Что думаете, Александр, прирежут нас крестьянские сукины дети или во славу царя гимны петь станем?

Саня покрыл короля тузом и нехотя, но всё-таки ответил:

— Если будем стрелять без суда и следствия, то отольются нам народные слёзы. Не гимны будут звучать в нашу честь, а похоронные марши — с трубой и барабаном. Нельзя казнить без суда — вот моё мнение.

Два дня назад произошла диверсия. Кто-то вывел из строя два паровоза. И ведь знали, где ломать, чтобы не починить и за неделю. Стали искать заговорщиков. И где их искать, если не в самой Рузаевке, прямо в депо?

Арестовали двоих: отца и сына Федоткиных. Саша сразу вспомнил Макара, да и отца его постаревшего. Встретились они лицом к лицу, но Федоткины не признали в поручике бывшего знакомого.

Неизвестно, они ли испортили паровозы или кто другой, но Жовнер был скор на расправы. Подписав какую-то бумагу, приказал ротмистр расстрелять старшего из семьи; затем сам вынул револьвер и трижды выстрелил в отца Макара, чем очень расстроил Саню Ежова.

— Вам бы поручик — не воевать надо, а переодеться в гражданский костюм и в Крым прорываться. Пока дойдёте, поумнеете и поймёте, что церемониться с ними опасно. Или они нас, или мы их, — поучал ротмистр, поманив пальцем рязанского солдатика, словно голубя на площади: клюй зёрнышко, родненький — а сам нож за спиной прячет.

Молодой боец невинно улыбался офицеру, всё ещё мечтая об утренних щах.

— Что же ты лыбишься, морда белобрысая? — сокрушался ротмистр Жовнер. — Встал и шагом марш отсюда Земскова искать!

Солдатик подскочил, будто обжёгся об угли, но остался на месте, потому что неожиданно объявился сам Земсков.

Расталкивая военных и рабочих, скопившихся у входа в депо, он кричал, словно тоже обжёгся: «Красные в Рузаевке! В Рузаевке красные!»

Наступление рабоче-крестьянских отрядов ожидалось, но не в эту ночь, — и поднялась паника. Кто-то хватал оружие, чтобы драпать, иные хватались за оружие, ожидая команд командиров.

— Что встали, мать машу? — крикнул штабс-капитан Крутов куда-то в толпу открытых ртов. — Примкнуть всем штыки!.. все за мной, братцы!

Крутов бросил карты на стол и, заправляясь на бегу, вылетел из депо. За ним выскочили все — и военные, и гражданские. Бежала даже мохнатая сучка со своим выводком из трёх щенков и громко лаяла — то ли на красных, то ли на белых.

— Вот и сыграли мы… Хватит с нас, — обречённо произнёс ротмистр.

Он не торопясь собрал карты, застегнул все пуговицы на шинель и, шевеля усами, предчувствующими недоброе, сказал:

— Отступать надо из Рузаевки, да уже поздно. Положат нас здесь тёмной ночью, чтоб гнить нашим костям на шпалах в грязи. Вы как хотите, поручик, а я пристрелю рабочего, что паровоз сломал. Только коня своего заберу и убью. Если бы не эта сволочь — мчались бы мы на юг и жили долго.

Жовнер шёл уверенно и широким шагом. Конь его, вместе с другими лошадками, ждал в загоне, в пяти минутах от депо. Но если поручик Ежов поспешит, то ещё успеет добежать до вагона, где ждал своей участи арестованный Макар Федоткин.

4

Было темно. Тут и там слышалась стрельба из винтовок. Где-то строчил пулемёт. На всякий случай Саня достал наган, взвёл курок. Он огляделся… Часовых, приставленных сторожить пленных, нет: смыло «красной волной» и дух долой. Тогда Саня поднял кусок увесистой железки, врезал по навесному замку. Тот сразу сдался, открывшись, как по доброму слову.

Потянув тяжёлую дверь, Саня увидел с десяток человек. Те пятились спиной в темноту.

— Выходите, — тихо сказал поручик Ежов, словно боясь, что может услышать ротмистр.

Но никто не спешил покидать вагон. В темноте, словно там прятались кошки, светились глаза, разглядывая со страхом наган в руке офицера. Тогда Саня поднял оружие и выстрелил два раза в луну.

— Бегом отсюда! — заорал он на те глаза, что испугались его пистолета.

Глаза дёрнулись, заметались, подались вперёд.

Первым спрыгнул старик.

— Доброй ночи, Ваше Благородие, — боязливо поздоровался он, ожидая, что третья пуля будет его.

— Беги отсюда, дед! — приказал поручик и откатил дверь вагона до предела.

Старик поковылял вдоль путей. Потом спрыгнули ещё пятеро, за ними ещё трое, последним спустился Макар. Он стоял близко к поручику Ежову, смотрел с опаской.

— Уходи, а то убьют тебя, — предупредил Саня.

Парень был невысок, кряжист, кучеряв, шевелюрой светел; мял в руках он картуз, не решаясь что-то сказать. Макар узнал старинного московского друга, с кем в детстве пинал лопухи, но заряженный пистолет, золотые погоны и острожный вагон — затыкали страхом рот.

Все пленные рванули вслед за стариком. Макар бежал в противоположную сторону, будто знал куда.

«Вот и, слава богу!» — думал Саня, глядя, как растворяется в ночи друг детства. Но затем он услышал выстрелы и топот копыт.

Пленные толпой мчались обратно к вагону. Хотели спрятаться за откатной дверью; закрыться на все замки, потому что гнал их ротмистр Жовнер, сидя на вороном коне. Он и шашкой рубил и метко стрелял.

Саня нырнул под вагон, прижался плечом к колесу, а ротмистр убивал одного за другим.

— Куда сволочь… куда твари? — рубил шашкой Жовнер самого молодого и шустрого из рабочих.

Парень младше Сани, лет двадцати упал на щебень. Серые его глаза были открыты и смотрели на поручика Ежова, таящегося под вагоном от своего сослуживца Жовнера; глаза смотрели, пока не умерли.

Хрип и топот коня ротмистра стремительно удалялись. Саня выскочил из-за колеса и побежал вдоль длинного состава из вагонов третьего класса. Он сам не знал, куда приведёт его ночь. Всюду стреляли, слышалось лошадиное ржание и окрики людей.

Пробежав сквозь пустой тамбур, Саня перебраться на другую сторону состава, который казался бесконечным, как дорога из Москвы до Саранска.

Совсем рядом хрустел щебень под сапогами охотников, загоняющих человеческую дичь; приближался целый отряд красноармейцев.

Поручик Ежов огляделся: справа вагоны, слева вагоны, впереди ель — та самая, по чью деревянную плоть ходил рядовой Земсков. Ёлка была высокая, размашистая, пышная.

Забрался по стволу Саня запросто: руки у него были сильные, страх огромен. В таком состоянии можно и до неба допрыгнуть, главное, вернуться суметь.

Сел поручик на толстую ветку, обхватив ногами дерево. Внизу пробежали красные — человек тридцать; все с винтовками, дышат солдаты тяжело, но дыхание дружное, упорное, стремящееся к победе в бою.

5

Прошёл час. Наступал рассвет.

Стреляли всё реже. Внизу под елью носились цепочкой красные, белые, моряки с пулемётами, вооружённые всадники… проскрипела одна телега. Слезать с дерева и в голову не пришло. Было страшно. Саня обнял ствол и молился. Молился усердно, как в школе греческий зубрил.

Где-то рядом стреляли дуплетом. Поручик Ежов крепче ухватился за ветку, как вдруг увидел штабс-капитана Крутова и ротмистра Жовнера, но уже пешего. Офицеры палили из двух стволов. Ротмистр стоял в полный рост, штабс-капитан присел — стрелял с локтя.

Одна пуля попала Крутову в грудь, вторая — в плечо. Третий жгучий снаряд настиг Жовнера, угодив в живот. Штабс-капитан выронил пистолет, упал набок и больше не шевелился.

«Хороший был человек, господин Крутов. Смелый», — прощался с бывалым офицером Саня, ещё крепче прижимаясь к ели.

Ротмистр Жовнер стрелял, пока не закончились патроны; стоял на ногах, не падал. Усы его поднялись, словно он был не в бою, а на балу, где много прелестных девушек, их ещё не увядших мам и вдоволь музыки: трам-пам-пам… трам-пам-пам… Он встречал свою смерть гордо, — хотя некому было ценить его геройство.

К раненому ротмистру приблизились трое матросов, обвешанные лентами с патронами. Потом подошла молоденькая комиссарша лет двадцати. Последним объявился Макар Федоткин. Картуз лихо сидел на его голове, развивался чуб, в руке появился револьвер.

— Этот гад моего батьку убил! — навёл ствол на ротмистра Макар. — Гнида ты буржуйская…

Комиссарша в кожаной куртке, в штанах в обтяжку и в узеньких сапожках, будто детских — презрительно изучала Жовнера. Ротмистр так и стоял с пулей в животе. По ремню и шинели стекала кровь. Он лишь улыбался и смотрел куда-то в сторону, словно мог видеть того, кто прятался на дереве.

«Надо спуститься!.. надо вниз! — боялся до смерти Саня. — Я сейчас сдамся… меня пожалеет Макарка… заступится… не убьют! А если и убьют, то сразу! Наган я только достану, и сразу убьют».

Саня боялся, но руки не расцеплял и наган из кобуры не вынул. Сквозь ветки, зелёные иголки и утренний воздух, ставший уже прозрачным, смотрел он в глаза ротмистру и дрожал всем телом.

Раздался выстрел, и Жовнер упал.

Стрелял в офицера друг рузаевского детства.

— Дай мне сюда! — злился Макар, хватаясь за штык чужой винтовки.

Матрос передал винтовку.

Федоткин замахнулся и вонзил штык в самое сердце мёртвого ротмистра.

— Успокойся… хватит с него, — остановила комиссарша, когда Макар собирался пробить грудь ещё раз.

Матрос забрал винтовку, наклонился, вытер штык о подол шинели ротмистра, улыбнулся и спросил:

— Паровоз сломал, а починить сможешь?

Макар поправил картуз.

— Научил меня батя многому. Сумею починить. Паровоз же не человек, просто железо. Сделаю! — махнул он рукой и замер.

Откуда из-под вагона вылез кот голубого цвета. Был он весь грязный, весь в колтунах, глаза нет, пол-уха оторвано; дохлый хвост смотрел вверх, как радиоантенна. Кот бежал к ёлке, мечтая спрятаться в её пушистосте и высоте, потому что сзади слышался громкий лай и подтявканье выводка из трёх щенков. Депошные собаки гнали голубого кота, словно красные белых.

Саня смотрел, что творится внизу и сильнее прижимался к стволу, желая превратиться в ёлочную кору или в гриб на дереве, или в игрушку — например, в оловянного солдатика, только с двумя ногами.

Забравшись на ель, кот, конечно, удивился, увидев одним глазом поручика на ветке, но псиная погоня вынуждала думать в первую очередь о себе... Голубой кот пристроился рядом, точно напротив Саниного лица и облизнулся: что, мол, понял, как опасен мир?.. я вот каждый день под подошвой дорожного мастера… и ничего… живёхонек… И ты, Санька, дай бог, уцелеешь…

К ёлке подбежала сучка. С ней три щенка. Все потоптались по офицерским трупам, словно привыкли к покойникам. Обнюхав корни, собачья мать начала первой, потом залаяла малышня.

— А ну, пошли отсюда нахер! — закричал на лохматое семейство Макар.

Он снова сотрясал пистолетом, а сука всё поняла и тем же путём, что пришла, сбежала под вагон, с глаз долой.

Саня не дышал. Смотрел — то на Макара, то на кота. Ладно революционер Федоткин, но судьба поручика Ежова в кошачьих лапах — такое можно себе представить? Нет… нельзя, но можно, если вспомнить, как он лопатой кота!.. лопатой! Вспомнить, как бил в голову штыком, ломая челюсть, шею и выбивая глаз. «Сдам тебя я матросиками, убивец ты мой, — пугал Саню кот, облизывая лапу, словно она только что вылезла из сметаны. — За всё будешь держать ответ: за лопату, за петлю из проволоки и за стоячие соски Ольги Семёновой. Она ведь просила тебя, а ты замуж её не брал. А в 17-м Олечку застрелили. Твои же офицеришки и прикончили. Не ты ли часом стрелял в Олечку?»

Саня прижался щекой к дереву и зажмурился: будь что будет…

Кот умывался, а внизу слышалось журчание. «Кто-то облегчается, — соображал поручик. — Хорошо, чтобы комиссарша облегчалась. Она будет зыркать, куда угодно, только не наверх. Комиссарше дела нет до того, кто сидит на дереве».

Саня опустил глаза и встретился взглядом с Макаром. Тот был без оружия и спокоен, будто нет революции, ночного боя и белого офицера. Кот тоже косился вниз.

— Кис-кис-кис, — негромко позвал Макар.

Кот не шевельнулся. Он посмотрел на поручика, зевнул и продолжил умываться.

— Пьер, прыгай сюда, — снова позвал Макарка. — Иди ко мне, не пугайся. Теперь я другим стал.

Поручик не понял, шутит его давний друг или вправду кота зовёт. А, может быть, он не видит офицера: не видит, не узнаёт и правильно делает, потому что Саня кора, ветка — он меньше иголки.

— Слышь, друг, спусти мне зверя… я задолжал ему, — тихо сказал Макар, чтобы матросы и комиссарша не услышали. Хотя те уже отошли на приличное расстояние, дымили папироски, плевали на шпалы и смеялись, позабыв о смертях.

— Это не Пьер и не Барсик. У нынешнего кота глаза нет. Он больше на Кутузова похож, — улыбнулся поручик и поправил свою фуражку, которая съехала на затылок.

Революционер Федоткин беззвучно через нос рассмеялся.

— Спасибо тебе, Саша, что жизнь мою спас. Вот только батьку мы не уберегли, — сказал Макар и поднял руки, чтобы забрать голубого кота.

Всё тело затекло. Саня еле шевелил руками. Пальцы не гнулись, но кота он бережно передал другу детства.

Барсик не противился, а даже лизнул на прощанье ладошку, простив Саньке своё убийство.

— Хорошо, что тебя матросы не заметили… Ты посиди здесь и не вздумай спускаться. Когда офицерские трупы уберут, станет совсем тихо. Жди меня. А я принесу тебе вещи, чтоб переодеться, и выведу тебя с узловой.

Макар принял кота, сунул его за пазуху и добавил:

— А может, с красными останешься? Ты ведь наш, русский, хороший. Вместе воевать будем… Коммунизм вместе строить будем.

Поручик Ежов задумался.

— Наверно, останусь. Только тебя дождусь. А то в этой шинели меня сразу в расход.

— Хорошо, — улыбнулся Макар. — Жди меня, Саша.

Федоткин пошёл догонять своих товарищей. Иногда он опускал голову, гладил кота, целовал в лоб. А Саня думал о матросах: «Почему они меня не заметили? Наверное, я просто чистый. Мама приучила, отец следил. Вот я и привык ходить в чистой рубахе. От меня ничем не пахло, потому и не нашли. Даже сучка не унюхала. Может, меня, и кот не видел?»

Саня нашёл широкую ветку и пристроился поудобней. Одной рукой он держался за ствол, другой прикрывал глаза, потому что вставало солнце. Яркие лучи пробивались сквозь иглы, мешая дремать. Но Саня всё равно уснул.

6

Днём светило солнышко, но в тени размашистых веток было прохладно. Саня неглубоко дремал. Снились ему только покойники. Сначала мама пришла с клубничным пирогом, потом отец наведался. Папа что-то говорил — доказывал. У отца почему-то отросла кисть; в руке он держал газету и тряс ею, будто хотел переставить все буквы в революционных статьях, чтобы доказать свою правоту.

Стало не до сна, когда уносили тела штабс-капитана и ротмистра. Совсем юный красноармеец обыскал трупы и нашёл карты. Взял бы он их себе и промолчал — так нет, похвастался о находке старшему товарищу, тот ещё кому-то рассказал и началось. Из-за проклятых карт, в которые побеждал исключительно Жовнер, чуть перестрелка не случилась, пока не вмешалась комиссарша.

Она рассудила просто: забрала колоду себе и делу конец… Саня подумал, что сегодня вечером в эти самые карты комиссарша в обтягивающих штанах сыграет с матросами на раздевание. Выпьют они водки за победу Октябрьской революции, закусят кашей и раздадут на троих. Но у балтийцев нет шансов. Проиграют служивые комиссарше в дым и завтра пойдут в бой без порток, только пулемётными лентами обвешанные.

Саня смотрел, как таскают трупы русских офицеров и улыбался, представляя матросов голыми.

…Странное дело: весь день на ёлке и ни разу воды не попил, и ни разу в туалет не сходил. К вечеру проголодался. Хотелось, чтобы друг рузаевского детства скорее пришёл, снял его с дерева, чтобы свободу дать и водички.

После ужина Саня услышал, как загудел паровоз. «Починил всё-таки машину, — понял Саня. — Это хорошо, что починил, значит, освободится от работы друг и придёт за мной».

Когда стемнело, появился Макар. Принёс он солдатскую шинель и шапку.

Саня спрыгнул с ёлки, три раза присел, размялся и скоренько переоделся.

— Поедем в деревню к матери, — предупредил Макар. — Наши целый табун реквизировали. Я двух лошадок выменял на спирт… не обеднеет ведь армия? Что скажешь: хочется тебе мамкиной картохи?

— Я на всё согласен, лишь бы убраться с узловой, — быстро моргал Саня.

А Макар рассматривал друга. На красноармейца он не похож: выправка офицерская, лицо слишком тонкое и глаза умные. Макар смотрел на друга и замечал нестыковки. Если эти глаза матросики увидят, то сразу к стенке и революционера Федоткина туда же.

— Ты куда кота голубого дел? — неожиданно спросил Саня.

— Да здесь он… гуляет, — ответил Макар.

— Где он гуляет? — не отставал Саня.

— Рядом! — выпалил Макар, словно позвал собаку.

Из-под вагона важно вышел одноглазый кот. Подбежав к Макару, ловко запрыгнул тому на грудь и быстро залез за пазуху.

7

Стало совсем темно и холодно. Снова ударил морозец и пошёл снег.

Ехали парни по полю на лошадях. До деревни ещё три версты. Они разговаривали. Саня вспоминал, как умерла его мама; про отца рассказал, трагически погибшего от случайной пули на митинге в Москве. И по всему получалось, что Саня тоже за революцию, только судьба распорядилась на него форму другую надеть… а так он свой — за народ.

— Помнишь овражек, где мы с тобой Пьера закопали? — спросил Макар.

Саня кивнул, заметив, как загорелся единственный кошачий глаз. Голубой кот, словно ручной ворон, сидел на плече у Макара; когтями он цеплялся за куртку, а хвостом обвил шею, точно удавку накинул. «Не жилец ты Макарка, убьют тебя скоро, — неожиданно мелькнула мысль в Саниной голове. — Но кто убьёт? Неужели я? А зачем?.. и чем?.. может, лопатой… или задушу…»

Они остановились в двухстах метрах от дома. Деревня была тёмной, безлюдной, будто мёртвой.

— Давай я проверю и вернусь за тобой, — настоял Макар, чувствуя тревогу.

— Как скажешь. Я подожду, — не стал спорить Саня.

«Был офицер, а стал трус и дезертир Ежов, — провожая взглядом друга, рассуждал бывший поручик. — Ладно… сейчас всем тяжело… выживу».

Прошло полчаса. Саня вглядывался в темноту. Вдруг лошадь вздрогнула, захрипела, словно почуяла волка, и в туже секунду, транзитом от седла, на Санину грудь запрыгнул кот.

— Что б тебя! — испугался поручик.

Кот тёрся о подбородок, норовя почесать пустую глазницу и мурчал.

— Где Макар… где он? — заговорил с котом Саня, потом опомнился и слегка пришпорил лошадку.

Подъехав к одинокому дереву, он спешился, подвязал к ветке поводья, а сам, пригнувшись, направился к дому.

Приближаясь, услышал голоса. Голоса показались знакомыми.

Поручик перелез через заборчик и, прячась за сараем, увидел, что мёртвый Макар болтался на яблоне у крыльца, а в огороде копал лопатой яму, той самой лопатой — молоденький рязанский рядовой. Рядом, с початой бутылкой в руке стоял беззубый боец, имени и фамилии которого Саня никогда не знал, а с ними Земсков. Были солдаты пьяны и тихонечко потешались.

— Вы чего здесь натворили? — выйдя из темноты, спросил поручик Ежов.

Руки он держал в карманах. В одном кармане шинели наган, на плече одноглазый кот.

Солдаты сразу признали командира, но честь отдавать не спешили.

Макар всё так же болтался привязанный за шею на ветке, рязанский продолжал копать, беззубый пригубил из горлышка. Земсков взял ружьё и направил ствол на поручика.

— Теперича ты нам никто, — сказал Земсков. — Иди с Богом поручик, будто мы не встречались с тобой.

Саня пригляделся, увидев на земле мать Макара. Она мертва. Рязанский молодчик рыл яму именно для старушки, а Макар так и будет на яблоне, пока осень не придёт, и плоды не сломят толстую ветвь вместе с хозяином семьи — ведь бати в живых больше нет, только Макар остался и тот висячий.

Первым Саня убил Земского. Рязанского кучерявого убил вторым; молодой так и упал в могилу лицом, не докопав для мамки. Третьим он прикончил беззубого. Старый солдат защищался бутылкой, словно поп серебряным крестом, но пуле плевать на мутное стекло. Саня попал беззубому точно в лоб.

Затем поручик Ежов взял лопату и рыл большую могилу до рассвета.

Кот взобрался на сарайчик, рассматривая одним глазком, как Саня складывал штабелями сограждан своей страны. Последними сверху лежали мать и сын Федоткины. Присыпав трупы мёрзлой землёй, Саня бросил взгляд на крышу, но кота уже не было. Одноглазый кот, прихрамывая на заднюю лапу, спускался в овражек к другой могилке — то ли к своей собственной, то ли отца своего, тоже кота голубого окраса.

Эпилог.

В двадцатом году поручик Ежов добрался до китайского Харбина. Через пять лет он сел на корабль и отчалил в Токио. Служил Саня Родине, сколько хватало сил. Работал с разведчиком Зорге, выполняя его поручения. Много полезного сделал бывший русский офицер, очищая мир от убийц и предателей.

Дожил Саня до летней олимпиады в Москве, а после олимпиады уже осенью умер… Когда хоронили его по православному обычаю в японской стране, кто-то видел странного голубого кота. Кот явился лишь на минуту, и взглядом он обладал разумным и человечным — только смотрел одним глазом.