В тени Андарона. Часть 2

Дождь не утихал. Небо висело низко, словно тяжёлая мокрая ткань, и каждая капля падала с глухим ударом в жидкую грязь. Арена дышала тяжело, как зверь после боя: запах сырой земли, мокрой соломы и ржавого железа стлался над её чёрным кругом. Чучела у стен стояли, покорно подставив вспоротые животы и обгорелые плечи, будто свидетели вчерашней бойни, которую никто не удосужился стереть из памяти земли.

Вдоль частокола вытянулись шеренги солдат. Ряды ровные, но лица — усталые, тёмные от дождя и от недосыпа. Доспехи покрывала тонкая плёнка влаги, и каждый шов, каждая заклёпка звенела под дробью капель. На сапогах налипала глина, хлюпала и рвалась, когда они переступали.

Молодые солдаты моргали, щурясь от дождя, но старались держать спины прямыми. Старшие — молчаливы, каменные, их глаза смотрели мимо частокола, туда, где ждали заключённые, чёрные штольни рудников.

Тишину нарушал лишь дождь да редкий кашель.

В центре Арены стол командир. Он выступил вперёд. Его сапог с глухим чавканьем утонул в грязи, плащ тяжело орал с плеч, тёмный, словно вырезанный из той же ночи, что только что ушла. Он поднял голову, шрам не шее стал виден всем, и голос его, хриплый и строгий, загремел поверх дождя:

— Новое утро, новые заботы, — начал он, оглядывая строй. Услышав его голос солдаты замерли.

— Было землетрясение, — продолжил он, подняв взгляд к серому небу. — Ночью. Кто не спал — слышал. Камень дрожал под ногами, стены в бараках трещали. Хвала богам, у нас обошлось только этим…

Он помолчал, давая воинам переварить слова. Дождь бился о шлемы и плечи, будто подчеркивая каждую паузу.

— С первыми лучами солнца прискакали люди из соседней деревни, Чамши, — продолжил Инор, — они просят помощи. Их склады повреждены. У кого крыши ушли вниз, у кого стены просели. Лошади разбежались. Люди в страхе. — он сделал шаг вперёд. — Если их не поддержать, паника обернётся бедой. Урожай сгниёт и зимой, когда перевалы отрежут нас от остальной Химры, в городе и лагере может наступить голод.

В рядах прошёл глухой шорох, шёпот, кто-то кашлянул, кто-то дёрнул плечом. Но строй остался прямым.

— Надо отрядить людей, — сказал Инор и оглядел строй, выбирая. Его голос стал твёрже, как сталь: — Сакмир. Тарта. Хорен. Вы — ответственные. По окончании возьмёте повозку и тридцать человек. Снабжение, связь, отчёты — на вас.

Названные шагнули вперёд. В грязи чавкнули сапоги, плащи сливались с дождём.

Инор кивнул им, снял грубые кожаные перчатки и обтёр лицо, смахивая капли дождя. — Как можно быстрее доберитесь в деревню. Оцените ущерб, помогите. Если потребуется дополнительные силы, сообщите. — он повернулся к центру шеренги. — Людям нужна помощь, а нам нужны порядок и продукты.

Гулкий дождь подхватил его последние слова и рассыпал по арене, словно тяжёлое эхо. Дождь барабанил по шлемам и плечам, но строй не шевелился. Инор обвёл ряды тяжёлым взглядом и продолжил:

— Вчера прибыл новый караван с заключёнными. Большая часть — простые люди: крестьяне, работяги, кто за долги, кто за пьянство, кто за чужую вину. Работа для них найдётся. Но среди них есть один… особый.

Он сделал паузу, и воины невольно вытянули шеи, ловя каждое слово командира.

— Имя его — Лаптай. — он обвёл взглядом первую шеренгу. — Молодой мужчина, из столицы. Управляющий Кантит передал мне приказ: обращаться с ним осторожно. Ни битья, ни тяжёлой работы. Всё ясно?

В рядах прокатился шёпот. Кто-то прыснул в кулак:

— Сынок богатенького папаши? — пробормотал голос из второй шеренги. — что же он такого натворил, что его в это гиблое место отправили?

— Вчера в «Глотке Вечернего Камня» один из караванщиков трепался… — вполголоса добавил другой. — Мол, везли То ли посланника, то ли избранного в красном плаще. Не об этом ли речь?

— Да брось ты. Вино забродившее, да воздержание в походе, — хмыкнул третий. — Вот и мерещится.

Смешки прошли по строю, как лёгкая дрожь, почти заглушённая шумом дождя.

— А если не мерещится? А? Вдруг он и правду… избранный? — прозвучало с третьего ряда, смешки мигом смолкли.

Инор резко шагнул вперёд, и сапог с хлёстким звуком утонул в грязи. Его голос ударил по рядам, словно плеть:

— Тихо! — прокричал он, и шрам на его шеи налился кровью. — Не ваше дело — сынок он или посланник. Есть приказ Кантита — и мы его будем выполнять. — под его грозным взглядом часть первой шеренги вжала головы в плечи. — Лаптая не трогать! Ни руками, ни словом, ни работой. Кто ослушается — пойдёт на цепь вместе с заключёнными. — он отошёл на два шага назад. — И передайте этот приказ всем, кто не явился сюда. И бригадирам на местах

Солдаты молчали. Тишина вновь воцарилась, тяжёлая, прерываемая каплями, падающими серого неба. Инор постоял ещё в тишине, всматриваясь в лица, будто проверяя, понял ли каждый его слова.

Хоть он и стоял в той же грязи, что и его солдаты и под тем же дождём что и они — каждый присутствовавший на Арене чувствовал, Инор нависает над ними всеми как гора.

Он отошёл назад и развернувшись к солдатам коротко махнул рукой:— Я смотрю, кое кто из солдат испугался моего крика. — он поднял лицо вверх, подставляя его дождю. И медленно опустил к собравшимся. — Так запомните: если солдат дрожит — значит, заключённые радуются. От мыслей, что их страж — трус. — он сделал паузу,. — И однажды эта мысль может вспыхнуть бунтом.

С этими словами он с силой, в которой была вся его воля, трижды ударил себя кулаком в грудь. Глухие, ёмкие удары прозвучали, будто не по плоти, а по каменной породе, и эхо, рожденное в недрах горы, подхватило этот ритм.

— Буду камнем! Буду скалой! — его крик разрезал гул дождя, как клинок.

Строй содрогнулся в едином порыве, и сотни глоток ответили ему мощным, сокрушающим страх, хором:— БУДУ КАМНЕМ! БУДУ СКАЛОЙ!

Еще дважды прокатилась по арене эта лавина голосов, нарастая, как прибой, вышибая сомнения и слабость, превращая людей в единый, несокрушимый монолит.

Крик ударился в серое утро, перекрыл дождь, влетел в частокол и вернулся обратно, как рокот подземелья. На мгновение показалось, будто сама арена ожила — глина, доски и камень затрепетали в унисон с этим обещанием.

Солдаты стояли теперь крепче, плечо к плечу, и в их глазах сверкнуло то, что любил видеть Инор: уверенность и сила, тяжёлая, как скала, и такая же безжалостная.

— Разойтись по распорядку, — сказал Инор, и голос его перекрыл дождь. — Первая смена к воротам. Вторая — в каменоломни. Третья — к баракам, на развод заключённых. Четвёртая на печи.

Строй дрогнул, разделился, зашевелились плечи, заскрипели ремни и железо. Солдаты начали расходиться: кто к оружейному ряду, кто к конюшне, кто к баракам. Грязь снова ожила под их сапогами.

Инор сделал несколько шагов вперёд и уже спокойнее, но с лукавой жёсткостью добавил:

— Для тех, кто останется… У кого выходной — он приподнял руку, чтобы его точно услышали, — если есть охота, позже выйдете сюда. Можете сразиться со мной в учебном бою.

В рядах, что ещё не разошлись, прокатилось глухое оживление. Кто-то поднял брови, кто-то усмехнулся.

— Тот, кто сумеет меня уложить, получит увесистый мешок с монетами, — сказал Инор, и в голосе его прозвучал вызов. Солдаты переглянулись. Молодые зажглись азартом, старшие — прищурились, будто прикидывая: стоит ли рисковать здоровьем. В воздухе закружили имена тех, кто мог бы решиться.

Инор же стоял неподвижно, тяжёлый и уверенный, как сама арена, и дождь стекал с его плаща тонкими нитями, блестя на сапогах и перчатках.

— Подумайте, — бросил он. — Хорошенько подумайте.

И развернулся, уходя с арены, оставив за собой шорохи, смешки и напряжённое ожидание.

В бараке ещё стояла ночная духота, смешанная с сыростью дождя, что просачивался сквозь щели. Запахи пота, мокрой одежды и гари от вчерашнего факела висели густым, тяжёлым воздухом. Когда дверь распахнули, внутрь ворвался холодный утренний поток и серый свет.

— На выход! — рявкнул охранник, ударив копьём по косяку.

Заключённые поднялись нехотя. Одни морщились от резкого света, другие торопливо натягивали куртки, вытирая о рукава грязные лица.

Охрана гнала их торопливо. Кого толкали древком в спину, кого осыпали ругательством. Один медлил — и сразу получил удар по плечу, так что рухнул на колени в грязь.

Но был тот, к кому никто не притронулся. Лаптай. Молодой мужчина в тёмно-красном плаще, что нелепо выделялся среди серых, залатанных тряпок остальных. Его словно не замечали. Охранники обходили стороной, отворачивали взгляды, будто красная ткань обжигала их глаза.

Он вышел неторопливо, без спешки, и стал рядом с другими. Рядом с ним шёл другой заключённый, тоже выделявшийся на фоне других. Старше Лаптая, умудрённый жизнью, прожитой в тиши библиотек. А вокруг них — пустое место, словно сама толпа оставляла им пространство, будто боялась прикоснуться, задеть локтём, даже вдохнуть один с ними воздух. В рядах перешёптывались, но слова тонули в комках грязи под ногами. Кто-то смотрел с суеверным страхом, кто-то — с любопытством, кто-то — с плохо скрытой завистью.

Заключённых выстроили около барака. Хлюпала грязь под босыми ногами, цепи звякали, дыхание паром поднималось в холодном воздухе. Люди опустили головы, жмурясь от дождя, и ждали, когда им укажут дорогу на работы.

Охранники ходили вдоль строя, подталкивая копьями, выправляя ряды, бранясь. Но когда проходили мимо Лаптая, взгляд их скользил поверх, будто он был не человеком, а тенью.

Тишину нарушал только дождь и звяканье железа.

Из-за угла барака вышел человек в длинном, насквозь промокшем сером кафтане. На груди его висела медная табличка — знак канцелярии. За ним шагал его помощник и держал над ним подобие козырька из плотной ткани. Следом шёл старший охранник, широкоплечий, с тяжёлым лицом, с глубокими морщинами. Он встал чуть позади, словно тень, готовая в любой момент обрушиться на любого.

Служащий вытащил из-под плаща свёрток бумаги, развернул его дрожащими от сырости пальцами и, кашлянув, заговорил громко, чтобы перекрыть шум дождя и цепей:

— Сегодня у вас первый день вашей новой жизни, — сказал он ровным, чиновничьим голосом, в котором не было ни сочувствия, ни ярости, только сухая власть. — Жизни, что поведёт вас к исправлению ошибок прошлого.

Заключённые молчали. Кто-то опустил голову, кто-то сжал кулаки, а кто-то, наоборот, смотрел на служащего с пустыми глазами.

— Для начала, — продолжил он, делая паузу, — вы будете разделены на отряды по двадцать человек и отправлены на работы, не требующие особого умения. Камень не спросит, кем вы были, и земля не вспомнит ваших имён.

Он кивнул охранникам.

— Разделить барак на отряды.

Солдаты двинулись вдоль строя, опуская копья тупым концом и раздвигая толпу, как палкой разгоняют стадо. Люди переминались, старались не задеть острия. Глухо звякали цепи, хлюпала грязь под босыми ногами.

Сначала шёл счёт, резкий и быстрый. Двадцать — и отодвигают в сторону. Ещё двадцать. И снова. Так получилось пять полных отрядов, вытянутых в неровные шеренги, и один неполный

Над ними повисла тишина, сквозь которую слышался лишь дождь и редкое покашливание. Служащий провёл глазами по рядам, как будто считал не людей, а каменные глыбы, что завтра должны лечь в стены.

Чиновник обвёл взглядом заключённых, задерживаясь на каждом, привычно оценивая не людей, а циферки в отчётах. Потом поманил рукой ближайшего солдата с мешком.

Тот торопливо подбежал, и при каждом шаге из мешка доносился сухой звон, будто перекатывались обломки цепей или железные ошмётки.

— Запомните свой отряд и стройтесь впредь только так, как вас поставили сейчас, — произнёс чиновник. Его голос был сух и лишён всякого выражения. — Сейчас я буду называть имена. Услышали своё — подняли руку. Солдат подойдёт и наденет на вас вот это.

Он развязал мешок. Изнутри тускло блеснуло железо. Чиновник вытащил плоский круглый предмет с дыркой и грубой верёвкой. На шершавом металле, будто царапая кожу, выступали выбитые буквы имени и номер барака.

— Бирка, — сказал он, держа её на весу, чтобы все видели. — Чтобы вы не забыли, кто вы теперь. Чтобы и мы не забыли.

Солдат шагнул ближе, готовый развесить эти метки, словно ошейники. В рядах заключённых пробежал глухой ропот, кто-то дёрнул плечом, будто уже почувствовал на шее тяжесть холодного металла.

Чиновник назвал первое имя. В стройной тишине поднялась рука — худая, с дрожащими пальцами. Солдат сразу шагнул к мужчине, рванул за ворот и, не стесняясь, натянул верёвку с биркой на шею. Металл глухо стукнулся о кость ключицы. Заключённый поёжился, будто ошейник обжёг его.

— Следующий, — сухо бросил чиновник.

Имя за именем, шаг за шагом бирки находили своих хозяев. У кого-то они ложились тихо, как приговор, принятый без слов. Другие сжимали зубы и смотрели в упор на солдат, словно хотели прожечь взглядом дырку в его броне. Один засмеялся, глухо и нервно, — смех оборвался от удара древка в спину.

Глухой звон множился. Всё больше железных кругов болталось на шеях людей, звеня при каждом их движении. В какой-то момент казалось, что пространство перед бараком наполнилось не людьми, а стадом, которому надели колокольчики.

Когда дошли до последнего неполного отряда, чиновник вытер пот со лба и задержал взгляд на молчаливом Лаптае. Охрана старалась смотреть мимо него, но цепкая тишина будто сама подталкивала чиновника назвать его имя. Он колебался мгновение — и всё же перевёл взгляд дальше, выкрикнув следующего заключённого.

Наконец, все бирки нашли своих хозяев и зазвенели на шеях заключённых. Лишь одна оставалась не розданной. Лаптай стоял в строю, безымянный, словно чужак среди стада.

Чиновник с видимым колебанием взял последнюю бирку, покрутил её в пальцах и, криво скривившись, протянул солдату, кивнув в сторону Лаптая. Тот нехотя шагнул вперёд. Металл в его руках словно налился тяжестью. Под хмурым взглядом сотен глаз он не решился надеть её сам, а только протянул Лаптаю в ладонь и тут же отдёрнул руку, будто обжёгся.

В строю заключённых воцарилась гнетущая тишина. Каждый из них следил, не мигая, ожидая — поднимет ли он бунт? Оттолкнёт ли знак рабства? Или раздавит металл под пальцами? Покажется ли тот огромный чёрный змий, что вчера появился за его спиной?

Лаптай на несколько мгновений застыл, погружённый в собственные мысли. Тишина становилась вязкой, и казалось, что даже горы склонились ближе, чтобы услышать его решение. Но он лишь спокойно поднял верёвку, надел бирку на шею и опустил руки, не произнеся ни слова.

Чиновник шумно выдохнул, будто сбросил с плеч каменную плиту, и поспешил заговорить вновь, переходя к распределению: кого — на дробилки, кого — в шахты, кого — катать тележки. Одних отправил в мастерские, других — выгребать золу из-под печей. Голоса и приказы вновь наполнили двор, разрывая тягучую паузу.

Но этот барак был лишь одним из десятков. В каждом точно так же, под окрики и удары копей, заключённых строили в двадцатки. И казалось, весь лагерь ожил сразу — сотни, тысячи людей медленно приходили в движение.

По промокшим дорогам, между рядами бараков, тянулись человеческие потоки. Они сливались, расходились, пересекались и снова разделялись, словно чёрные ручьи в размытой земле. Гул множества шагов стоял над лагерем, как низкий набат, и отдавался в досках частокола, огораживающих лагерь от мира.

Охранники, рассредоточенные по углам, зорко следили за порядком. Их крики и лязг оружия врезались в общий гул, как удары молотка по камню. Кто-то из заключённых тащил ноги по грязи, кто-то рвался вперёд, лишь бы быстрее добраться до своей каторжной работы, но строй не распадался: любое отклонение тут же каралось грубым толчком или ударом древка.

Среди этого людского моря отряд с Лаптаем казался чужеродным. Толпа сама оставляла вокруг него пустое пространство, словно вокруг камня, о который боится разбиться течение. Красный плащ выделял его из серой массы мокрых спин и опущенных голов. Рядом с ним шёл узник постарше, хранитель книг и памяти, и их двоих обтекала река тел — никто не смел подойти ближе.

Там, где все остальные шли с опущенными плечами, этот маленький остров тишины двигался иначе — спокойно, не торопясь, будто сам дождь и грязь не имели к нему касательства. И солдаты, хотя и старались не показывать, тоже держали дистанцию, обходили взглядом, будто невольно выполняя невидимый приказ.

Никто из охраны не хотел на своей шкуре проверять, правда ли, что этот человек избранный, или всё это лишь байки из таверны. Лучше держаться подальше, тем более начальство само велело: не трогать, не бить, не нагружать.

И потому там, где обычно раздавались толчки и удары древков, теперь царила странная тишина. Казалось, сам дождь падал тише, когда проходил мимо их шага, и в этом молчании было не меньше угрозы, чем в выкриках надсмотрщиков.

Дорога под ногами чавкала, сапоги и босые ноги оставляли глубокие следы в размытой земле. Дождь постепенно стихал, оставляя на лицах лишь редкие капли. Тучи расходились, и первые бледные лучи солнца пробивались сквозь рваные прорехи небес, окрашивая мокрые склоны в тусклое золото.

Наиль шёл рядом с Лаптаем, и чем дольше он смотрел на него, тем яснее понимал: решимость в его взгляде — это не сила, а маска. Под ней скрывалось что-то иное. Не надежда. Ужас. Глубокий, спрятанный так глубоко, что сам Лаптай, казалось, боялся к нему прикоснуться.

— Лаптай, — негромко произнёс Наиль, стараясь, чтобы охрана не обратила внимания, — что с тобой произошло? Ты сам не свой, как проснулся. Я это чувствую. Словно в тебе что-то сломалось.

Лаптай не сразу ответил. Его лицо оставалось неподвижным, но в глазах мелькнула тень — тонкая трещина в ровной, каменной маске. Он перевёл взгляд на Наиля и тихо, почти шёпотом, ответил:

— Ты видишь правильно. Да… сломалось. Но здесь, — он повёл головой на охранников и строй, — слишком много ушей. Позже. Расскажу, когда будет время.

Наиль кивнул, не настаивая. Внутри у него холодком отозвались эти слова. Он понял: кошмар, в котором живёт Лаптай, не закончился, а только начал раскрывать свою бездну.

Отряд уже подходил к карьеру. Солнце окончательно прорезало облака, и сырые каменные склоны вспыхнули влажным блеском, словно сама гора ждала их, нетерпеливо и жадно.

Бригадир карьера, толстопузый Крене, и в ясную погоду не отличался гостеприимством, а уж после дождя и вовсе был словно раскалённое жерло. Завидев новеньких, он грязно выругался, оттолкнул сапогом камень и, сопя, побрёл навстречу.

У спуска в карьер он остановился, заложив за пояс жилистые руки, и стал внимательно рассматривать прибывших. Его маленькие, но цепкие глаза, привыкшие к людскому товару, выискивали стариков, хворых и тех, кто будет саботировать работу. Губы его шевелились, словно он мысленно уже ставил отметки: «этот потянет, этот сдохнет через неделю, этого сразу к тачке, а этого лучше забить до смерти, чтобы бунт не поднял».

К удивлению Кренка, почти весь отряд состоял из крепких мужиков в силе лет, плечистых, жилистых — именно таких, что нужны для каторжной работы. Но в конце колонны шагали двое, и именно они бросились ему в глаза.

тут же зашипел и, кряхтя, подбежал к охране. Его толстые щёки ходили ходуном, голос срывался на визг.

— А эти две белоручки, на кой чёрт они мне тут сдались?! — он ткнул жирным пальцем в сторону Лаптая и Наиля. — Да они ж сдохнут ещё до обеда! Камень придавит — и только хлюп раздастся. Или солнце их высосет к вечеру, как мух на навозе!

Он обежал вокруг отряда, как растревоженная курица, клокоча и махая руками. Слова его сыпались, как камни с насыпи:

— Ну посмотри на них! Этот в плаще — бельмо на глазу. Ляжет тут размозжённый, и всё! А второй? Да ему только свитки перебирать да чернила нюхать.

Заключённые, шедшие рядом, украдкой переглянулись. Кто-то ухмыльнулся, кто-то втянул голову в плечи, но никто не смел вслух поддержать бригадира. Лишь грязь под ногами с хлюпаньем отзывалась на его прыжки и топот.

Он подбежал к Лаптаю и Наилю.— Да плюнь на них, и они рассыпятся. Не они кирку, а кирка их поднимать будет…

Он сплюнул на землю и обернулся к охране.

— Нопрак, ну ты-то здесь сам горбатился, когда мотал срок, — Крене ткнул рукой в солдата, злобно щурясь. — Мог бы и отсечь таких.

Практически все заключённые разом повернули головы в его сторону. С самого начала Нопрак вызывал у них неприязнь: он слишком усердно тыкал копьём, подгонял без всякой нужды и поливал грязными словами при каждом удобном случае. В его движениях чувствовалось не служебное рвение, а злость бывшего каторжанина, которому теперь выпала возможность издеваться над другими.

Нопрак только сплюнул в ответ и, словно заведённый, ломанулся на толпу: — Чего вылупились? — гаркнул он, бодро тыкая копьём по бедрам ближайших.

Крене не унимался. Подойдя вплотную к Наилю, он склонился и разглядел его с ног до головы, оценивая, скользнул по осунувшемуся лицу учёного.— Этот ещё, пожалуй, до Мокрого Месяца протянет, — ухмыльнулся он, и обернулся к Лаптаю.

Тот стоял, закутавшись в плащ.— Ба-а… Да у нас франт из самой столицы! Глядите, какой материальчик, —в глазах Кренка вспыхнул неприкрытый, хищный блеск. Он протянул свою жирную, испачканную землёй лапу, чтобы пощупать ткань.

Что произошло дальше, никто так и не понял. Вот его сальная лапа тянется к плечу Лаптая — а в следующее мгновение — невидимый таран обрушивается ему в грудь. И вот уже сам Крене, будто подрубленный, складывается пополам и летит назад. Огромное тело, молчаливое и беспомощное, ударяется о каменную стену и медленно сползает по ней вниз, как мешок с костями.

Заключённые из барака Лаптая лишь разом, как по команде, ахнули и отшатнулись. Они сразу поняли, в чём дело.— Его нельзя трогать, — прошипел кто-то, и в этом шёпоте был уже не страх, а почти суеверный трепет. — Предупреждали же...

Остальные же стояли, разинув рты, парализованные не столько силой удара, сколько его неестественностью. Они смотрели то на лежащего, хрипящего Крене, то на того странного, в тёмно-красном плаще, который не сделал ни единого движения. Никто не решился подойти к Лаптаю. Он стоял в ореоле леденящей тишины, и плащ на нём для них теперь казался не дорогой тряпкой, а шкурой древнего хищника.

В этот момент к Крене подбежал Улал — тот самый, что вчера прикрывал тело Хакима, а вечером занёс плащ Лаптаю. Он помог громаде подняться, и его лицо было серьёзным, без тени насмешки. И заговорил быстро, эмоционально, указывая на заключённых: слова его сыпались, как град, и в каждом слоге сквозило не просто предупреждение, а знание. Знание той цены, которую платят за ошибку, совершённым Крене.

Крене же, багровый от ярости и боли, слушал, сначала хмуро, скулы его двигались, словно он пережёвывал стекло, но постепенно его морда смягчилась; заметно было, как громада его тела оседала, сминалась под тяжестью этого нового знания. Бригадир, который только что клекотал и грозился смести всех, вдруг стал тише, словно из него выпустили воздух.— И своим передай: нельзя его трогать, — негромко, но чётко, закончил солдат. — Ты уж точно теперь это знаешь.

Улал вернулся к отряду, а за ним, словно привязанный на короткой верёвке, плёлся Крене. Подойдя ближе, он больше не бросал взглядов в сторону Лаптая — только махнул рукой, подзывая помощника:— Шимрл! — рявкнул он.

Прихрамывая, помощник подбежал. Крене наклонился к нему и зашептал, указывая на Лаптая. Шимрл недоумённо переспросил. В ответ получил тяжёлый подзатыльник и злое шипение прямо в ухо. Шимрл скривился, потёр затылок и, всё поняв, кивнул.

— Ведите их на приёмку, — бросил он конвоирам уже вслух. — Пусть дробят руду до нужного размера.

Отряд двинулся. Грязь плескалась под ногами, звенели цепи; работники выстраивались в новый строй, ведомые брошенным приказом. Крене же подозвал Улала в сторону, прислонился к сырым доскам частокола и, почесав затылок, пробормотал с глухой благодарностью:— Спасибо, что предупредил насчёт — ну, красноплащевца. Я с моим характером, уже собирался как следует отхлыстать его и того умника, что рядом… аллергия у меня на таких. А теперь — забудем про это.

Улал коротко кивнул. — Кантит приказал относиться к ним аккуратно, — сказал он тихо. — Не бить. Не нагружать работой. Теперь ясно, почему…

Крене провёл рукой по грубой щеке, хмыкнул и, будто смирившись, махнул: — Ладно. Посмотрим, что из всего этого выйдет. — И, ещё раз окинув отряд недоверчивым взглядом, оценил новых людей.

Отряд ушёл. Дождевые лужи на спуске блеснули в редком солнце. Шум карьера — лязг лома, визг тачек, тяжёлое дыхание дробилок — принял новую партию душ и, начал пожирать их. Наиль шёл немного позади Лаптая, наблюдая за ним украдкой; в его взгляде таилась тревога — он помнил слова Лаптая и чувствовал, что разговор ещё впереди.

До самого обеда по узкой дороге в карьер скатывался нескончаемый поток гружёных тележек. Колёса с лязгом подскакивали на камнях, и, подпрыгнув, телеги опрокидывались на освободившиеся площадки. Каменные глыбы и щебень с грохотом валились вниз, поднимая облака серой пыли, которая висела над людьми тяжёлой завесой.

Заключённые, обнажённые до пояса, блестели от пота, их спины покрывали чёрные разводы грязи и руды. Под нещадным солнцем они махали молотами и кирками, раскалывая глыбы, готовя камень для плавки. Сталь глухо отзывалась эхом в скалах, будто сама гора страдала от их ударов.

Когда куча дроблёного материала подрастала, приходили другие партии узников с тележками и лопатами: они сгребали, нагружали, увозили добытое по наклонным тропам наверх — туда, где уже ждали плавильни.

Ладони быстро разодрались в кровавые мозоли, пальцы с трудом сгибались, руки дрожали, а ноги подгибались на каждом шаге. Стоял сухой жар, и пыль скрипела на зубах.

Крене, словно коршун, бродил между работяг: выкрикивал грубые слова, подгонял ленивых ударом в рёбра и сапогами по ногам, хватал за ворот и толкал вперёд. От его крика у заключённых перехватывало дыхание, но молчали все — иначе плеть.

Только Лаптая и Наиля он обходил стороной, будто их и вовсе не существовало. Их кирки звенели реже, удары слабели быстрее, чем у прочих, но бригадир делал вид, что не замечает. Наиль это уловил — и чем дольше длился день, тем сильнее ему казалось, что невидимая стена оберегает их от ударов Крене и надсмотрщиков.

Обед пролетел, будто его и не было. Толпа металась у повозки, где раздавали деревянные миски с жидкой кашей и по куску сухой лепёшки. Жадные руки тянулись к еде, локти сталкивались, но никто не роптал — каждый боялся остаться голодным. Даже страх заключённых перед Лаптаем в этот момент куда-то пропал. У бочки с чаем толпились не меньше: тёплый настой из горных трав хоть немного смягчал сухость во рту и горечь пыли.

Наиль надеялся выхватить минуту, чтобы поговорить с другом, но шанс так и не представился: в толчее все были на виду, чужие уши тянулись со всех сторон, а охрана следила зорко.

Вторая половина дня тянулась как вечность. Удары кирок отдавались в висках тупой болью, солнце жгло затылки, а пыль липким слоем оседала на коже. Каждое движение давалось через силу, словно тело наполняли камни.

И когда протянулся над карьером протяжный, гулкий звук рога, известивший конец работ, он прозвучал как долгожданный шёпот любимой, как обещание покоя.

Измождённые, с опущенными плечами и пустыми глазами, заключённые потянулись обратно. Они шли молча, не глядя ни по сторонам, ни друг на друга, будто вся жизнь сузилась до одной мысли: дойти до барака, проглотить ужин и рухнуть на жёсткую, колючую лежанку, которая казалась мягче любого ложа.

Дверь барака с гулом захлопнулась, железный засов снаружи встал на место, и в полумраке наступила давящая тишина. Только тяжёлое дыхание и редкие стоны усталых людей звучали в темноте.

Наиль, чувствуя, что откладывать больше нельзя, наклонился к Лаптаю. Тот лежал, уже наполовину во сне, тело его обмякло, руки свесились с жёсткой лежанки. Наиль осторожно тронул его за плечо, потом потряс сильнее.

Лаптай с трудом приоткрыл глаза, в них плескалась пустота, как у человека, вытянутого до предела.

— Лаптай, — шёпотом позвал Наиль. — Ты обещал рассказать. Что с тобой произошло? Если мы не поговорим сейчас — завтра будет то же самое, и послезавтра тоже. Давай в начало барака, там пусто. Никто не услышит.

Лаптай молча поднялся. Пошатываясь, он подошёл к чану, зачерпнул воды и, жадно глотая, пил так, словно хотел смыть ею не только жажду, но и тяжесть, застрявшую в горле. Потом вытер рот ладонью, посмотрел на Наиля и кивнул:

— Пойдём. У меня есть, что тебе рассказать.

Они отошли к глухой стене, где было темнее и не доносился общий гул. Лаптай сел прямо на земляной пол, обхватил голову руками, некоторое время молчал, будто собирался с силами. Когда заговорил, голос его был глухим, срывающимся:

— Это началось ночью. Сначала я думал — сон, просто кошмар. Но с каждым мгновением понимал: это не сон… Я увидел их. Миллим, мою возлюбленную. Она была рядом. А потом появился Он. Тае. Сам бог Смерти.

Лаптай дрожал, каждое слово давалось ему с трудом.

— Я видел его, — продолжил Лаптай тихо, — не в предсмертном видении и не в бреду. Он — не образ из сказки. Он — целое море из змей и клешней, он дышит, как гора, и в его глазницах блещут молнии.

Лаптай говорил долго, сбиваясь, словно в темноте слова наталкивались на невидимые камни. Из его уст выходили образы: холодные воды, в которых исчезала Миллим; глаза родителей, растворяющихся в безликой тьме; шёпоты, что стягивали сознание, как сеть; змеиные кольца и скорпионьи жала, вгрызавшиеся в память. И — сделка, которую он заключил. Не ради себя. Ради них. Ради будущего, в котором он хотя бы после смерти будет не один.

— Он сказал мне: «Ты слышишь. Ты можешь входить туда, куда мне нельзя. Ты — мост». И он дал выбор — не выбор вовсе. Он сказал: «Спустись в сердце горы, найди то, что питает эту скверну, и уничтожь. Сделаешь — я обещаю провести души твоих близких по Лабиринтам Смерти — и вы будете вместе. Откажешься — увидишь, как их души изведёт шёпот».

— Он показал мне Миллим… — голос сорвался. — Я видел, как вода поглощает, как её образ растворяется. Я слышал её мысли — они не были её. Шёпот в её голове — тот же, что шептал кузнецу, что подчинил Хакима. Он хотел, чтобы я это увидел. Чтобы я согласился.

Наиль слушал молча. Он не перебивал, не задавал вопросов. Лишь смотрел — прямо, не отводя взгляда, и в этом взгляде было больше веры, чем во всех словах.

Когда Лаптай закончил, повисла пауза. Где-то в дальнем углу барака храпел во сне заключённый, кто-то тихо стонал, ворочаясь. Но между ними — только тишина и дыхание.

Наиль положил руку на плечо Лаптая.

— Скажу одно, Тае ошибся, — сказал он тихо, так, что слова прозвучали увереннее любого крика. — Он думал, что ты пойдёшь в гору один. Но теперь нас двое. Я помогу тебе. — протянутая рука подтвердила его слова. Лаптай протянул свою в ответ. Рукопожатие скрепило слова Наиля.

Лаптай хотел что-то ответить, но слова застряли в горле. Вместо них он лишь кивнул, чувствуя, как из глубины груди уходит та свинцовая тяжесть, что давила его весь день изнутри. И тут же, вслед за облегчением, его кольнула острая игла вины: «Я веду его на верную смерть. Ради себя. Ради Миллим» — Но эта мысль была такой тяжелой, что он отогнал её, позволив себе на минуту просто быть спасённым.

И в этом мгновении — в темноте барака, среди сотен чужих снов и усталых тел — впервые с момента кошмара Лаптаю стало легче и появилась надежда. И выбор. Идти одному или с другом. Пусть даже сам Тае будет спорить с этим выбором.

Тень внутри него внимательно слушала рассказ о встрече с тем, чья частица силы наполняла её суть. Слова о том, что её никогда не пустят в мир богов вместе с сосудом, принявшим её, она встретила с ледяным, привычным безразличием.

Почти.

Что-то дрогнуло. Глубоко в её ядре, в том клубке древней воли, который люди в своём простодушии назвали бы душой. Что-то заскреблось, слабый, но настойчивый огонёк, трещинка в идеально отполированном алмазе вечности. Но у неё не было души. Она была уверена в этом. Она была силой. Инструментом. Последствием.

Или… Была?

Эта едва зародившаяся мысль была подобна яду. Она не принесла удовлетворения — лишь леденящее озарение, от которого сжималось всё её естество.

Тень задумалась.

За циклы перерождений, числом уходящим в почти бесконечность, она впервые услышала не просто отказ от неё. Не закон. Не приговор. Она услышала подтекст, скрытый за формальными словами. Она осознала истинную причину своей разлуки с теми, кто породил её.

ОНИ БОЯТСЯ ЕЁ…