В сердце Леса октябрь

В сердце леса октябрь

Феу[1]

Восемь своих жизней я выходила замуж за короля. Другие семь своих жизней я становилась ведьмой Леса. И нынешняя моя жизнь должна была стать девятой в роли королевы. Но судьба распорядилась иначе. Я ведьма Леса. Священная ведьма Леса — девятую свою жизнь. И девятую мою жизнь моя сестра — на троне земли туманов, холодной воды и сочной травы. И это — несправедливо.

Порядок вещей между Лесом и людьми был установлен в тот момент, когда ведьма Леса впервые соединила руки своей сестры и короля, пришедшего с земли, без остатка поглощённой морем. Сакральный брак между вождём людей и женщиной, чьё имя означало власть, скрепила клятва со стороны короля пожертвовать жизнью ради земли. Теперь уже — своей земли. А Лес пообещал — возвращать из мёртвых каждого, кто будет отмолен в священной роще. Лес дал обещание не королю, но его народу, общему народу тех, кто жил здесь, и тех, кто пришел сюда с оружием. В день королевской свадьбы было заключено ещё множество браков, и теперь на этой земле живут те, кто родился от них.

Сейчас обещание Леса, магию одинокого и горького возвращения души от лесных корней, выполняю я. Однажды я пришла от ворот замка короля в дом, стоящий на границе Леса, дом моей бабки, а дом многих, многих поколений ведьм. На линии, пролегшей между владениями корней и миром людей. Там я зажгла свет, растопила печь, налила воды в котёл и стала ждать, глядя на то, как огонь играет на его кованых боках. Стала ждать тех, кто не согласится с самой властной силой цикличного мира. Со смертью.

Я желала уединения. Я не хотела думать о том, как в полумрак древнего дома однажды проникнет стук с улицы. Потому как не принимать смерть и не принимать жизнь — по сути одно и то же.

Умирая, каждый из нас возвращает свою душу к корням Леса. И Лес, наш господин, однажды вместе с соками новой весны принесёт её в новорождённое тело. Ждать разумно и просто — если потерял однажды, следует просто ждать, когда Лес вернёт в мир всё ушедшее. Вернёт в пахнущее сладкой теплотой тело дух, ставший мудрее и терпеливее. Ставший добрее и сильнее на одну жизнь.

Потеряв кого-то, мы с печалью приобретаем новую, удивительную надежду увидеть в мальчике или девочке того, кого однажды проводили на погребальный костёр, и стать для него тем, кем он стал для нас однажды, отдать вечный долг. Видеть, как душа нашего близкого продолжает вечное движение в корнях великого Леса. Поступать так — естественно и безопасно.

И глупо, страшно прийти к моей двери и просить меня, ведьму, нарушить заведённый порядок вещей и позвать душу назад, в мир живых, оторвать от корней, отмолить у Леса и вырастить новое тело, вдохнув в него старую жизнь и старые воспоминания.

Этой магией я отрываю душу от корней навсегда. Тот, кто отмолен, отнят у вечного движения рождений и смертей, должен отправиться в странствие без надежды на пристанище, он не сможет больше оставаться на месте и, умерев, исчезнет навсегда. После его смерти уже не будет надежды на новую встречу с близкими. После смерти его ждёт только тьма.

И вот в мою дверь постучали.

Я не открыла тогда, и тот, кто пришел ко мне на порог, вернулся назад, в мир людей. Прошло время, и ко мне постучали снова. Я налила себе отвара из трав и продолжила ждать, уставившись в танцующий огонь. Стук повторился. Снова. И снова. И снова. Тот, кто пришел ко мне на порог, не покинул его в тот день. Не покинул и в ночь. И так я ждала трое суток, и когда они истекли — тогда и только тогда, я отворила дверь.

С тех пор всё повторилось много десятков раз. Время научило меня видеть, что движет приходящими к двери моего дома, теми, кто омывает порог мой слезами и стоит там три дня и три ночи на коленях, прося об одном — пустить их внутрь и позволить попробовать найти умерших в корнях Леса, куда возвращаются в посмертии все.

Что происходит с теми, кому я открываю дверь? Сперва они рассказывают мне историю. Потом вместе мы ищем в корнях душу того, за кем они пришли. После я приманиваю её, уговариваю Лес её отпустить.

И тогда она прорастает назад, в мир живых, и я ваяю из молодого ствола для неё тело. С этого момента эти двое — тот, кто просил, и тот, кто вернулся, — связаны, но только друг с другом, и оторваны от остального мира навсегда. Не проклиная, Лес отнимает их от себя прочь, и они должны уйти. Уйти далеко, как можно дальше и от родного края, и от дома на самой границе Леса, подарившего им эту особенную связь.

Да, мир большой, и как только душа твоя становится неприкаянной, а её время больше не принадлежит великим корням Леса, тоска тянет тебя далеко, далеко… Туда, где понятие «дом» обрастает другими смыслами так, как обрастает другими листьями по весне голая ещё вчера ветвь.

Прорастание в мир людей занимает много времени. Как минимум один сезон, но настолько быстрых возвращений я могу назвать всего пару. Такого не случалось за последнюю декаду лет ни разу. Обычно это два года, а всего на зов Лес даёт три лета, после чего становится ясно — душа ушедшего сама не хочет расставаться с корнями. Всё разнится, всё изменяется, как сама жизнь.

И это — справедливо.

Прошедшее лето выдалось необыкновенно жарким, и сегодня я радуюсь приходящей прохладе. Тому, как отошел в туман выдавшийся тяжелым и душным год.

Наступил последний день октября.

Сегодня я везу отдать последнюю свою поделку и чувствую, как в воздухе разливается свежесть сытного периода года, а воздух медленно наполняется призраками, проникающими через истончившуюся завесу между мирами.

Я наслаждаюсь алеющей кроной бука, раскинувшегося на перекрёстке. В вечерних сумерках падающий на желтеющую траву свет делает её особенно яркой на фоне неба почти черничных тонов. Доверяя своей старой кобыле, я опускаю поводья и просто сижу, глядя на запущенную, нехоженую уже давно дорогу, где травы достают телеге до самого днища.

Моя поделка сидит на телеге спиной к моей спине. Когда они смотрят на Лес, то спокойнее. Не знают, куда уведёт их новая жизнь. Где найдётся место для тех, кто не живой, но и не мёртвый уже, кто оторван от корней своих, от своего неба, в вечном скитании по дорогам огромного мира.

Прядая ушами, моя Мэрриал берёт правее, сворачивая с останков тропы, и неторопливо бредёт к белым шляпкам поганок, выросшим ровно по кругу у тёмных морёных стен деревенских домов. В эту сторону поселение не разрасталось, словно ведьмин круг — пятно прокаженной плоти на желто-зелёном ковре лесной опушки, и коснувшийся гибельного пятна двор заболеет, погибнет и заразит неизвестной хворью всё окрест.

Туда, в деревню, я никогда не заходила и ни в одном из этих домов не была. Даже смерть кажется здесь более желанной гостьей, чем ведьма. Больных ко мне всегда приводили, а когда и приносили, не чураясь идти на самую лесную границу. В доме моём для обстоятельного разговора, собираясь передать плату за лечение и совет, оставался только староста. Остальные же, кланяясь в землю, спешили отбыть в обратный путь, а кланяясь, следили за тем, как бы взгляд их случайно не зацепил тех, кто пришел ко мне побираться доброты, или, того хуже, одну из моих поделок. Хуже всего — незаконченную.

Так мы с людьми и разделили землю: деревня принадлежит им, дом на границе Леса и всё, что в ведьмином круге — моё.

Сейчас в круге стоит девушка. Совсем молодая, но с осунувшимся, выцветшим лицом и тощими руками-ногами. Даже ключицы у её бедных плеч заострились от длинного, выматывающего поста. Его она держала, пока я медленно и внимательно вырезала свою поделку, возвращала тело пришедшей на зов душе.

Только завидев старую Мэрриал, просительница принимается топтаться и расхаживать, выглядывая вперёд и не находя себе места. От радости она то и дело закрывает темной от работы в поле ладонью рот, скапливая у прижатых к щекам пальцев горячие искренние слёзы. Чудо свершилось. Сегодняшний вечер навсегда останется в её памяти как самый счастливый на её веку.

В не знающем конца и остановок пути, куда они отправятся вдвоём с моей поделкой после того, как та превратится снова в человека, она поймёт, в какую ловушку сама себя загнала, но сделать уже ничего не сможет. Никто из них не сможет. Хуже и тоскливее смерти бывает только жизнь без надежды обрести дом — и пока живёт эта девушка, она будет помнить и знать: она могла оставить душу своего возлюбленного там, в корнях Леса, но именем их любви позвала его назад, и он останется тенью.

И тень этой второй, окончательной смерти будет над ними витать всегда.

Кобыла, размеренно перебирая ногами и низко наклоняя голову, входит в круг, сбивая недавно подкованным копытом несколько шляпок поганок. Они отрастут опять. Чтобы повозка остановилась внутри круга, Мэрриал приходится пройти его насквозь и притоптать ещё несколько грибов с другого края. И эти скоро поднимутся заново. Здешняя великая грибница — почти ровесница Леса. Она знает, где и когда ей надлежит выпустить наверх несколько новых молодых тел.

Как только мы останавливаемся, девушка, чьего имени я за пять лет её послушничества так и не спросила, бросается ко мне. Забыв поклониться, она принимается целовать мне руки, называя матушкой. Я отстраняюсь и жду, пока она позволит мне слезть и продолжить работу. Солнце неумолимо клонится к верхушкам деревьев. День иссякает. Иссякает год. К концу подходят труды.

Наконец я спешиваюсь. Прохожу вдоль телеги до другого её конца и останавливаюсь напротив поделки. Тело рослого крепкого юноши сидит на краю телеги свесив вниз широкие босые ступни. Молча достаю я из поясных ножен короткий широкий нож и, осторожно им орудуя, поддеваю узлы на путах его рук и ног, затем, убрав лезвие, встаю сбоку от поделки, сложив руки вместе внизу живота.

Я закончила свою работу. Между людьми и Лесом заключён договор, и вот, снова, он исполнен. До самого конца. Солнце садится, сама осень клонится к закату этими сегодняшними сумерками, и наступает время, когда остаётся только совершать ритуалы и ждать.

Девушка проходит мимо меня, опускается перед поделкой, обращённой пока своим невидящим взглядом всё ещё в сторону Леса. Тощие руки молодой женщины блуждают по плечам ещё не живого юноши, груди, животу, проверяя всё на реальность, проверяя моё мастерство на ощупь.

Примяв коленями траву, девушка торопливо надевает невысокие кожаные сапоги со странными для меня подошвами, придуманными для долгой ходьбы. Они стопчутся в пути. И они, крепкая молодая пара, — стопчутся. Нигде теперь им не будет покоя. Стопчется вся их жизнь до кровавых мозолей. Но то — только их судьба.

Взглядом я тороплю просительницу, и она спохватывается. Не от того, что не жила предстоящем ей счастьем, не видела его под веками каждый раз, когда закрывала глаза, и не от того, что не его наступления желала, три дня и три ночи смазывая слезами мой порог. Она просто залюбовалась им, этим мгновением перед тем, как сбудется самая сокровенная, самая тяжелая, вымечтанная её надежда.

Девушка поднимается на ноги и нежно целует губы когда-то утраченного и вновь обретённого сейчас жениха. Его, того, кого отмолила, отпела у корней, чью душу выманила на свет, кого выпестовала, вынянчила ростком на ладони. Кого не отдала смерти. Ценой своего счастья. Спокойствия и жизни среди людей — не отдала.

Она его целует, нежно касаясь горячими слезами его прохладных от вечерних сумерек щёк, смеётся, глядя на то, как отражается её лицо в его глазах, гладит, гладит по волосам, и сама не верит своей нежности, небывалому своему счастью. Он отворачивается от Леса, смотрит на неё и медленно вспоминает. Себя, свою прежнюю жизнь, её. Завершаясь, поделка становится возращённым к жизни через корни и дерево человеком.

— Идите, — напоминаю я девушке, и она тянет наречённого за руку, побуждая встать с повозки.

Он слушается, спрыгивает на землю, оступается. Она подхватывает его, помогает подняться, снова целует. Бегом возвращается за узелком с небогатыми своими припасами в долгую дорогу и спешит до последнего луча солнца увести его за пределы ведьминого круга.

Пересекая очерченную поганками черту, они снова должны были бы начать принадлежать людскому миру, но они уже навсегда помечены мной, Лесом. В пути их никто не тронет, разве совсем отчаявшиеся. Для обычного народа, даже для лихих людей, от них слишком плотно веет могильным холодом, тёмными кронами, освещёнными алой луной, кровью, слезами, но хуже всего — тоской. Великой, неискупимой тоской, а с ней свяжется только тот, кто не дорожит собой. А пока в округе не голодают, то и людей таких мало.

Выбравшись из ведьминого круга, они перестают принадлежать мне. Но не возвращаются назад. Их жизнь и судьба с этого момента изменяются, вытягиваясь в уходящую за горизонт нить дороги. Они нигде не смогут остановиться, нигде не смогут найти приют. Конец их дороге положит одна только смерть.

Бесконечный одинокий путь для них начался.

Проводив взглядом пару ещё немного, я поворачиваюсь, собираясь отправиться в обратный путь. Прочитав моё намерение, Мэрриал фыркает и тащит телегу вперёд, чтобы развернуться чуть дальше на поляне.

Я слышу шорох и резко вскидываю голову, насторожившись. Из-за камня возле первых деревьев поднимается и бежит ко мне со всех ног молодая простоволосая женщина. Недавно родившая — видно по животу. Она перебирает сбитыми в кровь босыми ногами с ожесточённой, выпивающей все силы из её измученного беременностью и родами тела. Я останавливаюсь и внимательно всматриваюсь в её лицо, ловлю полубезумный взгляд, сосредоточенный на моём белеющем под тёмным капюшоном лице.

Сегодня последний день октября, и солнце уже садится, но если она доберётся до ведьминого круга до того, как исчезнет за краем земли последний луч, то перестанет принадлежать миру людей, и я ей позволю плакать у моего порога, закрою перед ней дверь. Пусть она просит и просит, и просит меня до изнеможения. Может, она сдастся в этом невыносимом страдании и вернётся назад, в дом к мужу и золовкам. Может, ещё одумается, выберет людей.

Примет смерть того, чьё тельце, завёрнутое в подол юбки, она сейчас отчаянно крепко прижимает к груди. Так будет проще, так будет правильней. Так она переживёт своё горе, свыкнется с судьбой, успокоится, но не станет очередной вечно тревожной тенью на бесконечной дороге, пролегающей от смерти к смерти.

Я смотрю на её отчаянный рывок, на лихорадочную надежду в её глазах и почти упускаю мгновение, когда ей наперерез выскакивают из-за тёмных деревенских стен двое мужчин. Прятались во дворах, караулили её. Ждали, когда же она решится на безрассудный, находящийся за гранью надежды поступок. Первый — молодой, одного возраста с несчастной, другой куда старше. Муж и свекор, скорее всего, а может статься, муж и отец.

Я понимаю, что в их засаде и в беге, броске наперерез может не быть ничего от любви, от ласковой трепетной жалости, сшивающей вместе две жизни. Просто нежелание потерять в хозяйстве здоровую, способную родить молодую женщину, за которую уже заплатили свадебный выкуп. Такая куда ценнее младенца, умершего родами, особенно — девочки.

Если несчастная до меня добежит, если успеет добраться, уцепившись за задержку мужчин из-за помешавшей им Мэрриал, недовольно всхрапнувшей от поднявшейся суеты и потрусившей вперёд, закрывшей тем самым женщину от ловцов телегой и своим телом… Если она окажется здесь в ровном круге из белых поганок, она будет принадлежать мне.

Мужчины уйдут. Её прошлая жизнь исчезнет, развеется белым пеплом. Её ребёнка я положу в землю и укрою рыжей листвой, а ей я разрешу его звать, звать и звать оттуда, из-под великих корней Леса назад, давая ему возможность вернуться в мир и прожить всё уготованное ему. Я знаю, что если она добежит, то уже не отступит. Те, кто приходят сюда вот с такими же маленькими свёртками, никогда не оборачиваются на мир живых и никогда не останавливаются.

Ей нужно лишь пересечь черту, пока солнце ещё не скрылось за линией земли. Так мало. И так отчаянно она рвётся. Оба мужчины принимаются оббегать Мэрриал с разных сторон, и первым это удаётся тому, кто постарше. Он оказывается рядом с беглянкой, уже протягивает руку, но та, проявив небывалое для такой измождённой женщины проворство, шарахается в сторону, и мужчина падает, до последнего не переставая пытаться её схватить.

А затем падает и сама женщина. На бок, как будто сраженная. И скоро я понимаю, так и есть: молодой преследователь, не успевая её перехватить, вынул камень, припасённый за пазухой вот на всякий самый случай, и метнул сильно и метко, разбив женщине голову.

Оказавшись в пожухлой траве, молодая мать и тут не оставляет своего упорства и, не поднимаясь, продолжает ползти как есть: на четвереньках, прижимая к груди тело младенца одной рукой. Рядом оказывается старик и прижимает её к земле, навалившись сразу всем своим весом.

Некоторое время они вдвоём борются со всей возможной яростью и ожесточением, но в абсолютном молчании она, каким бы безумием это не казалось, пересиливает закалённые летами изнурительной работы в поле руки старика и дотягивается до краешка ведьминого круга. Проносит через белый ядовитый гриб свою тёмную от грязи и густого полевого загара ладонь. И замирает.

Задыхаясь, захлёбываясь воздухом и потом от непосильной борьбы, смотрит она на меня одним своим черным, почти вороньим глазом, пока другой заливает густая багряная кровь. Я смотрю на Лес. За деревьями солнце скрылось, ещё когда она только решилась на свой побег, но до линии земли оно могло ещё и не доползти.

Сейчас все трое ждут моего решения, а я обращаюсь внутрь себя, касаюсь ласково Леса, сейчас и всегда зовущего меня изнутри моего тела. Голос его смолк, стих. Зов его успокоился, соки в стволах притихли, принялись готовиться к холодам.

Год закончился. Октябрь истёк. Началось безвременье между годами.

Она не успела.

Я выхожу из круга, беру под уздцы Мэрриал и дотрагиваюсь до её ушей, успокаивая. Потом направляюсь к дороге домой. Кобыла бредёт рядом. Там, за моей спиной, до женщины и старика добирается метнувший камень мужчина. Он садится подле них, заключая беглянку в объятия. Грубые, угловатые, но я понимаю, что он бежал не за работницей, способной ещё рожать и рожать. Он стремился удержать в мире живых женщину, с кем хотел остаться вместе столько, сколько отпустят им Лес и боги. Может, будут у них ещё дети, может, выживут, построят собственные семьи. Пусть.

Пусть никого из них я никогда не встречу у своего порога.

Мы с Мэрриал заворачиваем на прямую тропу к Лесу. Высокие травы снова принимаются щекотать лошади брюхо, и только тогда за моей спиной наконец раздаётся полный темного горя вопль. А потом его сменяет отчаянный, но уже ищущий утешения, плач.

[1] Здесь и далее в названиях глав — руны старшего, младшего и англосаксонского футарка. Руна «феу» означает «скот», «богатство», «благосостояние», «имущество».