В тот день я сплела сыну венок из одуванчиков

В тот день я сплела сыну венок из одуванчиков. Он весело бегал с другими детьми по лугопарку, а я все снимала его на сотовый, забивая фотографиями карту памяти.

У меня на редкость плохие волосы – слабые, тонкие, не вырастающие больше пяти сантиметров. Плохая генетика, разводили руками врачи, намекая на лысого к тридцати годам отца. А я мечтала о косах, покупала парики. Хотела родить дочку и плести ей бесконечные косички. Мужа себе выбрала с густой темной шевелюрой, надеясь, что дочка пойдет в него. А родился Венечка с легким пушком светлых волос, будто облачко на голове.

– Не переживай, Сашуль, – успокаивал муж. – Обещаю в следующий раз сделать дочку.

Вечером у сына поднялась температура под сорок. Я вызвала “скорую помощь” и, пока она ехала, осмотрела Веню, искала укусы, клещей, крапивницу. В больнице, куда нас привезли, сказали, что за сегодня это уже не первый случай, забрали у меня Венечку и унесли.

– Вы не можете положить его в больницу без меня! Ему нет еще и двух лет! – билась я в руках Карима, глядя в спину врача в комбинезоне, который уносил нашего сына, обмякшего тряпочкой в его руках.

– Можем, – хмуро сказал принимающий нас врач, – если больше десяти сходных случаев за день, то это уже эпидемия.

Через несколько дней нас – родителей – запустили в бокс, разделенный толстым непроницаемым стеклом. Почти все дети или лежали на кроватях, глядя перед собой остекленевшими кукольными глазами, или змеями извивались по полу. Венечка стоял отдельно ото всех в углу, прижавшись щекой к стеклу. Его волосы стали похожи на созревшие семена одуванчика – такие же белые и пушистые, а сам он был высохшим стебельком, напоминая этот самый чертовый одуванчик. Он не узнал меня. Никто из детей не узнавал своих родителей. У нас взяли кровь на анализ и сказали, что позвонят, когда можно прийти.

Заболевали не только дети. То одного, то другого знакомого увозила в больницу “скорая помощь”.

День, когда нам вручили урну с прахом сына, совпал с днем объявления эпидемии.

Я никак не могла понять, что происходит во всем остальном мире. Карим объяснил, что люди массово травятся сырыми продуктами – овощами, фруктами. А контакт с природой приводит к мутациям и быстрой смерти зараженного. Тот веночек из желтых одуванчиков превратил нашего сына в сорняк.

– Мы оставим прах дома. Возможно, нам придется переезжать в безопасное место, – Карим спрятал урну в шкафу и включил телевизор.

Безопасного места на Земле не осталось.

Переключая каналы, я наткнулась на интервью сухонькой старушки, держащей в руке бокал с белым вином. Она со вкусом прихлебывала из бокала и с видом пророка, чье предсказание сбылось, с легкой издевкой в голосе рассказывала про ошибки человечества:

– Вегетарианцы так долго рассказывали нам про страдания животных перед убоем, что мы все добровольно отказались от мяса. Но как прокормить такую ораву? Создавать растения с хорошей урожайностью и выживаемостью. Здравствуйте, мутанты! – дама подняла бокал, приветствуя, видимо, мутантов, и сделала глоток вина, не обижая себя количеством. – Но никто не задумывался, что животных-то мы ели мертвых, а вот растения жрали живыми. У них есть энергия, нервная система. Вы же не откусываете от коровы кусок, оставляя ее бродить на пастбище. Почему же вы отрываете листья у салата и едите его живого, орущего от боли? Ммм? Зачем вам ранние овощи с генами ледяной рыбы? Чтоб морозы не побили? Зачем в горошке зайчатина, в клубнике – змея, а в лесных ягодах ген медведя? Земляника, малина, морошка, каждая ягода размером с ведро! Здорово, да? Вы знаете, что в зерновые добавлен ген человека, а в бахчевые – таракана? Одного патиссона или кабачка достаточно, чтоб засеять большое поле, и они размножатся со скоростью тараканов, а есть хлеб и каши – это каннибализм. Знаете, зачем в зерновых такое скрещивание? Чтобы наши организмы не отторгали самый дешевый продукт питания. Еще десять лет назад любой ученый вам бы сказал, что такое скрещивание невозможно. Но не сейчас. Вы же видели современных пчел? Они уже размером с собаку, перестали делать мед и просто весь год опыляют цветы, которые теперь устойчивы к морозам, как и ягоды, фрукты, овощи. Эти пчелы жрут выставленный для них на полях сахар, и скоро, совсем скоро, сладкими цветами для них станут люди.

– Старая алкоголичка, – поставила я бабке диагноз, глядя, как та допивает вино.

– К сожалению, – произнес Карим, стоя в дверях, – она права.

– Это антинаучно! Абсурд! Бред! Фантастика!

– Постапокалипсис, – вздохнул Карим.

*

Наш дом – крепость!

До третьего этажа мы заложили окна кирпичом, заварили балконы железными листами. На окнах до седьмого этажа тканевые фильтры воздуха – даже семена не должны просочиться в наш дом. В одной из квартир на первом этаже общая кухня на всех, на поварах костюмы химзащиты и долгая-долгая термическая обработка еды. Мы не можем рисковать, слишком многих уже потеряли. Кому не нравится – могут уйти.

За всю историю борьбы с эпидемией от нас ушло десять человек. Точнее, одиннадцать – Мила заявила, что должна ради ребенка питаться полноценно и, несмотря ни на что, ушла, демонстративно обнимая свой живот. Мы не могли ее остановить, угрозы выйти в окно верхних этажей остудили горячие головы. Тем более, что мы не единственный островок жизни в этом городе. Есть военные, привозящие нам консервы, есть ученые, ищущие способ сделать природу безопасной, должны быть другие дома. В ученых, правда, мало кто верит, но во что-то же верить надо.

*

Борисыч – генерал на пенсии, сделал из нашей высотки крепость. Хотелось к этим словам добавить – неприступную, но это, к сожалению, не так.

Военные приезжали раз в неделю, привозили еду, забирали больных, подселяли в их жилье новых жильцов и прожигали химическим составом периметр вокруг дома.

– Мы оставим вам оружие и боеприпасы, – молодой, но полностью седой майор с забинтованной левой рукой показал на дополнительные ящики. – Людей у нас все меньше, и дело не только в смертях от мутации – овощи научились нас убивать. Вам придется не только экономить продукты, но и самостоятельно защищаться, обходить периметр, дежурить, отстреливаться от мутантов из огнемета.

– Может, мы к вам на военную базу переедем? – с надеждой в голосе спросил Борисыч.

– У нас забито под завязку, – сняв шлем и маску, майор вытащил из кармана стерильную салфетку и осторожно промокнул пот с лица. – Вот троих, умеющих стрелять, у вас оставляю.

Майор кивнул на двух мужчин и коротко стриженную женщину, сгружавших ящики.

*

– Я не представляю как экономить, – пожаловался повар на следующий день Борисычу. – Еды и так привозили впритык, а тут надо меньшее количество растянуть на больше людей, да еще на неопределенный срок.

– А вы не ходите на охоту? – спросил один из новеньких, назвавшийся Стасом. – Мы у себя охотились на них, но твари окружили наш поселок и из окружения смогли вырваться лишь мы трое. Зайцы, например, очень вкусные, только надо их хорошо разваривать, а перед варкой отрубать усы и голову.

– Так у нас нет леса, чтоб на зайцев ходить, – мой некогда интеллигентный муж вылизал тарелку из-под разваренной в размазню перловой каши и уставился на новенького.

– А лес не нужен, – усмехнулся Стас. – Нужна зайчиха как приманка и острые колья, на которые мы будем нанизывать гороховых зайцев.

– Почему? – я подсунула Кариму свою тарелку – треть порции я всегда недоедала, ссылаясь на отсутствие аппетита, и отдавала часть еды мужу. Несправедливое разделение пайка, когда одинаковый объем дают и сухому деду, весящему чуть меньше меня, и таким амбалам, как мой муж, приводило к тому, что Карим всегда был голоден. Стас уставился на меня, не понимая вопрос. – Почему зайцы гороховые?

– Так они мутанты – смесь гороха и зайцев. Скачут как баскетбольные мячи, свернувшись в гигантские горошины. Нужна приманка – зайчиха, орущая, как зайцы, и бойцы, вооруженные кольями. До войны никто в реконструкции не участвовал? Бои на мечах, копьях, стрельба из лука?

Никто из высокого двадцатиэтажного дома никогда не занимался ничем подобным. Нас, жителей, осталось чуть больше половины, и большая часть из нас не знала, как быть дальше. Совершенно не хочется приспосабливаться к новым условиям, жить в ограничениях, понимая, что надежды на прошлую жизнь уже нет. Та жизнь больше никогда к нам не вернется.

– Лучшей приманкой бывают женщины, – услышала я голос Стаса и не смогла понять – он говорил что-то до этого или в столовой была тишина. – Эдна раньше здорово кричала, а потом сорвала голос и с тех пор молчит.

Новенькие троицей ходили вместе, жить захотели тоже втроем. Сначала на них косились – кому кто и кем приходится, а потом отстали. У каждого теперь своя жизнь. Женщин мало. Многие из нас бескрылыми птицами слетели вниз, так и не взлетев. Борисыч даже хотел всех согнать жить на нижние этажи, но Серега, у которого таким образом ушла давно болевшая мать, резонно возразил: “Не мешай, и без твоих запретов жить тошно. Нам больше достанется!”

У меня кричать, как показал Стас, не получилось, я сразу сорвала голос, и Карим пошутил, что немая жена это счастье. Потом закричал сам и Ник, третий из пришедшей троицы, затравленно вздрогнул.

– Ты прирожденный заяц, Карим, – похвалил Стас, глядя как Эдна уводит сгорбившегося Ника из столовой.

На охоту нас вышло семеро. Карим нес колья, веселился и покрикивал зайцем, еще не выходя из дома. На Стаса надели огнемет, а пятеро остальных шли с длинными палками с привязанными к ним ножами. Кидать колья получилось только у Карима. Уровень остальных оказался таким, что Борисыч решил, что мы пойдем в штыковую атаку, иначе перебьем друг друга, а не зайцев.

– Я вас буду страховать с четвертого этажа, – успокоил нас Борисыч, показывая снайперскую винтовку.

– Против гороховых зайцев она не поможет, – серьезно сказал Стас и вышел на улицу.

Прошло около часа. Кариму давно надоело кричать, и его подсевший голос стал похож на стоны раненого животного. Нервное возбуждение у нас спало и мы с Эдной стояли, подпирая друг дружку плечами. Чем-то мы с ней похожи – обе светловолосые с короткими стрижками, худые. Эдна разве что меня чуть крепче. Стас запретил нам разговаривать и только Карим мог подавать голос.

Они выпрыгнули внезапно, словно прятались за ближайшими кустами. Мы их ждали, но все равно растерялись. Первый гороховый шар угодил Кариму в живот. Муж упал на спину, разжав руки, из которых посыпались колья, словно карандаши из коробки Венечки. Удар, видимо, был такой сильный, что Карим запрокинул голову и открыл рот – ему нужен был воздух! Шар трансформировался в гладкого без шерсти зайца с длинными крутящимися усиками вместо лап и хищной зубастой пастью. Зубы чудовища впились в беззащитно выставленное горло Карима, а лапки-усики потянулись к человеческим ушам.

Все это произошло в один короткий миг. И вот уже тонкий усик вырывается из внутреннего уголка левого глаза Карима, оплетает глазное яблоко. Карим бьется в агонии, пытается оторвать от себя зайца, а руки скользят по гладкому телу.

Я бросаюсь на помощь. Но Эдна хватает меня за плечо, выставив передо мной штык. В меня летит гороховый заяц! Он нанизывается на самодельное примитивное оружие и раскрывается, как раскрываются ежики, подставляя миру беззащитный живот. Гороховый заяц похож на обычного зайца, только он без меха, цвета зеленого горошка, и острых длинных зубов у него – как у маленькой акулы. Он растерянно смотрит глазками, моргает, безмолвно кричит от боли. На одно мгновение мне становится его жалко, но точно такой же заяц сейчас грызет горло Карима.

– Назад! – слышу крик Стаса, заряжающего огнемет.

– Нет! Он живой! – кричу изо всех сил.

Карим борется с зайцем, пытаясь сорвать с себя чудовище. Но Стас не слышит меня. Не видит, что Карим живой! Я отталкиваю Эдну и… пуля успокаивает Карима. Он обмякает, и только после этого огонь облизывает его тело.

– Шурик, очнись! – кричит мне сосед-очкарик, вручая полный шампур зайцев.

На землю ничего из того, что потом пойдет в еду, бросать нельзя. Земля ядовита. Сосед отталкивает меня к подъезду, отбирая пустой пока что штык, и как жонглер в цирке ловит на палку с ножом новых зайцев.

Я не помню, чем закончилась первая охота. Перед глазами, сменяя друг друга, мелькали два кадра – горящее тело Карима и умирающий на штыке заяц.

Пришла я в себя только в душе. Эдна помогла смыть грязь боя и обработала мою и свою кожу дезинфектором.

– Спасибо, что не дали Кариму сгореть заживо, – поблагодарила я Борисыча, встретив в коридоре.

– Шурик, это не я, – засмущался старик-полковник, – это Ник, новенький. Он снайпер.

*

Дверь взрывом вынесло внутрь вместе с дверной коробкой. Я в тот момент выходила из спальни и смотрела на происходящее, как на замедленное кино. Дверь летела навстречу, как поршень в узком коридоре шприца, и меня буквально выдавило обратно в спальню. Оглушенная взрывом, я слышала крики далекими и приглушенными, будто бы через вату. Кто-то перевернул меня на живот, по запястьям резанул металл наручников, и военные ботинки остановились перед лицом. Слова падали на меня сверху, но я не могла их разобрать. Больно потянули за волосы, оторвав мое лицо от пола. Уронили. А может, ударили лицом об пол, чтоб не сопротивлялась. Я смотрела на лужицу крови, текущую из разбитого носа – она медленно впитывалась в ковролин. Так вот почему я не могу дышать носом. Схватив за плечи, меня поставили на колени. Комната поплыла передо мной, словно вокзал из окна тронувшегося поезда. Я опять падала. Меня ловили, больно дергая за волосы. А потом все закончилось.

И началось с того, что я очнулась с мокрым полотенцем на лице. В руку впилась игла. Я дернулась, но руку крепко держали.

– Тишь-тишь, Шурик, не дергайся.

Голос показался мне знаком, и я быстро стала перебирать в голове контакты. Борисыч. Боль в руке внезапно усилилась и побежала вверх по плечу, захватывая новые участки тела. Я открыла рот, чтоб заорать, но воздух вырвался из легких, не издав ни звука. Полотенце сорвали с моего лица, и боль от яркого света резанула по глазам.

– Как же ты так, Шурик? – Борисыч шумно вздохнул и выдохнул мне в лицо. – Шпион дал показания. Вот, смотри!

Я приоткрыла глаза, сощурив их в щелочки. Передо мной дрожал белый мятый лист, удерживаемый грубой мужской рукой с грязными ногтями.

– Я, Анисимов… – прошептала я, читая.

Анисимов пронес в дом запрещенку – маленького живого зайца. Зайчишка сбежал, укусил за ногу кого-то из соседей, и только благодаря тому, что народ натренировался на ловлю гороховых зайцев, жертв больше не было. Анисимова поймали, когда он попытался сбежать из дома, успев открыть тяжелый засов подъездной двери. Пытали. И вот передо мной его чистосердечное признание. Он признавался, что вступил в сговор с соседкой из пятьдесят шестой квартиры. При этом пятерка была написана так, что ее можно легко прочесть за шестерку. Судя по неровному почерку, Анисимова били. За то, что он сделал, его мало побить, его убить надо. Показательно, чтоб другим было неповадно.

– Борисыч, – шепчу я, он наклоняется ко мне, почти накрыв мои губы своим ухом, – ты слепой мудак. Квартира не шестьдесят шесть, а пятьдесят шесть. Там живет вегетарианка, она у нас давно под подозрением, но поймать не могли.

Борисыч вскакивает и тычет бумагу с признанием в лицо Сергею, который ставит мне капельницу.

– Здесь какая квартира, Серег? – лист в его руках дрожит, и Сергей выдергивает у него признание. – Шестьдесят шестая? Да? Я не ошибся?

Сергей выругался сквозь стиснутые зубы и гаркнул в открытую дверь:

– Отставить обыск! Борисыч ошибся квартирой!

– Шурик, прости, – всхлипнул мне в лицо Борисыч. – Я думал, что ты мстишь за Карима.

Я закрыла глаза – от боли мне хотелось умереть. Кариммммммммм!

*

Вегетарианка пыталась сбежать, свив из постельного белья и своих вещей веревку. Но четырнадцатый этаж это не пятый. Веревка оборвалась в самом начале – простыня оказалась слабым звеном, истонченная ткань оторвалась от батареи, и соседка, чье имя, данное ей при рождении, я так и не узнала, а новое, индийское, так и не смогла запомнить, разбилась насмерть.

– Во всем виноваты вегетарианцы! – нашел на кого списать все беды Борисыч.

Мы сидели в столовой, ужиная во вторую смену, и обсуждали проблемы. Еда у нас теперь была в достатке, однообразная, но мы не голодали. Гороховых зайцев долго разваривали и получали пасту из растительного белка. Проблема была в другом – у Иванова, которого покусал зайчишка, поднялась температура. Лечить нам его было нечем. Стас предложил ему идти на военную базу, но тот отказался. Было два пути – выгнать из дома больного человека на верную смерть или закрыть его в одной из квартир, кормить и надеяться, что все обойдется.

– Нет, – возразил Стас. – Во всем виновата фанатичность. То, что хорошо для определенной части жителей, не может быть хорошо для всех живущих. Это касается не только вегетарианства.

– Разговоры о политике и религии у нас запрещены! – предупредил Борисыч.

Я опять съела только две трети своей порции. Теперь рядом со мной сидела Эдна. Она наклонилась ко мне и зашипела в ухо:

– Ешшшшь!

Эдна молчала не потому, что сорвала голос, на ее горле был шрам. Я заметила его, когда она меня мыла в душе после той первой охоты. Шрам был рваный, словно заяц пытался перегрызть ей горло. Как Кариму.

Эдну, Ника и Стаса поселили на седьмом этаже в двушке. О своей прошлой жизни они не рассказывали, но соседи этой странной троицы говорили, что кто-то из них кричит по ночам. Кричит, а потом рыдает. Мне казалось, что это Ник.

*

Сегодня впервые после начала охоты мы вернулись с пустыми руками. Зайцев ждали больше двух часов, но никто не прискакал на наши крики. Возможно, как сказал кто-то из соседей, горошек отошел, или вообще мы их всех перебили. Это нас не обрадовало. Чем мы будем питаться дальше – никто не знал.

– Иванов не ест уже третий день, – сообщил мне Стас, носивший ему еду в квартиру на двадцатом этаже.

– Почему ты говоришь это мне? – я умывалась после выхода на улицу.

– Потому, что выше одиннадцатого этажа у нас живешь только ты. Это слишком близко к зараженному.

Мне кажется, что я всю жизнь прожила на семнадцатом этаже. Помню слова Карима, впервые вышедшего на лоджию: “Так вот почему у меня от тебя дух захватывает!” Мы были счастливы в нашей квартире. На одной лоджии встречали рассветы, на другой любовались закатами, а между рассветом и закатом проходила целая жизнь. Сюда же мы принесли Венечку. Здесь же хотели родить и дочь. Мы были слишком счастливы, и боги позавидовали нам.

– Я помогу перенести тебе вещи, – безапелляционно заявил Стас.

– Куда? – я не хотела никуда переезжать.

– К нам!

– У вас Ник ночами кричит, – неожиданно для себя, сказала то, о чем шептались соседи.

– Это потому, что он спит один, не хочет мешать мне и своей сестре.

Вот все и стало на свои места – Стас и Эдна пара, а Ник брат Эдны.

Стас с Ником забрали мои вещи и перенесли их в комнату к Нику. Соседи, встреченные нами на лестнице, молча отводили глаза, словно я была приз, доставшейся победителю. Ник раздвинул диван, постелил постель и посмотрел мне в глаза.

– Я в трауре.

Карим словно стоял рядом, но не осуждал. Он вообще никогда никого не осуждал. Мне нравилось его добродушие и способность принимать мир таким, какой он есть. Но это не было равнодушие. У Карима в детстве погибла вся родня, и он жил у дальнего-дальнего родственника-монаха, при каком-то глухом монастыре, а это учит радоваться любым мелочам.

– Я понимаю, – кивнул Ник. Голос у него был тихий, почти шепот. – Просто вдвоем не так страшно.

Я кивнула, подошла к нему, уткнулась носом в его грудь и расплакалась. Казалось, что во мне море слез, я все плакала и плакала. Выливала из себя боль за Венечку, за Карима, за потерю связи с родителями, друзьями. Мне иногда вытирали нос, поили невкусной от слез водой, опять укачивали в объятьях, что-то шептали на ухо. А потом я проснулась, в мужских объятьях, прижатая спиной к его груди, и поняла, что он не спит.

– Спасибо, – прошептал Ник, выпуская меня из плена своих рук, – я впервые за долгое время не видел кошмаров.

– Расскажешь? – я повернулась к нему лицом.

– Нет. Хочу их забыть и не хочу, чтобы от ужаса орала ты.

*

Сегодня наша очередь идти на охоту. Еды в доме почти не осталось. Кормили только охотников, и то крайне скудно. Надо уходить дальше, искать хоть что-то съестное. Мы прошли мимо холмика, который я насыпала в один из дней на останки Карима. Как раз успела до зайцев. Я уже сносно научилась фехтовать штыком и орудовать плетью, которую для меня сплел Ник. Он теперь всегда шел сзади меня, прикрывая, помогая, стреляя из ружья дробью, которая оказалась эффективна от умнеющих раз за разом зайцев.

– В следующем году они обгонят нас в развитии, – мрачно шутил Стас, а Эдна шипела на него за это, скаля зубы.

– Не переживай, Стас, – ослабевшим голосом отвечал сильно сдавший за последнее время Борисыч, – до следующего года мы успеем умереть.

За моей спиной чертыхнулся Ник, и я, обернувшись, увидела, что он смотрит в бинокль на наш дом.

– Что? – вернулась к нему я.

– Мы думали, что Иванов умер, – передал мне бинокль Ник, – а он мутировал. Смотри на верхние этажи.

Верхние пять-семь этажей оплетали лозы. Густая сетка лиан обвивала верхушку нашего дома, но это было полбеды. Настоящей катастрофой было то, что цветы горошка вот-вот раскроются.

– Пчелы? – спросила я Ника.

– Домой! Срочно! – выкрикнул команду Ник.

Мы сорвались и побежали домой. В топоте наших ног, хриплом прерывистом дыхании мы слышали вой приближающегося роя. Этот звук подстегивал нас, как свист кнута. Кто-то сзади истошно заорал!

– Не оборачивайся! – проорал мне в спину Ник.

Сверху с седьмого этажа заговорила винтовка. Стас не был снайпером, как Ник, но с хорошим оружием быть стрелком не трудно. Двери перед нами распахнулись, и я влетела в подъезд. За моей спиной раздались выстрелы. Это Ник добежал и начал прикрывать отряд охотников. Из десяти вышедших на охоту, вернулась половина. Ник вошел последним, расстреляв все патроны.

– Нам надо замуровать лестничный проем на третьем этаже, – Борисыч передвигался с трудом, к себе на пятый этаж он зайти уже не мог.

Это сделать нереально. У нас нет стройматериалов, сил, а главное – времени. Кто мог, пошли к себе наверх за вещами.

Мы встретились все вчетвером в нашей квартире на седьмом этаже. Брать по большому счету, нам было нечего. Мы прихватили одеяла, смену белья, и я успела натянуть на себя ветровку.

– Надо уходить, – прошептала Эдна.

– Да, пора, – кивнул Стас.

– Вчетвером! – нахмурился Ник.

– Это само собой, – ухмыльнулся Стас, подмигнув мне.

Я не была с Ником как с мужчиной, но они приняли меня в свою стаю. Мы не стали искать комнату в жилой квартире, а осели в оружейной – квартире на первом этаже, которую пустили под технические нужды.

Стас с Ником вооружались, Эдна шарила по кухне, бывшей уже второй день девственно пустой. Я сидела, завернувшись в одеяло.

Дверь в нашу комнату открылась, и вошли трое. Два старика вели под руки Борисыча. Я вскочила, уронив одеяло, и подтащила стул поближе к генералу на пенсии.

– Спасибо, Шурик, – закряхтел он, опускаясь на стул. – Ты всегда была внимательна со стариком, даже когда я разбил тебе нос. Прости меня, но я не за этим. Мальчики, – позвал Борисыч Стаса и Ника. Те подошли. – Серега сказал, что мы все умрем, но он перед смертью хочет пойти на двадцатый этаж и взорвать корни. Это, конечно, глупо, мы уже слышим, как на последних этажах скачут зайцы. Но это поступок попытаться убить хоть часть зла. Я его уважаю. Наши далекие предки не доживали до моих лет, они погибали в бою, как только их дети могли стать им полноценной заменой в строю. А я, дурак старый, дожил. Другие времена. Мир изменился. Да-да. Я все понимаю. Я слаб. Мне мучительно больно. Но мне так не хочется боли. Пожалуйста. Одну гранату. Прошу вас!

– А чеку выдернуть сил хватит? – Стас развернулся и пошел к ящику с полудюжиной оставшихся гранат.

– Обижаешь, сынок! – усмехнулся Борисыч.

– Нас как раз пятеро, – забрал ящик, пришедший с Борисычем пожилой мужчина. – Закройте за нами дверь.

– Прощай, Шурик, – кивнул мне Борисыч и, кряхтя, встал.

Я в тот раз с Ником выплакала все слезы. Мне было безумно жаль всех нас, и ушедших в свой последний бой стариков, и Серегу, который понесет снаряд, и оставшихся, которые еще не в курсе про пчел, но они ждут созревающих наверху гороховых зайцев. Мне казалось, что душа Карима теперь во мне, я радовалась любому хорошему событию. Например, тому, что старики умрут людьми, а не мутантами, и там, у ворот святой Петр опознает в них людей, какими их задумал Бог.

Взрывы раздавались один за другим и я пожалела, что не знаю молитв наизусть. Людская самонадеянность, что блага цивилизации с нами навсегда, сыграла злую шутку.

Эдна принесла канистру с чем-то жутко вонючим. Черная тягучая масса остро била в нос химией, гаражами, автомобилями.

– Отлично, малыш, – Стас поцеловал Эдну в лоб, – мы пропитаем этим одеяла и пройдем мимо пчел.

Меня тошнило от голода, кружилась голова, а тут еще этот запах. Я забилась в угол, накрывшись с головой одеялом, завидуя Эдне – на ней голод не сказывался вообще.

Кто-то входил, выходил, голоса, ссоры. Меня подняли, отобрали одеяло, заставили выпить воду, завернули в липкую ткань, и я мгновенно испачкалась в этой химии вся. Меня вели, я падала, ставили на ноги, и опять вели. Я вспомнила старенький телевизор на даче деда – по нему надо было стучать, чтоб увидеть картинку. Вот так и по мне надо было стучать, трясти, чтобы я включилась, и глаза показали происходящее.

Начался лес. Настоящий лес. Я откинула одеяло с головы и втянула полную грудь воздуха, но только спустя время поняла, что слышу не свежий воздух, а вонь химии.

– Команду “отбой” никто не давал! – услышала за спиной голос Стаса.

Стас обошел меня и ушел вперед. Я оглянулась, чтоб посмотреть, кто шел за Стасом…

*

Травинка щекотала мое лицо. Я пыталась отвернуться, но не могла повернуть голову. Открыла глаза и не смогла вспомнить, понять, сон это, голодный обморок, отравление химией? Сколько времени прошло? Почему я здесь?

Среди звуков я различила звук текущей воды. Шевелиться было больно, но я поползла на звук. Ползла, сбрасывая с себя воняющую ткань. Тело горело, пекло. Ничего больше не хотелось, кроме как пить. Пальцы неожиданно погрузились в мокрую землю, и я уткнулась в родник, опустила в воду лицо и задрожала всем телом. Я не пила всю жизнь. Высохла, как тогда высох мой одуванчик Венечка. Его можно было спасти, просто дав воды.

Лежать в воде очень приятно, но я наконец-то ею наполнилась, как губка. Теперь хотелось согреться на солнышке, найти себе теплое гнездо и спать, спать. Травы в лугопарке были мягкие, сочные, не то, что в диком лесу, через который я сейчас брела. Куст на опушке леса огромный, ягоды красные. Не знаю что это, но мне все равно. Вкус как у малины, но размер ягод с арбуз, а так не бывает. Наверно, у меня все еще галлюцинации от того мазута, который принесла Эдна.

Эдна! Ник! Стас! Меня бросили? Просто прошли мимо. Ник не мог это сделать. Меня потерял Стас. Специально потерял!

Ягоды действительно большие. А может это просто я маленькая. Как Элли. Нет. Снегурочка. Дюймовочка. Все не то. Кто был в сказке то большой, то маленькой? Уже не важно. Венечки нет. Некому рассказывать сказки.

Сплевываю крупные косточки, втягивая в себя малиновое желе. Вкусно. Я никуда отсюда не уйду – тут еда и вода. Ложусь в солнечное пятно на полянке и засыпаю. Хорошо, что меня потеряли.

*

Руки ласково, бережно гладят меня по волосам. А волосы длинные, уже ниже плеч. Крепкие, толстые, как тысяча тонких косичек на голове азиатской девочки. Только цвет зеленый, но я и ему рада. Мечтала о любых волосах, лишь бы можно было плести косы. Руки ласковые. В ответ хочется мурлыкать кошкой. Убирают прядь с лица, дотрагиваются до губ. Я улыбаюсь. Шорох. И вот уже сзади никого нет. Сбежал. А может, сбежала. Откидываюсь на спину, подставляя обнаженное тело солнцу. Не знаю, сколько дней прошло, я только ем малину, пью воду и лежу на солнце. Кожа уже коричневая, волосы зеленые, как и положено колоскам во время роста. Я мутант. Пчелы, размером со среднюю собаку, пролетают мимо. Зайцы здесь не водятся, малина всего лишь ягода, только крупная. Думать ни о чем не надо, а наступят холода… А они наступят?

*

Это все-таки он. И он зеленовато-коричневый. Вчера смотрел на меня из-за деревьев и сбежал, как только я пошла в его сторону. Странный. Интересно – он мутант чего? Вот я – пшеницы. А он кто?

Налетел ветер. Внезапно, как это бывает летом, нагнал тучи и пригнал бурю. Почерневшее небо опустилось на верхушки деревьев. Лесу это не понравилось. Он зашумел, заскрипел большими старыми деревьями, стал бросаться сломанными ветками. Я искала укрытие, стараясь не отходить далеко от малинника, и нашла – глубокая нора в корнях большого дерева. Я нырнула в нее. Фу! Вонючая нора, но стихию переждать можно. Свернулась калачиком на прошлогодних листьях и стала слушать лес. Ему самому страшно. Он жалуется, стонет. Я тихо подвываю, вторя ветру.

Вышла из укрытия после бури и поняла, что потерялась. Пока я овощем валялась на солнечной поляне, ела, пила, мне не хотелось думать, что это за лес, куда мы пришли. После ужаса родного дома, гороховых зайцев, войны с пчелами думать не хотелось вообще. Я гнала от себя мысли о Венечке, Кариме, Нике. Что интересно стало с моей несостоявшейся семьей? Много деревьев упало во время бури, сломы совсем свежие. Пытаюсь вспомнить карту. В какой стороне был лес? Кажется, к югу от города были дачи. Но лес разделявший город и пригород совсем крохотный. Или это он на машине крохотный, а для голой босой женщины он огромный.

Дачные дома начались неожиданно – я убрала от лица ветку и увидела в пяти метрах от себя большую деревянную веранду. Не думая о том, что на дачах могут жить люди, и что они подумают про меня, я уверенно подошла к дому, зашла на веранду и толкнула дверь. Закрыто. Жаль. Неожиданно чужие руки легли мне плечи, меня подвинули в сторону, и… Я обернулась – это был он, тот, подсматривающий. Он вышиб плечом дверь, шагнул внутрь, осмотрелся и повернулся ко мне, протягивая свою руку, словно зовя за собой. Я пошла.

Дом оказался сухой и теплый, поселок безлюдный, в колодцах вода, на огородах крупные сочные ягоды, фрукты, овощи, а на деревьях сгнившие яблоки с прошлого года – люди ушли отсюда давно.

Среди чужих вещей мы подобрали одежду для себя, хотя все так же ходили голые. Он все время молчал, и казалось, что не слышал меня, или не понимал. Притащил кресло-качалку. Теперь я целыми днями лежала в кресле, а он качал меня или плел мне косы. Мои волосы созрели, став соломенно-золотыми, и он собрал семена, вскопал участок за домом и высадил зернышки в землю. Я плакала, когда солома волос обламывалась, оставляя мою голову пористо-лысой. Он гладил меня по голове, целовал, но поцелуи его были такими холодными, словно в нем не течет кровь.

Дождь загнал нас в дом. Стало сыро, зябко. Я натянула на себя широкое платье, повязала лысую теперь голову платком и протянула ему штаны. Не то, чтобы меня смущал голый мутант, но мой взгляд все время опускался вниз, и я понимала, что ниже пояса у него все создано чисто символически, при хождении там ничего не двигалось.

А с другой стороны, когда его пальцы замирали, то я не видела складок кожи как у человека, морщин. Я вообще не понимала, что приводит его в движение. Но это не волновало меня.

– Не хочешь одеваться? – спросила я его, осознавая только сейчас, что не дала ему имя. Для меня он просто – Он.

– А мутанты не носят одежду. Так мы их и узнаем, – раздался грубый мужской голос.

Я повернулась к двери. Мужчина, державший в руках ружье, направил его на мутанта. Пули горохом посыпались на пол. Я закрыла руками уши, чтобы не слышать звук смерти, и завизжала. Внезапно все затихло. Я открыла глаза и увидела, что чужак усмехается.

– Мутант кабачка, – презрительно скривил мужчина рот и опустил оружие.

Тень, мелькнувшая сзади, накинула на шею убийце лозу и стала его душить. Человек захрипел, уронил ружье, ногтями стал царапать сдавливающую шею плеть, извивался, но проигрывал. Став ярким, как малина, он обмяк. За спиной человека стоял мутант кабачка, только другого цвета, этот был нежно-зеленый. Новый кабачок вытащил человека на улицу, не освобождая его из петли. Наступила тишина.

Я повернулась к своему мутанту. Его тело было разорвано и разбросано по всему полу, словно кто-то взбивал его миксером. Я взяла глубокую тарелку, в которой еще утром лежала половинка клубники, и стала собирать в нее семена кабачка. Я посажу их на том же поле, где он посадил мои зерна. Они вырастут и созреют вместе. Наверно, это будет наш способ размножения.