В Зоне. Глава 3

Глава 3 Сентябрь. Зона

Вот так мы и сидели. Есть было нечего – продукты и деньги почти закончились. С Институтом связи не было, да и не особо хотелось туда звонить. Откуда взялся этот странный старичок с цигаркой, никто не заметил. Просто я открыл глаза – и вот он сидит, попыхивая кривой «козьей ножкой», и смотрит на меня, безошибочно распознав старшего. Сидел он, видно, давно, а мы его не замечали – ведь за всё это время он ни словом, ни движением себя не выдал, а всё ждал и внимательно, с «ленинским» прищуром, рассматривал нас.

- Чего тебе, дед? – неприветливо спросил я, поёживаясь под его взглядом.

Старик оскалил в улыбке свои редкие прокуренные зубы.

- Проснулись, наконец. А я уже второй час жду.

- Чего же не разбудил, коли мы тебе так нужны?

- Ну, вижу – люди спят, намаялись. Чего тревожить. А я человек старый, терпеливый. Подожду.

Наташа чихнула во сне и тут же проснулась, по-детски потирая кулачком глаза.

- Доброго утра, красна девица, - весело поприветствовал её старичок.

- Доброе утро, дедушка, - немного растерянно ответила Наташа. Зашевелились, просыпаясь, Володя с Шурой. Стёпа потянулся и, свалившись с «сиделища», захлопал глазами.

- Вы, как я вижу, люди столичные, - продолжал старичок. – учёные. Гости к нам редко захаживают, а уж таких как вы, мы отродясь не видали. А городишко-то маленький, слухи до меня быстро докатились. Киёк свой я подхватил и айда сюда, на вас посмотреть. Дело у меня к вам.

- Какое дело? – спросил я. А у самого в мыслях уже выстраивалась стройная, как у старорежимных портретистов картина. Дедок – один из тех доморощенных, провинциально-деревенских Кулибиных, что последние полтысячи лет двигают всю славянскую науку. И сейчас, несмотря на то, что мы геологи, он начнёт показывать столичным учёным какую-нибудь хитрую давилку для тараканов или усовершенствованный доильный аппарат.

Дед видно уловил в моём голосе какую-то особую нотку или мысли прочитал. От его проницательного, какого-то телепатического взгляда мне стало не по себе.

- О деле после. А пока пожалуйте ко мне. Живу я небогато, но гостей есть чем встретить. В баньке посидите, попаритесь, одёжу постираете. Поешьте по-человечески, отдохните. Я-то знаю, как это по лесам цельными днями мотаться. Передохнёте, а тогда и о деле поговорим.

«Есть Бог на свете», - хором решили мы. И он опустил на грешную землю своего посланника, в виде этого сухого, кожа да кости, больного насквозь, но живого старичка с цигаркой-самокруткой. Послал, услышав наши отчаянные молитвы.

- Звать меня Степаном Сергеичем, - добродушно ухмыляясь, объяснял по дороге дед. – Стало быть мы с вами, Стёпа, тёзки.

Стёпа согласно кивнул, хотя странно было слышать, как этого седого крепкого мужика, до глаз заросшего буйной густой бородой первый встречный называет не Степаном Ивановичем, а просто Стёпой, как несмышлёного и озорного сельского мальчишку.

- Я тут сторожем работал при станции научной, - продолжал старичок.- Всё они тут со зверюшками возились, лягушек тоннами переводили, по лесам, вот как вы шастали. А после взрыва станцию свернули, приборы на вертолётах повывезли в свинцовых ящиках. Директор наш, Николай Иванович, умнейший был человек, скажу я вам, сказал тогда мне – поедем с нами, Степан. На новом месте и тебе угол найдётся. Да куда я из своей деревни. Каким бы тёплым этот угол не был, а всё ж не родной. Я здесь, почитай, восемьдесят годочков уже живу. Только в войну и уходил с родного места. Вдобавок биологи люди умные, важные, везде, даже в столице, работу найдут. А я, колхозный сторож, кому надобен? Своих пенсионеров девать некуда. И остался, как меня Николай Иванович не уговаривал. А ведь бывало у них без меня ни один проект не шёл. Всёх зверюшек, какие ни есть, я им в лабораторию таскал, в лесу силками ловил. Только я знал, как зверя взять, чтобы у того лапы-ноги целы остались. А уж что они со зверями в лаборатории творили – чудеса. Знамо дело, наука, - дед поднял вверх сухой и скрюченный указательный палец.

Я шёл рядом и засыпал под его бесконечное уютное воркование. Стариковский голос, глухой, прокуренный тенорок, убаюкивал и мои веки сами наливались тяжестью, рюкзак давил на плечи, прижимал к земле. В мыслях витали заманчивые образы бани, кринок свежего молока, пусть даже радиационного, хорошего домашнего обеда. А потом – будь, что будет. Глотать пригоршнями таблетки нам не привыкать.

Горячий, пахучий парок шибанул к потолку, наполнив полутёмное нутро баньки влажным жаром. Стёпа любовно окунул берёзовые веники в горячую воду с полынной настойкой от усталости, несколько раз махнул ими, разгоняя тяжёлый горячий воздух и принялся с кряканьем охаживать тощего Володю. Я поднял ушат тёплой воды и опрокинул на себя. Бодрящий поток хлынул на голову и плечи, смывая грязь и тяжесть последних дней.

- Хорошая у деда баня, - одобрил Стёпа.

- Угу, - откликнулся в углу прибалдевший Шура. – И с радиацией у него во дворе не слишком. Я дозиметром проверял.

- Тьфу на тебя, вспомнил, окаянный, - махнул веником Стёпа. – Да забудь ты хоть на день про свои цифирки, отдохни.

Шура замолчал, и принялся ожесточённо тереть себя жёсткой мочалкой.

- Добротный дед, - всё не мог нахвалиться Стёпа. – Чисто у него везде, хозяина видно, и самогонный аппарат я в сенцах заприметил. Богато живёт.

- Позавидовал-то чему? – захохотал Володя. – Кому что, а нашему Степану аппарат на глаза попался.

- А чего я…, - потупился Стёпа.- Я так…

- Володя, не смущай лесовика нашего, - вмешался я. – А то совсем в краску его вогнал. Ты, Степан, не слушай болтуна этого, он меня ещё в Минске достал. И он и его анекдоты, и его идеи по переделке мира.

Володя фыркнул, выплеснул на себя ещё один ушат и замотал головой, словно большой лохматый пёс, вылезший из воды. В дверь тихонько постучали.

- Кто там? – хором спросили мы.

- Поторопитесь, люди учёные, - высунул нос дед Степан. – Стол уже накрыт, да и красавицу вашу в тепле да чистоте совсем разморило, спит, как агнец божий, будить жалко.

Мы мигом домылись, вытерлись и через пять минут уже с треском за ушами уминали настоящую деревенскую картошку с настоящим, твёрдым, как камень, холодным, как лёд маслом, таявшим на картошке маслянистой жёлтой пленкой, пузатыми красными помидорами, хрустящими огурцами и ещё какой-то немудрёной холостяцкой едой, показавшейся нам такой вкусной, какой не бывает она ни в одном из самых дорогих ресторанов Минска.

Пахло чистотой, берёзовыми вениками, неповторимым запахом старого деревенского дома, в котором смешались дымок ладана, копоть огромной печки и аромат спокойной, несуетной жизни. К Стёпиной радости старичок не забыл и длинногорлую бутыль с мутным, как в украинских фильмах, самогоном. Отказываться было неудобно, обидели бы хлебосольного хозяина. И мы, собравшись духом, «хлопнули» по стопочке. У меня тотчас же перехватило дыхание, и слёзы навернулись на глазах. Зато в животе стало тепло-тепло, а на сердце легко, как в детстве. Ушли в даль проблемы и усталость длинного безумного дня и покой, томный пьяный покой охватил меня.

- Хороша-а-в, - по своему одобрил Стёпа. И хозяин от удовольствия прикрыл глаза – видно принял похвалу.

Ещё немножко пили, ели до отвала – так изголодались за дни экспедиции. И что-то грустно вполголоса пели два Степана. Что-то народное, древнее, забытое в городах. Чем-то они были похожи, понимали друг друга с полуслова.

Наташу положили в соседней комнате под домотканое колючее одеяло. Сами устроились на сеновале, над высоким сараем. От плотно слежавшегося сена волнами шло тепло, и пахло как может пахнуть только бесшабашная деревенская молодость, с гиканьем несущаяся по гравийке на раздолбанном старом мотоцикле, и первая любовь вот на таком же сеновале и летние ночи. И многое многое другое, не пережитое, или давно забытое в душном объятии большого города. И казалась нам жизнь не такой уже и мрачной. Знали, что всё образуется, что всё у нас получиться.

- Какой дед, а? – сквозь сон бормотал Стёпа. – У меня такой же был, домовитый, нестареющий. Тоже песен знал – на год хватило бы. Бог нам его послал, Павлович…- последние слова заглушил басовитый богатырский храп.

А я ещё полежал, разглядывая сквозь щёлочку в шиферной крыше крохотную голубоватую звёздочку. И мысли в голову лезли совсем не деловые, не научные. И щемила сердце какая-то непонятная тоска. Словно ходило вокруг меня что-то хорошее, доброе, а я всё не замечал его, не мог отыскать в своей вечной суете.