В стране бескрылых

Вечер в Ольховце наступает рано. Чуть опустится Око за кромку леса — куры торопятся на насест, а люди на боковую. Расходится по домам народ, закрываются лавки, быстро гаснет в окошках свет, и вскорости в городских проулках остаётся лишь ночная стража.

Нести службу в ночь при княжьем дворе — скучища смертная: вздремнуть нельзя ни на миг, да только что проку? Тише места не выдумаешь. Что тут может произойти? Молодой страж томился на своём посту, перед лестницей в терем княжны, с трудом гнал прочь зевоту. В галерейке было темно и глухо, казалось, даже комары ушли на покой. Только слышались трели соловья в лесу, да видно было через узенькое оконце, как в небе неспешно сгущается ночь.

Вдруг сонную тишь потревожили чьи-то шаги: то была твёрдая поступь решительного и сильного человека. Заслышав её, страж встрепенулся, приняв подобающий случаю бодрый вид, однако из-за поворота галереи вышла всего лишь Стина, старая* нянька княжны.

По-своему это была выдающаяся особа: лицом и сложением нянюшка напоминала хорошо откормленную веприцу, а ростом не уступала даже самым дюжим из княжьих стрелков, и потому казалось, что, перемещаясь между покоями, она заполняет собой почти весь проём галереи.

Строго сверкнув на стажа маленькими глазками, Стина спросила:
— Что Услада Радогостовна?
Тот торопливо отозвался:
— Выходить не изволила, и у себя никого не принимала.
— Ну то-то же, — буркнула нянька, протискиваясь мимо него к лестнице.
Уже встав на первую ступень, она обернулась и зло процедила сквозь зубы:
— Растопырился тут, глупый лошадь… Ни проехать, ни пройти.

В девичьем тереме было темно, лишь слабо теплилась лампадка в красном углу. Княжна стояла, прильнув к слюдяной оконнице, и грустно смотрела в сад. Едва заметив её, нянька всплеснула руками, кинулась к ней, запричитала ласково:
— Усенька, ясочка**, что ж ты у оконца-то стоишь! Сквозняком протянет, комарики обкусают… Дело ли?
Услада безропотно позволила увлечь себя вглубь светёлки и усадить на скамеечку. Сняв с девушки богато вышитый плат и повязку*** с жемчужной поднизью, нянюшка выплела из её косы яркие ленты, принялась бережно разбирать и расчёсывать гребнем густые каштановые пряди.
— Не мучь себя пустыми думами, — ворковала она при этом нежно. — Помолись Лунной Деве да спать ложись. День-то грядёт какой: завтра кравотынский князь с сыном к нам припожалуют для смотрин. А там и до свадьбы недалече.
Вздохнув, Услада прошептала едва слышно:
— Боязно мне, нянюшка. Какой он хоть, этот княжич Идрис? Добр ли? Хорош ли собой?
— Вот завтра и узнаешь. Не журись****, голубка. Нешто батюшка стал бы тебя за какого татя сговаривать? У кравотынцев дом — полная чаша, княжество их богато и славно. А что князь Адалет нравом крут, так то невелика беда. Свёкр дурной что дождь ночной, пошумит и утихнет. А ты умна будь: знай помалкивай, очи долу опускай, а сама во всём мужа своего держись, так и станешь в дому полной хозяйкой.
В ответ княжна только вздохнула ещё горше. Стина нахмурилась, спросила тревожно:
— Чего вздыхаешь? Уж не простыла ли?
— Нет, я здорова. Только грустно мне очень. И ухокрыл нынче снова пел*****.
— Ах он окаянец, горлодёр проклятущий! — возмутилась старуха. — Завёл же твой батюшка себе забаву! Одни хлопоты от энтого зверинцу: вонь, вопёж да кормам перевод. И тебе, душенька, никакого покою.

Говоря всё это, нянька уложила волосы своей воспитанницы в нетугую косу, развязала на девушке тканый поясок, сняла с неё дорогой, нарядный запон и принялась распускать шнурки на вышитых нарукавьях. Привычно подчиняясь порядку вечернего переоблачения, княжна стояла неподвижно.
— Ах, нянюшка, не в том дело. Мне даже нравится, как он поёт. Но знаешь, и жаль его, бедолагу. Он ведь мучается и тоскует в клетке. Вот и я так же. Почему всем другим девушкам можно петь, веселиться, танцевать у костра в Щедрец, выбрать милого себе по сердцу, а мне нельзя ничего? Даже просто постоять у окошка и то нельзя.
Стина недовольно покачала головой.
— Ясочка моя ненаглядная, к чему все эти зубоскальства и бесстыжие плясы? Простецы пускай себе тешатся, а княжна и без того завидная невеста. К тому ж ты у нас уже сговорённая, тебе себя блюсти надо. Вот выйдешь за княжича Идриса…
— И окажусь навек запертой в чужом тереме, как батюшкин ухокрыл.
По щеке девушки медленно покатилась слеза. Нянька торопливо отёрла её платочком.
— Ну, полно, не плачь, глазки опухнут. Тебе, душенька, завтра перед гостями надо такую красу явить, чтоб кравотынцы все зажмурились и рты пораззявили, а ты щёчки слезами портишь.
— Кравотынцам до моей красы дела нет. Князь Адалет не сына женит, заложницу в дом берёт, чтоб по границе с Приоградьем был мир, и никто ему в спину не ударил, пока он с полянами грызётся.
— Это кто ж тебе такого понаплёл? — сурово поинтересовалась Стина.
— Сама не глуха и не слепа, — неожиданно жёстко ответила Услада. — Оставь меня, поди прочь. Спать желаю.

Недовольно поджав губы, Стина поклонилась и вышла за дверь. С суровым видом она протиснулась мимо вжавшегося в стену стража и решительно направилась к кладовым: следовало проверить, всего ли хватает для завтрашнего торжества. На ходу нянька раздумывала про себя: «Это всё Краса, её поганый язык. Вот ведь дрянь, Гардемирово отродье! Знамо дело, на осинке груши не растут! Как по мне, так и вовсе не следовало везти Усеньку в этот беспутный Городец. Чего она там не видала? Танцев элорийских? Вестимо, куда те танцы завели дуру Красу: спасибо хоть князь её приказом замуж выдал, да услал за Ограду, с глаз долой. И правильно, поделом. Вольно ей было самой срамиться и подруг, благонравных девиц, в смуту вводить. Пусть теперь в Диком Лесу мужу рубахи латает да на ракшасов из окна пялится. А Усенька за богатым и знатным княжичем быстро утешится, забудет о дурной вольности тосковать. Вот только ухокрылу надо будет в пойло начать наливать понемножку пива, чтоб ночами спал, не орал зря».

А княжна, едва на лестнице затихли нянькины шаги, вновь поспешила к окну. Распахнув его настежь, Услада облокотилась о широкий подоконник и выглянула в залитый лунным светом сад. Впрочем, что это был за сад? Так, часть внутреннего двора, переделанная по княжьему приказу в место для её прогулок. Станет ли кто поливать здесь кусты и кормить рыбок в пруду, когда она уедет на чужбину? И позволит ли ей новая родня посадить хоть цветок в память об отчем доме?

* * *

Ночь прорезал тоскливый, оглушительный вой. Радим в раздражении швырнул о решётку пустой миской, однако крылатый паршивец и не подумал замолчать.
— Вот я ж тебе!

Страж подскочил было к клетке, собираясь треснуть горластого нелюдя древком копья, однако старый Ельмень, смотритель зверинца, удержал его за плечо.
— Не тронь. Пускай воет.
— Да задолбал уже. Громкий, зараза, — проворчал недовольно Радим, снова усаживаясь на перевёрнутое ведро.
— Не только громкий, вдобавок ещё шустрый и злой. Раньше-то он просто в клетке сидел, без цепи. Потом какой-то умник из князевых гостей вздумал его вот так же, как ты, копьём потыкать. Типа чтоб полетал напоказ. А ух ему как дал когтями прямо через решётку…
— И что вышло?
— А вестимо что: умника — на жальник*****, ухокрыла — на цепь. Только соваться к нему всё едино не советую. Коготочки-то вот они.
Радим настороженно покосился на ухокрыла. Тот сидел под самым потолком, глубоко вогнав когти в брёвна стены, и таращился на людей своими жуткими глазищами.
— Мда, коготки что надо. Подстричь бы.
Ельмень усмехнулся:
— Вот и займись на досуге.
— Не, я пока на жальник не тороплюсь. Слушай, а как такого вообще поймали?
— Это его Стина оприходовала. Он, вишь ли, повадился у княжны из пруда золотых карасиков таскать. Княжна, понятно, расстраивалась, что рыбки пропадают, ну, а нянька и решила подсуетиться, изловить вора. Она думала, видать, что это балует кто-то из наших, стража или дворовые. Оставила у пруда корец с самобулькой, а в неё сонного зелья намешала. Ух прилетел, рыбку слопал, глядь — а тут и запивка… Короче, с утра его взяли сонным и сразу определили в клетку на постой. Князь поперву даже думал, что можно будет его как-нибудь приручить и выпускать на ночь, чтоб мышей по крепости ловил, только из этой затеи ничего не вышло. Жрать с руки или там в клетку уборщика пустить — это ух живо выучился. А чтоб самому по команде к человеку подойти — нет, и всё тут. Сокольничий сказал, это от того, что он уж взрослый. Вот если бы взять совсем маленького нелюдёныша да с малых когтей к послушанию приучать, тогда дело пошло бы на лад. Князь как про то услышал, сразу распорядился поймать живую уху на развод. Хорошую плату обещал, только что-то охотничков на такое дело пока не находится.
— Фу, ну к ящеру! — передёрнул плечами Радим. — Лучше б князь кота завёл.
— Обычный человек так бы и сделал. Но то ведь — князь, ему желается диковинку у себя иметь, чтоб соседи завидовали… Слышь, идёт кто-то. По местам.

Хлопнула дверь, зазвучали лёгкие шажочки, и у пруда появилась княжна Услада в простом запоне и платке. При виде неё Радим вскочил с ведра, приосанился, расправил плечи, а Ельмень с трудом подавил тяжкий вздох. Он давно уже нёс службу при княжьем зверинце и с княжной познакомился в ту пору, когда она на четвёртом круге жизни вдруг лишилась матери.

Маленькая Усенька любила зверей. Именно в угоду ей князь перестал держать на цепи пойманных для всяких жестоких забав волков, медведей и тигров. Вместо этого во дворе построили крытые вольеры, свирепых хищников сменили робкие лани, барсук, семья белок и старая рысь, а для ухода за ними был приставлен смотритель. Рядом с зверинцем князь велел сделать прудик с берегами из камня и расставить вокруг в кадках живые кусты сиреней и роз. Понемногу ольховецкий зверинец стал одним из чудес Приоградья, а его маленькая хозяйка Усенька так же незаметно превратилась из девчушки во взрослую девушку, Усладу Радогостовну. И вот, уже завтра на княжий двор приедет её жених. Много всякого, не всегда доброго Ельмень слышал о свирепых нравах кравотынцев и о жалкой доле их жён. Оттого на душе у него было тяжко и беспокойно. Разве можно отдать их девочку этим горным волкам? Только ведь тут не поспоришь, отцу видней…

В отличие от Ельменя, молодой Радим совсем недавно был переведен на службу в княжий охранный взвод. Княжну он знал только взрослой славницей, первой девой Приоградья. На самом-то деле Радим полагал, что его невеста куда краше, но княжья дочь ведь обязана если не быть, то хотя бы считаться лучшей во всём. И потому, глядя, как княжна кормит рыбок, склонившись над прудом, он думал ревниво: «Жаль, что такой кусочек достанется кравотынскому неотёску». Княжич Идрис, за которого её прочили, слыл грубым воякой, да верно, им и был. Всем ведь известно, что отец его, князь Адалет, живёт в седле, ест с ножа, сам водит своё войско, и сына везде таскает за собой. И таким-то отдавать их княжну? Однако с князем не спорят, ему видней…

Примечания:

* По тем временам человек лет в 45-48 вполне мог считаться старым. Но в данном случае имеется виду не столько возраст, сколько особое положение Стины при княжьем дворе.
** Ясочка - звёздочка. Стина - уроженка Восточной Загриды, и она нередко вставляет в речь слова своего родного языка.
*** Девичья повязка - головной убор в виде широкой ленты, завязывающейся на затылке. Переднюю часть (очелье) украшали как можно богаче: вышивкой, бисером, камнями. По нижнему краю повязку могла дополнять спускающаяся на лоб сеть - поднизь и на висках парные подвески - рясны.
**** Не журись - не бойся.
***** Ухокрыл - лесной нелюдь, разумный потомок гигантских летучих мышей. Среди приоградцев услышать пение ухокрыла считается дурной приметой.
****** Жальник - кладбище.