В следующий раз

Мы идем по четвертому этажу строительного института. В полутьме, взявшись за руки, пробираемся мимо груд мусора — отбитой штукатурки и выломанных трухлявых досок. Сапожник вечно без сапог. Ступаем осторожно, прислушиваясь к скрипу старых балок. Вдруг в аудиториях под нами, возможно, все еще идут семинары у таких же заочников. Мы тоже ищем комнату для занятий, но наши намерения — совсем иного свойства.

Под ногами — чьи-то свежие следы, ведущие в помещение без двери. Осторожно заглянув внутрь, я вижу широкую мужскую спину, освещенную гаснущим за пыльными стеклами солнцем. Шею мужчины нежно обвивают женские руки. Это временное пристанище для коротких свиданий явно пользуется популярностью у давно взрослых студентов вечернего и заочного отделений.

У большинства из них, как и у нас, в обрез времени. До рейсового автобуса или до поезда в райцентр. Или — как в случае Марины — до того, как за ней заедут.

Мы не тратим время на подглядывание за чужими секретами и устремляемся дальше. Цепочка отпечатков наших туфель и ботинок может выдать нас с головой, найдись кто-то, пожелавший приоткрыть наши тайны.

— Давай сюда! — Марина тянет меня в помещение, до боли похожее на предыдущее: выбитые косяки, частично провалившийся пол, обшарпанные стены, окно, затянутое цементной пылью. Но здесь, в углу, громоздится груда списанных столов, из-под рваого дерматина проглядывают металлические каркасы. На одной из ножек завязан узлом использованный презерватив. Мы замечаем его одновременно, и на миг нас объединяет легкая неловкость, хотя такая мелочь, конечно, не способна нас остановить.

— Мы же выше этого? — иронично шепчу я ей на ухо.

— Несомненно, — ее ответ звучит как эхо.

Наши губы встречаются в поцелуе. Мои ладони скользят по манящим изгибам ее стройной фигуры. Сиреневая пуховая кофточка… узкий ремешок со стильной пряжкой… обтягивающая джинсовая юбка. Марина обожает деним. На прошлой сессии, за два наших визита на этот этаж, мои руки так и не добрались до ткани, изобретенной для американского рабочего люда. Мы и правда остались «выше этого». Каламбур. Но ремонт в России — дело неспешное, и сейчас у меня снова есть шанс. Прорваться к цели, пока у институтского забора не появится фура-длинномер. За Мариной заезжают по пути в райцентр родственники. Отец, дядя… муж… все — водители двадцатитонных машин. Все похожи друг на друга, как и их автомобили.

У Марины тонкие губы и еще более тонкие брови, изогнутые крутыми, идеальными арками. Осиная талия контрастирует с женственными бедрами и аккуратной, приятно умещающейся в ладони грудью. Глаза — широко расставленные, с отстраненной поволокой — кажутся бездонными. И не слишком эстетичный, серовато-землистый цвет лица. Мне кажется, и поволока, и эта землистость стали только глубже за прошедшие полгода.

— О-о-ох… — ободряюще шепчет она, почувствовав мое прикосновение там, где раньше была запретная черта. Теперь, видимо, через табу перешагнуть можно. Вернее, даже нужно — об этом кричит влага, пропитавшая ее белье. Сначала она все же рефлекторно пытается отпрянуть — порывисто, по-девчоночьи неуклюже. Но я удерживаю взятую позицию крепко. Почти как завещал трибун революции, но без крайностей. Сильно, но не грубо. Она обрывает поцелуй и на несколько секунд словно забывает, как дышать. Но, пропустив пару вздохов, наконец отдается блаженному расслаблению — отчасти, возможно, и от опьянения, вызванного нехваткой воздуха.

Я нежно тру ладонью мягкую ткань, обтягивающую плотный, сочащийся влагой персик. Она… замирает. Словно школьница, отсчитывающая ударами запертого в груди сердца секунды до звонка с урока. И это странно. Передо мной не девочка-подросток, чьей наивностью пользуется негодяй, затащивший ее в темный провал подворотни.

— Отпусти себя… — то ли советую, то ли настаиваю я.

По глазам вижу, она как раз решает, как воспринять мои слова — как просьбу или как приказ. И, кажется, склоняется к последнему. Ее веки опускаются покорно, словно у жертвы, принимающей на свои плечи тяжкое бремя судьбы. Но вот нижняя часть ее тела вовсе не собирается демонстрировать подобной удрученности. Бедра вращаются, сжимаются, подаются навстречу и отступают, выписывая хитроумные, вписанные в символ вечность спирали и ламинаты. Каждое движение подобно веретену, наматывающему оборот за оборотом тончайшие нити чувственного наслаждения.

Ее верх и низ кажутся разъединенными, как части механизма, у которого выпала главная шестерня. То, что выше пояса, продолжает стоически скорбеть о мужском нашествии. То, что скрывается под джинсовой юбкой, жизнеутверждающе приветствует вторжение, подобно толпе, ликующей при виде легионов, вступающих в древний город.

— А-а-ах! — Давление снизу прорывается наверх, вырываясь сдавленным всхлипом. Испытавшая оргазм Марина выглядит ошеломленной и потерянной: волосы растрепаны, тушь на ресницах слегка течет от выступивших слез, а в ее зеленых, оказывается, глазах, теперь лишенных привычной поволоки, плавает расфокусированный, дикий взгляд.

Обнимая ее, я чувствую, как утихает ее дрожь. И… растерянность. Она резко достает из сумочки зажигалку, выуживает оттуда же сигарету. Затягивается нервно, жадно и… артистично. Я не курю, и эта привычка у женщин обычно меня отталкивает. А тут она еще и выпускает клуб дыма мне прямо в лицо. Мне требуется усилие, чтобы не закашляться.

— Я тебе должна! — с той же неопределенно-двусмысленной интонацией, словно сорвавшись, выкрикивает она. То ли ее раздражает половинчатость нашего контакта, то ли она пересиливает себя, стремясь отдать несуществующий долг.

Я не успеваю возразить, как ее лицо оказывается на уровне моей промежности. Ремень щелкает, и давно напрягшийся член наконец обретает свободу. Сигарета по-прежнему болтается в ее губах, перебрасываемая из угла в угол, как у завзятого гопника. Теперь, когда она присела на корточки, землистый оттенок, ненадолго покинувший ее лицо, возвращается, отвоевывая линию за линией.

С членом она обходится так же бесцеремонно, как и с его владельцем. Прежде чем взять его в рот, она, отшвырнув окурок в кучу битого кафеля, окутывает его едким облаком.

Она сосет энергично, даже как-то деловито, словно боится не успеть на воображаемый поезд. Сосет так, что я кончу через минуту, если не приму мер.

И я отвешиваю ей короткую, останавливающую, словно экспансивная пуля, пощечину. Ее скула дергается и заливается румянцем. Член с чавкающим звуком вываливается у нее изо рта.

— Ты… ты чего? — она изумленно поднимает на меня взгляд.

А я и сам не могу объяснить, что это на меня нашло. Всегда мягкий и уступчивый, заботливый и нежный даже с женщинами.

Вместо меня говорит какой-то интуитивный оракул, словно вселившийся в меня демон.

— Ты же специально выдохнула на него! Чтобы пахло, как от мужа, да?

Всегда бойкая Марина потупливается, словно школьница, вызванная к доске с невыученным стихотворением.

— Ты всегда у него так… отстрачиваешь? — я приподнимаю ее смуглый подбородок пальцем. Чтобы не потерять равновесие, ее ладонь вцепляется мне в ягодицу. Обнаженная головка члена скользит по ее губам, задевая чуть вспухшую кожу на скуле.

— Да, — просто отвечает она, стараясь не встречаться со мной глазами.

— Почему?

— Что «почему»?

— Почему ты хочешь побыстрее от него избавиться?

Марина упрямо молчит. И заслуживает второй тычок, справа, уже за ухо.

— Потому что мне не нравится это! — почти выкрикивает она с внезапной злостью.

— Хорошо. Допускаю, что с ним ты исполняешь супружеский долг, как ты его понимаешь. Он требует — ты даешь. Но со мной тогда зачем это? Я ведь тебя не просил!?

Мой член по-прежнему имеет свое мнение о ситуации. И ему нестерпимо нравится касаться лица Марины, оставляя на коже длинные влажные дорожки. Кажется, та часть ее, что если и не управляет полностью ее действиями, но имеет вес в «директорском совете», тоже не возражает.

— Я… я должна была…

— Кому?

Пока она лепечет, кончик моего органа воспринимает это как приглашение и вторгается в теплоту ее рта, потирая беззащитные десны, узнавая податливую влажность губ. И его принимают более чем благосклонно. Ее вторая рука тянется к основанию, охватывая его заботливо и ласково — совсем не так, как раньше, когда она примитивно фиксировала контакт. Ее губы пробегаются по выпуклому куполу, словно стайка вспорхнувших голубей — непринужденно и спонтанно.

— Ему… потому что женаты… Тебе… потому что…

Марина будто раскалывается надвое. Одна половина все еще прячет внутреннюю драму, а другая — с жадностью знакомится с жаждущим ее ласк мужским началом.

— Почему?

— Потому что хочу тебя! — вырывается у нее самопроизвольно. — Потому что я без ума от того, как ты целуешь! С самого первого прикосновения! Потому что все эти полгода я жаждала большего! Ждала и боялась! — она всхлипывает, и слезы текут по ее щекам, вытягиваясь к губам неопрятными черными дорожками.

Не смущаясь этого, она берет член так глубоко, что я чувствую ее горло.

— Потому что в постель к мужу я иду с первых же недель, как на каторгу! С одной мыслью — чтобы это поскорее кончилось! А он, сука, только и ждет, чтобы впихнуть поглубже. В глотку или в жопу! Так уж лучше в рот… так хоть не больно до исступления.

Марина продолжает плакать. И не прекращает обрабатывать меня, прерываясь лишь на судорожные реплики.

Она сосет бесподобно. Отчаянно, самозабвенно, растворяя меня в себе, как кубик сахара в обжигающе крепком кофе.

— Кончи со мной… я прошу… кончи! — Выражение ее лица, интонации голоса наводят на мысли об одержимости.

— Вместе… давай… вместе! — мой внутренний демон, ничуть не разделяющий моих опасений, тут же откликается на зов ее второй, теневой стороны. — Покажи мне ту девочку, что обожала ласкать себя еще до того, как в ее фантазиях возникли мальчики! Застуканную однажды! Опозоренную! Напуганную и спрятавшуюся глубоко и надолго! До сих пор считающую себя недостойной дарить и получать наслаждение! Покажи мне ее!

Клянусь, я понятия не имею, откуда взялись эти слова!

Я вижу лишь, как край джинсовой юбки ползет вверх, а ее запястье ходит хаотично и ритмично внизу, между широко раздвинутыми смуглыми ляжками. В такт ее губам, которые, безумно причмокивая, забирают все большую длину! Мы взвываем одновременно, как два зверя под полной луной, когда нас настигает финал. Я — запрокидывая голову до хруста в позвонках, вопя и ликуя. Она — заходясь в испепеляющем экстазе, рыдая и захлебываясь…

Спустя минуту я успокаивающе глажу ее по волосам. Она прижимается, обхватив обеими руками мои бедра.

— В следующий раз я покажу тебе, что в любом соединении можно найти свою прелесть, — обещаю я, целуя ее в макушку.

Камаз, громыхая, причаливает к ограде института, словно буксир, едва не снесший штакетник забора.

— Я… я буду ждать…

Нам приходит пора спускаться с наших разрушенных небес.