В ритме фламенко

Все, что имела — это светлую голову да разбитые туфельки. Ходила по лестницам, пританцовывая. Волосами ловила ветер. Шла босиком, туфли несла в руках, за ремешки. Лестница вниз, лестница вверх, снова вниз, а дальше по ровной поверхности тротуара. Юбку за пояс заткнула — и быстрым шагом, танцуя.

Все, что имела — это светлую голову да разбитые туфельки. Голова выгорела на солнце, туфли обрела на барахолке. А больше и не было ничего.

А хотелось — изящные танцевальные туфли, в которых щеголяла девушка в окне танцевальной студии. Туфли дорогие и блестящие, на таких даже в магазине не засмотришься, нельзя. Приличные девушки в такие магазины не заходят, говорила мама, приличные девушки такое не носят. Вот она и не носила.

Лестница вилась под ногами, извивалась, приходилось бежать, скакать со ступеньки на ступеньку, ловить ветер. Это только в сказках так бывает — уронила туфельку на лестницу, а сзади тут же прекрасный принц догоняет и все торопится туфлю на ножку примерить. В действительности все большее да ярче — и красная кровь на разбитом колене, и жаркий песок, оцарапавший ладонь.

Все, что получила — неодобрительные взгляды прохожих. Не ходила бы, не танцевала бы, глядишь, не споткнулась. А не споткнулась бы — не упала. А не упала бы — не было бы красной крови да жаркого песка. Села на ступеньку и задумалась — а без крови и песка смысл ли есть?

Ветер убежал вперед, вернулся и обнял аккуратно за плечи — зачем грустишь? Принес в подарок музыку. Переливы гитары, тихие, далекие-предалекие. Даже встала, даже пошла.

Туфли несла в руках за ремешки, кровь с коленки даже не вытерла, в витрины на себя смотреть не хотела — чумазая и лохматая, юбка драная, блузка цыганская. И ведь не скажешь по ней, что туристка. Что приехала только несколько дней назад, последние деньги потратив на билет и визу, сняла маленькую квартирку около парка Гауди и пропала, совсем пропала.

То ли что-то необузданное, дикое проснулось, то ли южный воздух взбудоражил душу, то ли еще что — а только шла босиком, и разбитые туфли в руке несла. И ветер слушала.

— Эй, красавица, иди сюда! — крикнули справа.

А, вот откуда музыка летела! Обычный уличный гитарист, цыган, одетый с барахолки на проспекте Диагональ в этническое тряпье, с перьями в густых волосах, белозубой улыбкой. Сидит на рваной поношенной куртке, перебирает струны дешевой гитары — и какая музыка летит из-под его пальцев! Живое, неприкрытое фламенко! Необузданное. Настоящее.

Ноги сами понесли танцевать. Туфли бросила на раскаленный асфальт, руки вскинула, ногами била в пыль — надо было туфли надеть, конечно, фламенко это каблуки, но она в жизни не танцевала, не умела танцевать, даже в детстве, даже в школе. Все ей твердили, что не для нее это, что деревянная, совсем не гибкая, и чувства ритма у нее никакого нет. Вот и не рыпалась, сидела за партой, за книгами, пошла в офис на хорошую работу, даже в студию никогда не решилась записаться. Только смотрела по телевизору на танцы, вздыхала завистливо, и никогда не пробовала.

О фламенко она тоже имела представление лишь по фильмам. Но, кажется, голову напекло, жара такая, туфли в руках, плавится асфальт, испанские руки — грубые, загорелые, с черной каймой под ногтями — летают по грифу и струнам, и ноги сами выстукивают ритм, ловят ритм. Сбивалась постоянно — а кто бы не сбивался — но продолжала, продолжала, а испанец одобрительно смеялся.

Ладонью об ладонь — как в фильмах про Зорро, про испанцев, про цыган. Танцевать и хлопать, и вертеться на одной ноге, на двух ногах, упоенно, закрыв глаза, слушая только музыку, пропуская ее через себя, не замечая, как вокруг собирается толпа зевак, и мелкие испанские монетки летят — в шляпу с дыркой да в разбитые туфли.

Ритм, ритм, ритм — как цоканье копыт, невидимые кони мчатся по венам, ржут на четыре голоса, везут карету со смыслом жизни. Ритм везде, как быстрая река Конго со всеми ее порогами и камнями, как волна, раскатывающая мелкую гальку на людном побережье городского пляжа, ритм вошел в нее, как самый нежный любовник, захватил, закружил, заставив дышать только в такт быстрым пальцам, перебирающим струны.

Ритм в плечах, так, что лопатки сводит сладким, ноющим стоном, ритм в пятках, выбивающим пыль и окурки из асфальтового заплеванного ковра, ритм в пальцах, стирающихся друг о друга в немыслимые щелчки. Волосы распустились, путаются под шеей, и хотелось бы откинуть — да нечем, руки заняты, и не вздохнуть, не выдохнуть, не прерваться.

Радоваться остается, что так оделась, что не выдержала искушения, запрятала причиные блузки-джинсы на дальнюю полку крохотного шкафа, купила в первой же лавке красную с черным юбку, не такую, как для фламенко, а из дешевого материала, не то хлопка, не то флиса, не то, чтобы разбиралась. Рубашку красную, с воланам, под грудью завязывающуюся, там же обрела, из какого-то пробудившегося вдруг бунта — красного в гардеробе никогда не водилось, мама все твердила, что приличные девушки избегают кричащих, вульгарных цветов в гардеробе, мама плохого не посоветует, поэтому одевалась всегда прилично, скромно, все больше в пастельные и темные тона.

Приличные девушки уходят утром на работу, и вечером сразу едут домой. Приличные девушки ночуют дома. Приличные девушки не ходят в кафе с малознакомыми молодыми людьми. Приличные девушки не тратят время на бесполезные хобби и занятия. Приличные девушки занимаются саморазвитием с помощью книг и обучающих программ. Приличные девушки не сбегают за сотни километров с одним чемоданом, собрав все сбережения.

Приличные девушки не танцуют босиком на Рамбла, собирая вокруг себя толпы смеющихся, апплодирующих, улюлюкающих зевак.

Как же хорошо оказалось — выкинуть все из головы, словно шелуха, словно очищенная скорлупа от ореха, обнажая мягкое, незащищенное, живое и дышащее. Танцевала, не думая, как выглядит со стороны, что на нее смотрят, танцевала для себя, выставляя напоказ. Жалела только, что не купила браслетов — на ноги, на руки, какой-нибудь звенящий платок, чтобы било и звенело.

Рядом, в шаге, вдруг забило и зазвенело — чья-то маленькая девочка, одетая, как принцесса, с монистами на руках и ногах, с вышитом платке, с глазами такими черными, какие бывают только у настоящих, коренных испанок, выбежала в круг и заплясала, зазвенела, понеслась...

Краем глаза заметила — цыган с гитарой округлил глаза восторженно, расхохотался в голос, запрокинув красивую голову, и продолжил играть. Платок с шеи сбился и намок, темные пятна на несвежей рубахе выступали на груди и под мышками, гитара плавилась и стонала в его руках.

Так танцевала, пока не поняла — упадет замертво и больше не встанет, и пришлось встать, замереть, удерживая равновесие, чуть покачиваясь, пошатнувшись. Девочка раскланялась, позвенела монистами напоследок и убежала с маме, которая убирала в сумку мобильник. Попаду на ютьюб, подумала, позора не оберусь.

Сама удивилась, почему ее это настолько не волнует.

— Ты откуда такая, птица? — окликнули сзади. — Раньше тебя здесь не видел.

Обернулась — цыган уже поднялся на ноги, упаковывая гитару в потрепаный чехол. Удивилась, что понимает его так хорошо — совсем не учила испанский, изъяснялась на ужасном английком, а тут как с земляком заговорила.

— Мимо шла. Вот... туфли разболтались, музыку услышала. Все просто.

— Просто, да не просто, — белозубо улыбнулся цыган, пересчитывая выручку. — Держи, вот и твое.

Отнекивалась сначала, а потом подумала — какого черта, она заработала эти деньги, как и он, он сам предложил, что ж не взять? Не то, чтобы много, но почти пятьдесят евро, хороший ужин.

— Раймонд, — он протянул руку и она, помедлив, пожала. — Раз ты новенькая, ты ничего и никого не знаешь? По глазам вижу, не знаешь?

— Я вообще не из Барселоны. И не из Испании. Из России. Позавчера приехала.

— Надолго? — по глазами видит, не поверил.

— Навсегда, наверное, — а вот теперь поверил. И сама поверила, и даже не ужаснулась собственной решимости.

— Ты классная. Танцуешь с детства?

— Вообще не танцую.

— Вот уж не верю. Такую удачу мне принесла... — цыган потряс карманами, набитыми звонкой мелочью. — Знаешь, пойдем со мной. Тут неподалеку есть рыбный ресторан, хозяин — мой большой друг и старый должник, поедим много — заплатим мало.

Приличные девушки не ходят в незнакомые места с незнакомыми молодыми людьми, напомнила себе и рассмеялась. И подумала опять — какого черта?

Отдышалась наконец, поняла, что может идти и не падать, подобрала с земли нагретые солнцем туфли и надела на ноги. Красный лак немного побился, но не страшно, этого не видно под полуденной пылью и приморским песком. Черные волосы облепили шею, потно и неудобно, кое-как собрала в пучок на затылке и закрепила подобранной с земли шпилькой. Наверное, ее тут потеряла какая-нибудь деловая женщина, спешившая с утра через шумную Рамблу в деловые кварталы.

— Эй, идем! — окликнул цыган. — У старого Яноша дают лучшую в Испании домашнюю Сангрию, если ты еще сомневаешься.

Кто же сомневается, когда лучшая в Испании домашняя сангрия, темные сквозные переулки, и в воздухе дрожит, остывая, ярость и сладость испанской гитары. Раймонд покопался в чехле от гитары, надел огромные зеркальные очки и поманил к себе.

Подошла, поправила выбившуюся прядь. В стеклах очков глаза казались совсем черными. Какими и должны были быть.

— Вперед, — притопнула каблучками от нетерпения и решительно взяла его за руку.

Стеклянные витрины тонули в знойном вечернем мареве, выцветшие граффити обрамляли каменные стены, где-то далеко, кажется, в церкви Святой Анны, зазвенел колокол — удар, удар, еще удар, в безудержном ритме фламенко.