В Зоне. Глава 1

Глава 1 Сентябрь 2004. Зона.

Пусто, холодно и сыро. Дождь с энтузиазмом умственно-отсталого барабанит по крыше крошечного развалюхи-вокзальчика, где-то на самом краю обитаемой Вселенной и этот монотонный однообразный звук прерывают только потерявшие надежду крики какого-то мужичка в сером командировочном плаще. Он стоит в единственной телефонной будке с треснувшим стеклом и занудно и тоскливо орёт в трубку: «Клайпеда! Клайпеда! Алло, Клайпеда!" С плаща натекло на остатки линолеума, командировочный то и дело перекладывает трубку из руки в руку, при этом переступает ногами. Мокрые его подошвы скрипят и отлипают от мокрого же линолеума с противным звуком «чавк». И тогда по коже у меня пробегают ледяные мурашки.

На том конце провода то ли равнодушная секретарша, забывшая о телефоне, то ли рассыпавшийся в пыль город, то ли вовсе пустота и безвременье. «Командировочному» не отвечают и он продолжает взывать.

Шура сладко похрапывает на жестком деревянном "сиделище". Юморной Володя сразу же прозвал этого вокзального динозавра "сиделищем" - две толстые длинные доски, сбитые кусками ржавой арматуры в какое-то подобие скамьи. Что за провинциальный Кулибин воплотил в это чудовище свою блистательную мысль - этого мы уже никогда не узнаем. А Шура скорчился в совершенно невозможной позе и спит. Он может спать всегда и везде, накрывшись своей безразмерной клетчатой кепкой. Когда Шура был студентом он заснул вот так вот во время очередной экспедиции куда-то на Кавказ. Там его вместе с палаткой селем снесло в ущелье. И по утверждениям весьма уважаемых мною свидетелей, этот соня так и не проснулся.

Володя прикорнул рядом и из длинного ворота мокрого дождевика торчит только его крючковатый нос и бородка клинышком а-ля молодой Ульянов-Ленин. У Володи третий день заложен нос, что немудрено при такой-то сырости. Он беспокоится во сне, дышит открытым ртом, хлюпает и сам почему-то стесняется.

Мой третий напарник Стёпа не спит. Он тоскливо, собачьими глазами смотрит на беспокойного "командировочного", ожидая, когда же тот, наконец, прекратит выкрикивать в пустоту свои заклинания.

У самого края сиделища примостилась Наташенька, спрятавшая свои дивные сказочные косы под капюшоном. Она тоже пытается заснуть, приткнувшись к необъятной, пахнущей мокрой псиной, спине Стёпы, а тот боится пошевелиться, потревожить её и только мучительно и громко сопит в огромную соломенную бородищу.

Старушка-кассирша за стеклянным окошком кассы выводит носом длинные рулады, которым мог бы позавидовать любой соловей. Её пальцы, словно живущие своей непонятной жизнью, продолжают стучать спицами, сплетая крашенную шерстяную нить в очередной шарфик или свитер. Надпись "Касса" стерта, краска висит лохмотьями, а сбоку, на самом видном месте, нацарапано короткое и выразительное слово.

Почему-то мне кажется, что именно это слово, как нельз лучше отображает наше положение.

Мы застряли. Причем застряли безнадёжно и надолго. Ещё вчера мы, проклиная всё на свете, пробирались по Острожским болотам, утопали по колено в грязи, нащупывали "бурами" какие-то жалкие остатки растений каменноугольного периода. Карты, с таким трудом добытые из самых надёжных источников, безбожно врали, компас я утопил в трясине, солнца не было видно через многодневную пелену плотных туч.

Конечно же мы ничего не нашли, а к утру вышли к этому Богом забытому городку, над которым вечно висит серый сырой туман. Он встретил нас жалобным мычанием коров и дождём. У сопливого мальчишки-пастуха, утонувшего в отцовских кирзовых сапогах, Шура выпытал, что городок называется Болоткин и стоит он где-то у черта на куличках в углу Гомельской области. И нет его ни на одной карте, потому что и быть не может.

- Вот забрели-то, - выругавшись, покачал головой Степа, и, уловив укоризненный взгляд Наташи, покраснел, отвернулся, что-то смущенно бормоча себе под нос.

Мы умылись у ржавой покосившейся колонки, из которой текла противная колючая вода с металлическим привкусом. На нас удивленно косились местные. Какие-то живописные морщинистые бабульки, широкая тётка в некогда белом, дырявом переднике и парочка голопузых ребятишек. Их можно было понять. Размеренную жизнь забытого городка годами не нарушали никакие события. А тут из леса вывалились на главную площадь четверо бородатых леших и зеленоглазая русалка, фыркая и брызгаясь, смывали с себя многодневный пот и грязь, собранную без малого с половины Полесья.

Умывшись, мы нашли вокзал, и узнали, что ближайший автобус до Гомеля будет только через три дня. И вообще, это Зона и вокруг на многие километры, только скрученные тонны ржавой колючей проволоки, пустые заброшенные деревни с разграбленными домами и попискивающие дозиметры. А Болоткин - это нечто аморфное, несуществующее, забытое местной администрацией. Его вроде как и нет, он не фигурирует в отчётах и документах, милицейские патрули проезжают мимо, словно не замечая живого блеска в глазах-окнах домов. И единственная ниточка, связывающая Болоткин с Большой Землёй - добитый автобус, который приезжает раз в неделю, привозит какие-то тряпки и продукты, пенсию, а ещё - письма.

Болоткина нет, а люди здесь живут. Живут давно, а заброшены они с того самого проклятого 1996-го. Со времён второго взрыва, информация о котором засекречена и по сей день. А куда им податься, ведь здесь все: с трудом нажитое добро, с детства привычные дома и могилы родителей.

Мы здесь чужие. Чужие, в этом зелёном аду пляшущих радионуклидов, страшных, неземных растений и животных, словно сошедших со страниц фантастических романов, полуразрушенных домов и бледных болезненных людей, которым уже некуда идти.

Правда все эти сказки, что нам рассказывали про Острожские болота, оказались большей частью выдумкой. И таинственного "полесского сияния", и трехголовых волков, и клыкастых динозавров мы не видели, хотя добрались до самой границы, пока нас не остановили доблестные, привыкшие ко всему бойцы-пограничники в зелёной пятнистой форме. Без лишних слов нас повернули обратно, да ещё двинули увесистым берцем пониже спины. Мол, дуйте отсюда, не до вас.

Лишь один раз мы испугались по-настоящему. Это когда ночью из-за чёрной кромки кустов вдруг бухнул в небо раскатистый жуткий рёв, от которого мигом притих многоголосый концерт лягушек. Тварь с шумом, напоминавшим движущийся локомотив, ломилась через кусты и в свете бледной луны мы видели, как под напором его тела гнулись и падали молоденькие кривые сосенки.

Мы, словно стадо первобытных неандертальцев, сгрудились у костра, спина к спине, выставив в темноту наше единственное оружие - геологические буры. Было жутко, костер бросал красноватые отблески на смертельно бледные лица, вязкий страх оплетал мысли и мешал сопротивляться. Думалось: "Только бы не меня, только бы не меня." А тварь прошла мимо. И наутро нам было стыдно друг перед другом. Рассматривая склизкий зелёный след и куски полупрозрачной шкуры, оставленные на колючих ветках, Степа покачал головой:

- Вот громадина была. Такую и топором не перешибёшь. Если бы к нам полезла - и не знаю, что было бы.

- Но не полезла же, испугалась,- попытался приободрить его Володя.

Степа покосился на него с таким видом, что Володя тут же замолчал. Сам понял, что сморозил глупость. Ночная тварь была дома и явно никого и ничего не боялась.

Вся наша работа - пустая трата времени и сил. Все наши старания ни к чему не привели. Острожские болота не открыли нам своих тайн. И все наши находки никому кроме музея университета не нужны.

Так и останется навечно памятником людской жестокости застрявший в трясине ржавый немецкий танк. На него мы натолкнулись, следуя за пищанием металлоискателя. Торчала эта образина из болота, ржавела, по самую башню утопая в грязи, и кто, когда оставил машину так далеко от городов, деревень и линии фронта, что за Ганс, Адольф или Фриц сложил здесь свою голову - знают только вековые сосны, да кривые осины. А ведь жил когда-то весёлый белоголовый парень с голубыми глазами, пил пиво и шнапс и отплясывал польку с девушками на бременской или берлинской улочке, а потом - коричневые рубахи, человек с узкой полоской усов, война, танк и вот это болото, вечное как само время.

Была ещё одна находка - страшное напоминание о прошлом. В глубоком овраге, на склоне смыло дождём несколько покосившихся крестов. Открылся слой обгоревших костей, обрывков одежды, осклизлой сгнившей древесины. Степа пошёл вечером за водой и ахнул вместе со слоем глины в этот жуткий овраг. Заорал на весь лес, не в силах сдержать ужаса. Мы сбежались, испуганные, взмокшие, кто с топором, кто с буром, кто с подвернувшимся под руку поленцем - в памяти ещё жила страшная ночь и Тварь, ломившаяся через кусты. А Степа уже стоял на коленях, молил вытащить его из открывшейся братской могилы.

Утром возле оврага обнаружились остатки сгоревших фундаментов и заросший густым мхом бетонный монумент. Буквы на потрескавшейся поверхности совершенно стёрлись и уже нельзя было воссоздать ни имя погибшей деревни, ни обстоятельства её гибели.

Хотя какие ещё могли быть обстоятельства. Ночное кольцо грузовиков и мотоциклов, чёрная форма автоматчиков, вспыхнувший общей могилой сарай. Выстрелы и лай собак. Таких мест на нашей земле не одна сотня, да и не одна тысяча. Соседи или пришедшие партизаны сбросили перемешанные останки людей и сарая в неглубокую яму. Потом никто не захотел селиться на проклятом месте. Поставили бетонный столб с именами, а после Взрыва и его забыли, забросили.

Стёпа потом плохо спал ночами, вскрикивал и пытался перед кем-то оправдаться. Его мучили призраки уничтоженной деревни.

Но всё позади. И вот мы сидим на этом вокзальчике и ждём. Холодно, мокро, все спят, «сиделище» неудобное, и «командировочный», наконец успокоился, бросил терзать разбитый телефон, далёкую Клайпеду и наши нервы, и каждый думает о своём, а у Наташеньки во сне лицо совсем детское, похудевшее и беззащитное. И сидеть бы нам сейчас не в Болоткине, а в Минске, в теплых сухих аудиториях Института, но нет, попёрло нас к чёрту на рога, в Зону, а виной всему наша мальчишеская страсть к приключениям, которая не уснула и в мои бесконечные 45 с лишним, и в Степин седьмой десяток. Несёт она нас подальше от дома, от серой шумной общаги со студентами-двоечниками, от замусоренных двориков Старого Города и от зелёных отравленных вод закованной в бетон Немиги. В лес, в лес! В Зону, чтоб ни одного человека вокруг, пусто, тихо и страшно. Словно на другую планету попадаешь.

Месяц назад я с боем выбил у завхоза палатки, топоры, «буры», вытребовал, бегая по инстанциям, драгоценное разрешение на работы «на территориях зараженных малыми дозами радиации» или попросту говоря в Зоне и сбежал. Сбежал от своей холостяцкой жизни, от недописанной докторской – груды бесполезных листков, которые вряд ли кто-нибудь когда-нибудь прочтёт, от всего на свете, от сомнительных благ катящейся к Армагеддону цивилизации.

Телогрейки, рюкзаки собирали сами. И деньги на дорогу тоже. «У Института не резиновый бюджет», - сказал мне наш начфин Зверев и не дал ни копейки. А сам третью машину за полгода меняет. Хотелось наговорить ему всего, что я о нем думаю, но интеллигентская душонка моя струсила.

Но ребята не опустили руки. Слишком долго мы ждали этого разрешения. Слишком многое перенесли, чтобы достать его. Где-то одолжили, что-то продали, наскребли и всё собрали, считай, своими руками, из своего кармана. Нашли и проводников-сталкеров, и «знающего человека», без советов которых пропали бы мы в лесах Зоны. Где доставали эти люди трижды засекреченные карты – это я уж и сам не знаю, ребята пожалели мои седины и со сталкерами разговаривали сами, многое сохранив от меня в тайне. Но нашли, выходили, выгрызли зубами, переступая через начальственные пороги, устилая путь взятками и обещаниями. И вот мы в Зоне, в несуществующем Болоткине, на крошечном вокзальчике. И все наши старания – пыль, песок, развеянный ветром злой судьбы. И ничегошеньки мы не нашли. Радиоактивный торф, торф и ещё раз торф, которого и так навалом по всей стране. А значит – ехидное хихиканье наших врагов и соперников, потирание липких ручек и самодовольные фразочки: «А мы вас предупреждали… Мы заранее знали…» Тьфу! Ну ничего. Мы их всех ещё сделаем, заткнем за пояс. Главное не разбегаться, держать оборону вместе. Тогда не пропадём.

И было нас тогда пятеро, если считать Степу, нашего незаменимого «лесного человека», рабочего-пенсионера из Минского леспромхоза, который стал для нас надеждой и опорой в этих диких, безлюдных местах. А ещё были Володя с Шурой – «Мэ-эН-эСы» - младшие научные сотрудники, студентка Наташенька, да я, вечный доцент республиканского Института Геологии и Геодезии выпустившего нас в Зону.

К 2004-му году этому Институту уже нечего было делать в родной Беларуси. Вся республика от края до края была изъезжена экспедициями, ощупана, опробована и исследована. Оставалось только одно большое «белое пятно» - Зона. Страшная Зона, заполненная монстрами, чудовищами, а в основном фантазиями пугливых и склонных к сочинительству людей.

В 1996-м, не прошло и десяти лет после пожара на АЭС, в лесу, всего в сотне километрах от Гомеля что-то снова рвануло. Что там произошло, что испытывали на отселённых территориях наши доблестные военные и наши ли были эти военные – никто и никогда не узнал. Конечно слухи ходили один фантастичнее другого. И инопланетян приплетали, мол упала в лесу их тарелка, и разрывы в параллельной реальности, и испытания какого-то жуткого оружия. Десяток жёлтых газетёнок не один год кормилось на этой теме. Уверен, никто из журналистов не докопался до истины. А если докопался, то до печатного станка информация точно не дошла.

А тогда паника была такая, что 1986-му оставалось только завидовать. Остатки населения вывезли в течение двух дней. Дороги перегородили танками, оцепили всю округу колючей проволокой. Наученные горьким опытом гомельчане, проигнорировали речи политиков, утверждавших по телевизору о безопасности и контроле над второй аварией, потянулись на восток с детьми и баулами. В аптеках по старой памяти смели йод, в магазинах – соль и спички.

Дозиметры подозрительно молчали. Точнее пищали не больше обычного. СМИ лили с экраноы сладенький коктейльчик из необоснованного оптимизма. Пугали этим ещё больше. Поток беженцев с юга страны на север всё возрастал, а военные продолжали пеленать Зону многочисленными слоями колючки.

Вся эта шумиха очень напрягала окружающих соседей. Ноты протеста от послов сыпались одна за одной. Российский президент что-то там вещал, английская королева призывала спасать мир, американцы отмалчивались. Им-то что, мало того, что за океаном, ещё и бункер у каждого во дворе со времён Карибского кризиса. А нам здесь жить. С ноющей тоской в груди я каждый день включал телевизор, а там с каждым днём всё хуже. И хуже от того, что никто не понимает, что делать, и что из этого всего выйдет.

Решили вопрос так, как привыкли. Навертели километры колючей проволоки в три слоя. Гордо назвали эту новоявленную Китайскую стену Барьером. Поставили посты военных. Закрыли наглухо дорогу туда и оттуда. Теоретически.

Практически оказалось что в Барьере бывают «дыры», через которые не то что сталкер пролезет, но и грузовик с мародёрами пройдёт. Главное место знать.

Кроме того, по нашему постоянному разгильдяйству внутри Барьера оказалась куча людей. И среди них тысячный Болоткин. Правительству было легче забыть про эти полупустые городки и вымирающие деревни. Наша стонущая после развала Союза экономика не вынесла бы второй волны эмиграции. Через официальные кордоны-дыры пустили пару бронированных автобусов с военными водителями и сделали вид словно и никого нет в Зоне. Привыкли уже все с 18 июля 1988-го, Зона – заповедник. А что в заповеднике творится – это пусть учёные и правительство думают. Простому народу до этого дела нет, ему телевизор смотреть надо и до зарплаты как-нибудь дотянуть. Времена на дворе непростые.

Сказки само собой ходили страшные. Чего только народ не напридумывает. И про чудовищ всяких, и про мутирующих потихоньку сталкеров, и про инопланетян, повинных во всех грехах – от постройки Стоунхенджа и пирамид до повышения цен на колбасу. Фильмы даже снимали с накачанными звёздами в главных ролях. Помню какую-то голливудскую гадость взявшую три Оскара – полуобнаженная актриска с бюстом величиной с глобус палит из лазерного пистолета в зелёного мутанта, а мускулистый гориллоид с пустым взглядом убийцы и полным ртом белых зубов лупит таких же зелёных автоматом по голове под нежную музыку Мэрлина Мэнсона. И всё это на фоне пасторальных белорусских пейзажей. На заднем плане кривая доска с латиницей «KP «Babchin».

На рынки иначе как с дозиметрами не ходили – боялись. Пограничников, что Зону охраняли – героями считали, хотя они всю службу дальше этого самого Барьера не совались. А все чудеса, что видели, сочиняли потом на дембеле.

Где-то в этот период я и заинтересовался Зоной. Влекла она меня, проклятая, манила, а чем – сам не знаю. Искал я её везде, и грезилась она во снах и мечтах, как любимая женщина.

Тогда за впечатлениями и ходить-то далеко не надо было. Выйдешь за черту города, в загаженный лесок, отгораживающий серые микрорайоны с высотными домами-близнецами от сплошного забора промышленных предприятий, чуть-чуть фантазии, и вот она - Зона. Грязный хаос природы, изнасилованной человеком. Битые бутылки, опаленные деревья, а из-под ног – смертельный вопль муравья, придавленного ржавой консервной банкой.

Не знаю как другие, а для меня Зона – это что-то особенное. Я даже люблю её как-то по-своему. Да, да, люблю, не смотря на слёзы, горе и боль, которые щедро дарит она направо и налево. Она как-то для меня ближе, роднее города. И при удобном случае я побежал к ней без оглядки, побежал, как к любимой молодой жене. Ведь своей-то жены у меня давно уже не было. Как не было и друзей за стенами Института.