В шкуре друга

Лето в Новой Англии имело свойство становиться сиропно-густым и сладким, наполняя воздух тяжелым ароматом жимолости и свежескошенной травы. Но для семьи Картеров, проживавшей в своем просторном, некогда счастливом доме на самой окраине старого, дремучего леса, то лето стало прологом к кошмару. Трагедия, случившаяся год назад, оставила в воздухе неизгладимую горькую ноту, въевшуюся в самые стены, в дерево полов, в обивку мебели. Их жилище, полное когда-то смеха и света, теперь было похоже на изящную, выхолощенную скорлупу, внутри которой царила тихая, отчаянная скорбь. И виной всему был он – Бадди, их золотистый ретривер.

Тот роковой день, двенадцать месяцев назад, был таким же ясным и безмятежным, последним в цепи счастливых дней, о которых теперь вспоминали с болью, словно перебирая старые, выцветшие фотографии. Майкл Картер, надежный и сильный мужчина лет сорока, красил перила на веранде в свежий, пахнущий сосной белый цвет, насвистывая под нос незамысловатый мотив. Сара, его жена, с теплой улыбкой смотрела из распахнутого кухонного окна, как их десятилетняя дочь Лили и Бадди гоняются по изумрудной лужайке за первыми вечерними светлячками, их смех звенел в прозрачном воздухе. Пес был воплощением чистой, безудержной радости – меховой комок свалившегося солнечного света, его виляющий хвост сметал все на своем пути, а глуповатый, любвеобильный взгляд глаз цвета теплого шоколада растопил бы любое, даже самое черствое сердце.

– Больше никуда не пойдешь, – строго сказала Сара, выпуская его вечером в сад, пока она мыла посуду. – Слышишь, Бадди? Никаких ночных вылазок. Лес сегодня какой-то тревожный.

Бадди ткнулся мокрым носом в ее ладонь, оставив прохладное влажное пятно, как бы давая торжественное обещание. Он терся мордой о ее голень, всем своим видом выражая одно: «Я самый послушный пес на свете, дайте мне только побегать!». Но обещания, как выяснилось, давали только люди. Собаки же просто жили моментом, а момент тот манил свободу, тайны ночного леса и неуловимые, манящие запахи, плывшие из чащи.

Он исчез бесшумно, растворившись, как призрак. Без предупредительного лая, без суеты, без зова Лили, которая всего минуту назад бросала ему палку. Просто был – и вот его нет. Сначала они не волновались, приглушая зарождающуюся тревогу. «Наверное, ушел к ручью попить», – сказал Майкл, откладывая кисть. Но Бадди не вернулся ни через десять минут, ни через час. Сумерки сгустились, превратившись в бархатную, непроглядную ночь, и тишина воцарилась зловещая, неестественная.

Тревога, поначалу легкая, как мушка на коже, быстро переросла в холодную, сковывающую панику. Лили первой подняла тревогу, ее голосок, зовущий «Бадди!», сначала звонкий и уверенный, все слабел и слабел, пока не превратился в надрывный, испуганный шепот, проглатываемый густой, живой темнотой наступающей ночи. Они обыскали все: окрестные леса, вызывая эхо, которое возвращалось к ним пустым и безжалостным, соседские участки, местную ветлечебницу. Майкл днями расклеивал листовки с улыбающейся мордой Бадди до самого межштатного шоссе, заходя в каждый придорожный бар и магазин, показывая потрепанную фотографию, на которой он сам, Сара, Лили и щенок Бадди обнимались на фоне этого самого дома. Сара ночами сидела на крыльце, закутавшись в старый плед, вглядываясь в темноту, надеясь увидеть знакомый силуэт, выплывающий из-за деревьев, услышать радостный топот когтей по асфальту подъездной дорожки.

Прошли недели, затем месяцы. Надежда, яркая и навязчивая, как лихорадка, постепенно угасла, оставив после себя пустоту, зияющую, как открытая рана, которая не желала затягиваться. Лили перестала смеяться. Ее рисунки, некогда изображавшие солнечного пса и счастливую семью, стали мрачными, заполненными черными силуэтами и одинокими фигурками под кроваво-красным небом. Майкл с головой ушел в работу, стараясь заглушить боль деятельностью, но его мысли всегда возвращались к пустому месту у камина, к незакрашенному участку перил на веранде. Сара ходила по дому, как тень, ее глаза постоянно были на мокром месте.

Она могла застыть посреди готовки, уставившись в стену, и Майкл знал – она слышит призрачный стук хвоста по полу, ей чудится его тяжелое, спокойное дыхание в тишине ночи. Они пытались говорить о том, чтобы завести другую собаку, но сама мысль казалась кощунственным предательством, попыткой залатать дыру в душе дешевой подделкой. Бадди был не просто питомцем. Он был частью их стаи, их семьи, их коллективной души, самым верным и безотказным источником безусловной любви.

И вот, ровно через год, в такую же душную июньскую ночь, когда воздух был тяжелым от аромата жимолости и назревающей грозы, это случилось. Судьба, казалось, решила поиздеваться над ними, повторив декорации их вечного проклятия.

Майкл уже собирался запереть дверь на тяжелую железную задвижку, когда услышал настойчивый, негромкий шорох в кустах рододендрона у палисадника. Он нахмурился, прислушался. Не енот, не опоссум – те возились бы громче, с фырканьем и возней. Это было что-то большее, целенаправленное, почти вежливое. Сердце екнуло, выбивая старую, забытую, но до боли знакомую мелодию надежды. Мелодию, которую он запрещал себе слушать, потому что она причиняла слишком сильную боль.

– Сара? – позвал он тихо, голос сорвался на шепот. – Подойди на секунду.

Жена вышла из гостиной, где дошивала платье Лили к школьному празднику, на лице – вопрос и тень беспокойства. Майкл молча указал пальцем на большое панорамное окно, выходившее в сад.

Из темноты, медленно, почти нерешительно, на подстриженную лужайку, подернутую вечерней росой, вышел пес. Это был золотистый ретривер. Грязный, исхудавший до состояния скелета, обтянутого кожей, шерсть в колтунах и репьях, будто он протащился через все кусты и овраги в округе, но… черты были теми же. Форма головы, постав ушей, тот самый золотистый оттенок шерсти, хоть и потускневший, выцветший под солнцем и грязью. Это был он.

– Боже мой… – Сара ахнула, прижав руку ко рту. Глаза ее мгновенно наполнились слезами, которые потекли по щекам, оставляя блестящие дорожки. – Бадди? Милый…

Пес остановился, услышав свое имя. Его уши дернулись, слабая тень старой, почти забытой привычки, и он издал тихий, хриплый звук, отдаленно напоминающий скулеж, но лишенный всякой эмоции, всякой теплоты. Это был просто звук, произведенный голосовыми связками.

Двери распахнулись, и они высыпали на улицу, не помня себя. Лили, разбуженная шумом, в одной ночной рубашке, с криком «Бадди!» бросилась к нему первой, не обращая внимания на холодную влажную траву, впивавшуюся в босые ноги.

– Осторожно, Лили! – крикнул Майкл, но было поздно. Инстинкт отца заставил его сделать шаг вперед, но что он мог поделать? Оттащить дочь от вернувшегося домой питомца, которого они все так отчаянно оплакивали?

Девочка обняла грязную, исхудавшую шею пса, зарылась лицом в его колтунную, пропахшую землей и чем-то еще, затхлым и сладковатым, шерсть. Она повторяла его имя, рыдая от счастья, от облегчения, от свалившейся с сердца тяжести. Пес стоял неподвижно, как каменное изваяние, как монумент, воздвигнутый самому себе. Он не вилял хвостом, не пытался лизнуть ее в лицо, не издавал радостных, дурацких повизгиваний, от которых раньше звенели стекла. Он просто стоял, терпеливо, почти стоически снося ее объятия. Его тело было напряжено, но не от радости, а от… ожидания. От долга.

– Он… он, наверное, в шоке, – неуверенно сказала Сара, приближаясь. Ее руки дрожали, она обхватила себя за плечи, будто внезапно замерзла. – Бедняжка, посмотри на него. Кожа да кости. Где же ты был, а? Что с тобой сделали?

Майкл подошел ближе, опустился на корточки, чтобы быть на одном уровне с псом. Его взгляд, сначала полный безудержной, почти болезненной радости, стал более пристальным, аналитическим, сканирующим каждую деталь. Что-то было не так. Что-то фундаментальное, на уровне атомов, на уровне самой сущности существа перед ним. Бадди был худым, но не до такой степени. Ребра и позвонки выпирали так, будто его не кормили все эти долгие, ужасные двенадцать месяцев. Но дело было не в истощении. Его глаза. О, Боже, его глаза.

Раньше они были цвета теплого жидкого шоколада, полные глуповатой любви и беззаветной преданности, в них можно было утонуть. Теперь они были темнее. Гораздо темнее. Почти черные, как обсидиан, как бездонные колодцы, уходящие вглубь, в никуда. И взгляд был не собачьим, не просящим, не благодарным, а… оценивающим. Глубоким, осознанным, всевидящим и невероятно, пугающе старым.

– Странный он какой-то, – тихо пробормотал Майкл, больше самому себе, пытаясь озвучить смутный, давящий страх.

– Конечно странный! – парировала Сара, уже опустившись на колени и гладя пса по голове, не обращая внимания на грязь, с которой на ее пальцы осыпались песчинки. – Он прошел через Бог знает что! Его могли мучить, он мог болеть, голодать, прятаться! Он дома, Майкл! Дома! Это главное. Все остальное не важно.

Этот аргумент был железным, неоспоримым. Он дома. Все остальное – шрамы, худоба, странности – можно было пережить, вылечить, исправить заботой, временем и любовью. Так они говорили сами себе. Так хотелось верить.

В ту ночь они отмыли его в большой, белой ванной на первом этаже. Бадди терпеливо, почти равнодушно сносил все процедуры. Он не пытался отряхнуться, не вилял хвостом от удовольствия от запаха клубничного шампуня, не играл с пузырями, не гонялся за струей воды. Он сидел в пене и теплой воде, его темные, неотрывные глаза были прикованы к кафельной стене, будто он видел что-то за ней, что-то невидимое для них, какой-то иной, более интересный ему мир. Когда Сара вытирала его большим махровым полотенцем, ее пальцы наткнулись на шрам. Длинный, уродливый, тянущийся вдоль всего хребта, от лопаток почти до самого хвоста. Он был старым, зажившим, но на ощупь напоминал жесткую, мертвую, почти резиновую кожу, холодную и нечувствительную.

– Смотри, – тихо показала она Майклу, отвела его в сторону, пока Лили шептала псу сказки на ковре в гостиной, обнимая его за шею. – Ты это видел?

– Дрался, наверное, с койотом или еще с кем, – предположил он, но в голосе слышалась неуверенность, фальшь. Шрам был слишком ровным, слишком прямым, слишком аккуратным. Он не был похож на следы когтей или зубов дикого зверя. Он был похож на шов. Или на ритуальный надрез.

Первые дни пролетели в эйфории, смешанной с нервным, нарастающим напряжением. Бадди был дома! Лили снова смеялась, ее глаза сияли тем самым забытым светом, ради которого родители готовы были на все. Она таскала его за собой по всему дому, рассказывала ему все школьные новости, которые накопились за год, вкладывала ему в лапы его старые, потертые игрушки. Сара готовила его любимые лакомства – говяжьи легкие, специальную печеньку в форме косточки, которыми он когда-то трескался за обе щеки. Майкл купил ему новую, дорогую ортопедическую лежанку цвета индиго, поставив ее на почетное место у камина.

Но пес оставался странным, отстраненным, чужеродным. Он не играл. Они принесли его старые мячики, пищащих уток, потрепанные канаты для перетягивания – он смотрел на них с таким отстраненным, почти презрительным безразличием, будто видел эти примитивные вещи впервые в своей долгой жизни и не понимал их низменного, глупого назначения. Он не спал у их кровати, как раньше, положив тяжелую, теплую голову на одеяло и вздыхая во сне, наполняя комнату уютными звуками. Вместо этого он выбирал самые темные, самые тесные, самые неудобные углы дома – глухое пространство под лестницей, где пахло старой пылью и мышами, кладовку со старыми пальто, от которых веяло нафталином, чулан с инструментами и красками, – и сидел там неподвижно, часами, не смыкая глаз, не меняя позы. Его дыхание было настолько тихим и редким, что его почти не было слышно, и иногда Майкл, проходя мимо, вздрагивал, заметив в кромешной темноте два неподвижных черных ока, устремленных на него, следящих за каждым его движением.

А еще он не лаял. Вообще. Ни разу. Ни на почтальона, ни на пробегавшую мимо белку, ни на громкие звуки с улицы, ни на соседских котов, вызывающе прогуливавшихся по забору. Его молчание было гнетущим, зловещим, оно давило на барабанные перепонки громче любого лая. Это была тишина хищника, затаившегося в засаде.

Через неделю началось необъяснимое. То, что уже нельзя было списать на стресс или болезнь.

Майкл первым заметил холод. Войдя в гостиную, где на своей новой лежанке лежал Бадди, он почувствовал, как температура воздуха резко падает, словно он переступил через невидимый барьер. Словно кто-то открыл окно в лютую зимнюю ночь. Воздух становился ледяным, густым, его было тяжело дышать, он обжигал легкие. Но окна были плотно закрыты, кондиционер выключен, батареи холодны на ощупь.

– Тебе не холодно? – спросил он у Сары, когда та вошла следом с чашкой горячего чая.

Та пожала плечами, потирая руки, но скорее от нервного возбуждения.

–Нет. А что? Вроде нормально. Ты что-то мерзнешь?

Майкл покачал головой, списывая все на усталость, на сквозняк, которого не могло быть, на игру воображения. Но холод был физическим, реальным.

Затем у Лили начались кошмары. Жуткие, повторяющиеся, насыщенные одними и теми же образами. Она просыпалась с душераздирающим криком, в холодном поту, ее маленькое тело билось в дрожи, утверждая, что в ее комнате кто-то есть. Не грабитель, не монстр из фильма, нечто более абстрактное и оттого более страшное. «Он просто стоит в углу и смотрит на меня», – рыдала она, вцепляясь в мать мертвой хваткой. – «Он высокий и темный, и у него нет лица, только… только дыра. И оттуда пахнет мокрой землей». Сара, проверяя комнату с включенным на полную яркость светом, неизменно находила там лишь сонно щурящегося (или притворяющегося сонным) Бадди. Пес как будто дежурил у кровати девочки, его темные, невидящие глаза блестели в полумраке, как мокрый уголь, и казалось, он только что отворачивался от того самого угла.

– Видишь? Бадди охраняет тебя, – утешала она дочь, сама не веря до конца своим словам, чувствуя, как по ее спине бегут мурашки. – С ним ничего не страшно. Он не даст никому тебя обидеть. Он же наш защитник.

Но Лили смотрела на пса с растущим, животным, недетским ужасом.

–Он не Бадди, мама, – шептала она, пряча лицо в материном плече. – Он смотрит на меня не так. Он… он рад, что мне страшно. Ему нравится мой страх.

Однажды вечером Сара не могла найти свои ключи от машины. Она обыскала всю кухню, жилую зону, свою сумку, карманы, пока не заметила, что Бадди лежит у плиты, уставившись в одну точку на полу, под обеденным столом. Он не скулил, не привлекал внимания, просто смотрел. Заинтригованная, она последовала за его неподвижным, пристальным взглядом и увидела блеснувшую в тени металлическую дужку. Ключи закатились далеко под стол, в самый темный, недоступный угол.

– Умный мальчик! – воскликнула она, испытывая смесь облегчения и странной, леденящей неловкости. Она потянулась, чтобы погладить его по голове. – Ты нашел их! Спасибо тебе, ты просто спас мне день.

Пес медленно, очень медленно, с почти театральной паузой, перевел на нее свой взгляд. И в тот момент, на долю секунды, Саре показалось, что в его темных, бездонных глазах мелькнула не собачья преданность и радость служить, а нечто иное. Нечто вроде… холодного, расчетливого одобрения. Как будто он не нашел ключи, а просто позволил ей их увидеть, когда счел нужным. Как дрессировщик, бросающий лакомство за правильно выполненную команду. Этот взгляд сказал ей больше, чем все предыдущие странности вместе взятые. Он сказал ей, что здесь есть интеллект. Направляющая воля.

Странности накапливались, как снежный ком, катящийся с обрыва, набирая скорость, массу и неотвратимость. Электроника в доме начала вести себя неадекватно, и все сбои так или иначе были привязаны к Бадди, к его приближению, к его взгляду. Лампы накаливания мигали и с треском перегорали, когда он проходил мимо. Телевизор самопроизвольно переключал каналы, останавливаясь на шипящем «белом шуме», стоило псу лечь в гостиной и устремить на экран свой неподвижный взор. Однажды ночью Майкл проснулся от тихого, но отчетливого, шепелявящего голоса, доносящегося из радионяни в комнате Лили. Голос был хриплым, шепчущим, полным статики и зловещей нечленораздельности, и он повторял одно-единственное слово, растягивая его: «Иди… Иди-и-и… Иди сюда…»

Он вскочил с кровати, как ошпаренный, сердце колотилось где-то в горле, и влетел в комнату дочери. Лили спала, сжавшись в комок, одеяло было сброшено на пол. Бадди лежал у ее кровати, подняв голову. Его уши были насторожены, а темные, безблестящие глаза были прикованы к устройству на тумбочке, словно он был источником, передатчиком этого голоса.

– Это были шумы эфира, Майк, – убеждала его наутро Сара, сама бледная и невыспавшаяся, с синяками под глазами. – Соседи новую антенну поставили, я слышала. Или помехи от линии электропередач. Успокойся. Ты все еще на взводе после его исчезновения. Мы все на взводе. Нам нужно время, чтобы прийти в себя.

Но Майкл не успокаивался. Он наблюдал за этим существом, за этой пародией на их пса. И чем больше он наблюдал, тем больше убеждался: в их доме, в шкуре их пропавшего любимца, жило нечто иное. Нечто чужеродное, древнее и враждебное.

Он установил в гостиной маленькую, незаметную камеру с датчиком движения, когда они всей семьей ушли в воскресный магазин за продуктами. Вернувшись, притворившись усталым, он удалился в свой кабинет и проверил запись. Камера зафиксировала, как через пять минут после их ухода Бадди встал со своей лежанки. Он не потянулся, не прошелся по комнате, не зевнул. Он подошел к книжной полке, полной старых, потрепанных томов, и, встав на задние лапы с невероятной, противоестественной для собаки легкостью и балансом, сгреб одну конкретную книгу на пол. Это было невозможно. Собаки так не делают. Он в ужасе смотрел, как пес спрыгнул, сел перед упавшим томом и уставился на него, не двигаясь, все то время, пока их не было, словно погруженный в чтение или извлекающий из книги какую-то невидимую энергию. Это был старый, в кожаном переплете сборник мифов и легенд народов мира, купленный еще прадедом. Книга раскрылась при падении на странице с гравюрой, изображающей адскую гончую, Цербера или подобное ему существо из кельтского фольклора – огромного черного пса с горящими глазами, призванного уводить души в мир иной.

Сердце Майкла заколотилось, в висках застучало, кровь отхлынула от лица. Он вышел в гостиную, чувствуя, как подкашиваются ноги. Книга лежала на своем месте на полке, будто ничего и не происходило. Бадди спал на своем коврике, притворяясь невинным, его бок мерно поднимался и опускался, но Майкл теперь видел эту ложь, эту искусную, дьявольскую мимикрию.

Он подошел к полке и взял книгу. Руки дрожали. Страница с гончей была помечена. Не закладкой, а просто загнутым уголком, причем сделано это было грубо, будто чьей-то неумелой, нечеловеческой рукой или лапой. И на бумаге, прямо на изображении чудовищного пса, лежал темный, жесткий, короткий волос. Шерсть Бадди.

«Он не просто вернулся, – пронеслось в голове Майкла, и мир вокруг поплыл, закружился. – Его прислали. Как послание. Как предупреждение. Или как трофей».

Напряжение в доме достигло пика, превратившись в почти осязаемую, удушливую субстанцию. Лили боялась оставаться наедине с псом, она начала запираться в своей комнате, подпирая дверь стулом. Сара, разрываясь между слепой, отчаянной любовью к «вернувшемуся» питомцу и нарастающим, леденящим душу страхом за дочь, становилась все более раздражительной и нервной, ее руки тряслись, она то и дело роняла посуду. Майкл открыто, уже не стесняясь в выражениях, говорил, что нужно избавиться от собаки. Отвезти куда-то далеко, сдать, усыпить. В его голосе звучала паника, которую он уже не мог скрыть.

– Мы не можем его просто выгнать! – кричала Сара, впервые за много лет повышая на мужа голос, ее лицо исказилось гримасой отчаяния. – Это Бадди! Наш Бадди! Он просто травмирован, он болен, он не понимает, что делает! Мы должны помочь ему, а не вышвыривать, как старую вещь!

– Это не Бадди! – рявкнул Майкл в ответ, ударяя кулаком по кухонному столу, отчего задребезжала посуда. – Ты сама посмотри на него, Сара! Взгляни, черт возьми, в эти глаза! Ты действительно слепа? Он смотрит на Лили не как на друга, он смотрит на нее как… как на свою собственность! Как на обед!

Инцидент, переломивший хребет их хрупкому, шаткому перемирию, произошел с почтальоном. Старый мистер Дженкинс, седой как лунь, добрый человек, который знал Бадди еще неуклюжим щенком, гоняющимся за своим хвостом, зашел в калитку, чтобы отдать заказную посылку. Бадди сидел на веранде, вытянувшись, как страж у входа в крепость, его поза была неестественно прямой и бдительной. Когда Дженкинс поднялся на деревянные ступеньки, пес не зарычал, не залаял, не пошел навстречу с виляющим хвостом. Он просто встал и посмотрел на него. Не на посылку, не на руки, а прямо в глаза, пронзительно и неотрывно.

Почтальон замер на месте, его добродушное, морщинистое лицо побелело, как мел. Он опустил посылку.

–Что… что не так с вашей собакой? – прошептал он, отступая на шаг. – Он… он нездоров.

– Он просто вернулся, недавно, – вышла на веранду Сара, пытаясь звучать бодро, но ее улыбка была натянутой и нервной, глаза бегали. – Попал в передрягу, бедняга. Мы его откармливаем.

Мистер Дженкинс не отводил взгляда от Бадди. Он, видевший за свою жизнь сотни собак, от злых до добрых, смотрел на пса с неподдельным, первобытным ужасом, который шел из глубины веков, из той части человеческого мозга, что помнит о хищниках у костра.

–Нет… Я не о том. Он… он смотрит. Как человек. Мерзкий, холодный взгляд. Я таких глаз не видел. Они… пустые. И в то же время полные. Полные чего-то старого.

Бадди медленно, очень медленно, оскалился. Это был не собачий оскал предупреждения, когда губы приподнимаются, обнажая клыки. Это было нечто худшее – холодная, почти презрительная, осмысленная улыбка. Уголки его губ подтянулись вверх, обнажая ряды неестественно белых, острых и слишком ровных зубов. И его темные глаза, казалось, пошли глубоко внутрь, стали бездонными черными колодцами, в которых пульсировала чужая, древняя, не знающая пощады злоба.

Мистер Дженкинс отшатнулся, задел ногой за край ступеньки и с тяжелым стуком упал с невысокого крыльца на гравийную дорожку, с громким, тошнотворным хрустом подвернув ногу. Он закричал, но не от боли, а от ужаса, глядя на неподвижную фигуру пса на веранде. Уезжая на «скорой», он, бледный и дрожащий, все повторял одно и то же санитарам: «Глаза… Смотрите на его глаза… Это не собака… Это не собака…»

В ту ночь в доме Картеров воцарилась ледяная, гробовая тишина, нарушаемая лишь тиканьем старых дедовских часов в прихожей, звук которых теперь казался отсчетом времени до чего-то неминуемого. Даже Сара больше не могла отрицать очевидного. Они сидели на кухне, пили кофе, который казался горькой, отравленной жижей, не в силах вымолвить ни слова. Бадди лежал в дверном проеме, ведущем в прихожую, блокируя выход, его темные глаза переводились с одного члена семьи на другого, методично, без спешки, словно оценивая их состояние, их страх. В доме, сквозь запах кофе и свежей выпечки, явственно витал запах серы, прелых, гниющих листьев и влажной, холодной земли, тяжелый и сладковато-тошнотворный, которого раньше никогда не было.

– Завтра, – тихо, но твердо сказал Майкл, глядя в свою кружку, не в силах поднять взгляд на жену и дочь. – Завтра утром, первым делом, я отвезу его к ветеринару. Сделаем полный осмотр. Анализы. Рентген. А потом… потом мы решим, что делать. Окончательно. Я не могу больше этого терпеть.

– Он нас ненавидит, – прошептала Лили, прижимаясь к матери, как маленький, испуганный зверек, ищущий защиты, которой уже не могло быть. – Я вижу. Он ненавидит нас всех. Но больше всего… меня. Он всегда смотрит на меня. Когда я сплю, я чувствую его взгляд. Он хочет… он хочет меня забрать.

Позже той ночью Майкл спустился вниз, чтобы набрать воды. Пройдя через гостиную, он увидел, что лежанка Бадди пуста. Холодный, липкий пот выступил у него на спине. Он замер, прислушиваясь. Из кабинета доносился едва уловимый звук – тихий, ритмичный, влажный скрежет. Как будто кто-то точит когти о старую деревяшку. Или перебирает кости.

Звук доносился из кабинета. Дверь была приоткрыта ровно настолько, чтобы в щель просачивалась полоска лунного света, падающего из большого окна. Майкл, затаив дыхание, заглянул внутрь.

Бадди сидел в центре комнаты, в самой луже лунного света, падавшей из большого окна. Его спина была к Майклу. Его голова была неестественно, до невозможного, вывернута, так что он мог смотреть прямо на голую стену перед собой, при этом его тело оставалось в прежней позиции. А на стене… на стене двигались тени. Не его тень. Его тень лежала неподвижно под ним. Другие. Искаженные, тонкие, бестелесные силуэты, словно существа, вырвавшиеся из самого кошмара, обреченные души. Они метались по стене, бились в панике, пытаясь найти выход, сквозь который не могли пройти. И Бадди… направлял их. Охотился на них. Одним легким, почти невесомым движением лапы он загонял одну тень в угол, где она растворялась с беззвучным, но ощутимым визгом, который отдавался в костях Майкла, в самой его душе. Другую тень он, казалось, разрывал на части просто силой мысли, и тень распадалась на клочья тьмы, которые он затем… вдыхал? Поглощал? Его грудь слегка вздымалась, а из горла доносилось тихое, довольное, низкое урчание, похожее на отдаленный гром.

Это была охота. Он пас тени. Пожирал их. И он наслаждался этим. Это была его пища. Его развлечение. Его суть.

Майкл, не в силах сдержать ужас, сделал непроизвольный шаг назад. Пол под ним, старый и добротный, издал громкий, предательский скрип.

Скрип на стене прекратился мгновенно. Тени исчезли, словно их и не было, растворившись в штукатурке. Бадди медленно, с противным, хрустящим звуком, как будто ломаются сухие ветки или скрипят позвонки, повернул голову в его сторону. Его глаза glowed. Светились тусклым, адским, алым светом, как расплавленное железо в горне преисподней. Не отражением луны – они горели изнутри, как раскаленные угли в печи, в них плясали язычки пламени.

Это был не взгляд собаки. Это был взгляд демона, древнего и могущественного, пойманного на месте преступления, но не испытывающего ни страха, ни злобы. Лишь холодное, всепоглощающее презрение к смертному, осмелившемуся потревожить его трапезу. Взгляд существа, для которого они все были просто насекомыми, букашками, чьим миром можно играть.

Майкл застыл, парализованный этим взглядом. Его разум, его логика, все, что он знал о мире, отказывалось верить в увиденное. Это был бред, галлюцинация, кошмар наяву. Но он знал, что это правда. Самая ужасная правда его жизни.

Бадди встал. Он не двигался в его сторону, не проявлял агрессии. Вместо этого он медленно, с нечеловеческим, королевским достоинством, подошел к книжной полке, к тому самому сборнику мифов. Он ткнул носом в корешок другой, соседней книги – старой, потрепанной семейной Библии, доставшейся Саре от бабушки. Затем он перевел свой все еще горящий красным, адским пламенем взгляд на Майкла и… кивнул. Всего один раз. Твердо и осознанно. Как бы говоря: «Да. Ты все понял правильно. Именно так. Это не суеверие. Это руководство».

Потом свет в его глазах погас, поглощенный все той же бездонной, мертвой чернотой, и он снова стал просто грязным, исхудавшим, несчастным на вид псом. Он зевнул, обнажив те самые ряды белых и острых зубов, и медленно, не спеша, словно прогуливаясь по своему владению, вышел из кабинета, оставив Майкла одного в серебристой, холодной луне света, дрожащего от леденящего душу, абсолютного, всепоглощающего ужаса, проникшего в самое нутро, в костный мозг.

На следующее утро за завтраком царила невыносимая, давящая тишина, тяжелее свинца. Бадди лежал у ног Сары, притворяясь спящим, но Майкл видел, как прищуренный глаз следят за ним из-под полуопущенных век. Майкл не мог есть. Он смотрел на жену и дочь, видя их бледные, испуганные, осунувшиеся за ночь лица. Они все знали. Знают, даже не видя того, что видел он. Ужас витал в воздухе, он впитывался в стены, в мебель, в еду, отравлял каждую молекулу.

– Сегодня я его отвезу, – повторил Майкл, но его голос дрогнул и сорвался, выдав всю его беспомощность. В нем не было ни капли уверенности, только отчаяние.

Бадди приоткрыл один глаз и посмотрел на него. Взгляд был обычным, собачьим, карим. Но в его глубине, как на дне океана, плескалась и бушевала бездна, готовая в любой момент поглотить их всех, смыть в небытие.

Майкл понял всю тщетность своих слов. Его нельзя отвезти к ветеринару. Ветеринар ничего не увидит, или увидит то, что ему покажут. Его нельзя отдать в приют. Его нельзя просто выгнать за дверь. Он не сбежал год назад. Его забрали. Силы, которым нет имени, обитатели той тьмы, что скрывается за краем реальности. А теперь его вернули. С миссией. И миссия эта еще не завершена. Они были не просто семьей. Они были его стаей. Его собственностью. И теперь пришло время платить по счету.

Он встал, его руки дрожали, он сжал их в кулаки, чтобы скрыть tremor, но это было бесполезно.

–Забудь о ветеринаре, – сказал он Саре, и его голос прозвучал чужим, надтреснутым. – Собирай вещи. Только самое необходимое. Документы. Деньги. Мы уезжаем. Сейчас. Сию минуту. Пока не поздно.

Сара посмотрела на него, и в ее глазах он увидел не надежду, не облегчение, а страшное, покорное resignation. Смирение перед неминуемым концом. Она понимала все без слов.

–Куда? – просто спросила она, и в этом одном слове был весь их разрушенный мир, все потерянные иллюзии.

– Куда угодно! – выкрикнул он, голос снова подвел его, превратившись в хрип. – Пока он не… Пока не случилось того, чего мы все боимся! Пока он не забрал Лили!

Он не закончил. Бадди встал. Он потянулся, и каждый его мускул двигался со змеиной, потусторонней грацией, не оставляющей сомнений в том, что под шкурой скрывается нечто иное, нечто гибкое и сильное. Затем он подошел к входной двери и сел перед ней, спиной к ним, перекрывая выход своей недвижимой, внезапно массивной фигурой. Блокируя его. Как он делал это прошлой ночью в дверном проеме.

Он не рычал. Не поворачивался. Не издавал ни звука. Он просто сидел, излучая такую волну абсолютного, леденящего кровь, парализующего холода, что дыхание у Майкла застряло в горле, превратившись в белое облачко пара. Иней тонким, узорчатым слоем начал покрывать внутреннюю сторону двери, стекла окон, стекая по ним причудливыми ветвями.

Они были в ловушке. В своем собственном доме, ставшем для них золотой клеткой, склепом, последним пристанищем. И их тюремщиком был не монстр из-под кровати, не призрак в стенах. Их тюремщиком был тот, кого они когда-то любили больше жизни, чью потерю оплакивали каждый день. Теперь они должны были оплакивать самих себя.

Лили тихо заплакала, беззвучно, слезы текли по ее щекам и капали на стол, оставляя темные пятна на дереве. Сара обняла ее, прижав к себе, закрыв ей глаза ладонью, словно пытаясь оградить от ужаса, который уже был повсюду, который стал их новой реальностью. Ее глаза, полные слез и невысказанной боли, встретились с глазами Майкла. И в этом взгляде было все понимание, вся боль, весь ужас и прощание. Прощание с надеждой. С прошлым. С будущим.

Бадди не был их псом. Он никогда им и не был. Он был тюремщиком. Он был стражем порога между мирами, привратником, впустившим их в их личный ад. За этим порогом их ждала не свобода, а нечто неизмеримо более страшное, чем смерть. И он вернулся не для того, чтобы быть частью семьи. Он вернулся, чтобы забрать их души. Одна за другой. Начать с самой чистой, с самой светлой. С Лили. А потом приступить к остальным.

Он был дома. Навсегда. И для Картеров понятие «дом» больше не значило безопасность и любовь. Оно означало вечное заточение в аду, который они когда-то, очень давно, в другой жизни, называли своим счастьем. И тихое, внимательное око их мучителя, наблюдающее за ними из темного угла комнаты.