Вальс с саблями

Дилижанс из Франции вкатил в Вену аккурат ко дню Трех королей, т.е. к началу Мясопуста. Семейству Варваци повезло и не повезло. Повезло – потому что начиналось самое веселое в году время. Время балов, радости, обильной еды и карнавалов, которое продлится сорок дней и завершится похоронами… контрабаса[1]. Не повезло – потому что по старинной традиции люди творят все, что в голову взбредет, и болтают такое, что в иное время и не решатся. Первый венец, которого увидели усталые путешественники, розовощекий толстяк в добротной суконной куртке, нес под мышкой живого поросенка и битого гуся. Увидев дилижанс и не торопясь уступить дорогу, он выпятил губы и громко издал неприличный звук. Чрезвычайно довольный собой, он отправился дальше в неизвестном направлении, вколачивая, как сваи, свои крепкие ботинки в заснеженную мостовую.

— Дурень деревенский! Ходячая клецка! – раздался сердитый голос кучера-француза с облучка, а далее и вовсе полились непечатные выражения.

— Где югенстиль? – бормотал себе под нос слегка поражённый Коста, не обращая внимания на ругань возницы. – Сплошной бидермайер.

Он плющил нос об оконное стекло, разглядывая улицы любимого города. Он хорошо знал Вену. Боготворил ее. Но город за тонкими стенками дилижанса, стянутый как железным ошейником крепостными стенами вместо элегантного Ринга, город без ар-нуво отставному хорунжему казался чужим.

— Милый, ты смотришь на Вену как на старого знакомого. Разве ты бывал здесь раньше? – проницательно спросила Тамара, пытаясь разобрать шепот мужа. – Что тебя так возбудило?

Коста не нашелся, что ответить. Врать не хотелось. Сказать правду? Невозможно. Как объяснить жене, что он не тот, за кого себя выдает? Что он попаданец из будущего? Да и нужны ли такие признания?

Не то, чтобы он опасался, что Тамара сочтет его сумасшедшим (хотя, наверняка, покуражится всласть). Нет, все сложнее. Намного. Нет уже Спиридона Позова. Был когда-то да весь вышел. Есть лишь Константин Спиридонович Варваци, отставной хорунжий Черноморского казачьего войска. Новая личность со всеми вытекающими! Не рефлексирующий Спиря, задавленный бабьим царством в Салониках-2003, а боец, отлично знающий, как за шашку хвататься и как муху на стене из револьвера прихлопнуть. Хоть и подкаблучник. Тут не поспоришь!

Он слепил себя заново, после того как очнулся почти десять лет назад в Константинополе. Создал свою немаленькую семью, разбросанную между Крымом, Тифлисом и Европой. Родил ребенка, усыновил восхитительную девочку-аварку. У него есть верные друзья, готовые за него голову сложить. Есть обязанности по отношению ко многим людям. Как ни парадоксально это звучало, но у него было будущее. А старая жизнь? Все, что из нее вынес – это набор сведений в крупную клетку о том, что случится с этим миром в ближайшие полтораста лет. И скудный багаж впечатлений и воспоминаний, вроде тех, с которыми сейчас приходилось бороться в попытках узнать Вену 1846 года. Наложить ее на столицу Австрии, в которой он праздновал Миллениум и еще бегал месяц, задыхаясь от счастья.

«Много мне помогли эти знания? Одни убытки от них, – слегка слукавил Коста. – Я уже не попаданец, нет. Я врос в мир прошлого всеми конечностями!»

И все же, и все же… Нет-нет, а ему приходила в голову мысль кое-что поведать о себе любимой супруге. Если бы он постоянно прокалывался, как сейчас, сто процентов рассказал бы. Врать Тамаре – себе дороже: и на душе не хорошо, и раскусит она его, как пить дать.

Одно его тормозило не по-детски. Одно знание, зато какое! День собственной смерти. Можно ли поделиться такой информацией с тем, кого любишь до самозабвения? Чтобы она, его царица, каждый божий день подсчитывала оставшиеся им часы или ночи? Ему казалось, что это крайне жестоко. Превратит неполные восемь лет до рокового дня октября 1853 года в мучительную пытку. Тот случай, когда лучше соврать. Промолчать. Не перекладывать свою боль на плечи Тамары. Так он установил для себя и не позволял мимолетной слабости восторжествовать над установленным правилом.

Но кто сказал, что он и в самом деле погибнет? Кавказскую войну остановить не вышло, так может получится переиграть с Крымской? Если все пойдет, как «было записано», так и будет: 16 октября 1853 года, через четыре дня после днюхи, жизнь отставного хорунжего прервет турецкая пуля. Или шашка. Или взрыв. Без разницы. А что получится, если нападения вообще не случится?! Над этим стоило поработать. Именно здесь, в Европе.

— Какой одинокий и грустный человек! – перевел Коста стрелки Тамариного внимания на постороннего.

Он указал на торговца брецелями у шаткой оградки. Продавцу в короткой курточке, клетчатых штанишках и без шапки было очень холодно. Он стоял у корзины, из которой торчали нанизанные на высокую палку крендельки, сучил ногами и охлопывал себя по плечам, пытаясь хоть как-то согреться. Торговля у него явно не задалась.

— Нет, Тома, я здесь, в этом городе, раньше не был, – твердо добавил Коста.

… На ночевку устроились на постоялом дворе с трактиром на Салесианергассе, скромно приютившегося рядом с Бельведером, уютным дворцом потомков графа Николоса Сальма, защитника Вены от турок, и роскошным обиталищем канцлера Меттерниха. Все три дворца имели великолепные сады-парки, но не это соседство определило выбор Косты. В двух шагах от «гостиницы» в скучном четырехэтажном доме проживал барон Карл Швейцер. Коста привез ему важные письма из Парижа, но решил, что до утра его будущий руководитель подождет. Нестись к нему сломя голову? Семья в приоритете.

Разложив вещи, спустились в трактир перекусить.

Коста предполагал, что незнание немецкого создаст проблему. Угадал верно. Когда трактирщик принялся перечислять названия блюд, отставной хорунжий почувствовал, как зашевелились несуществующие волосы на его бритой голове.

— Кавалершпиц, вайсес шерц, байнфлейш, – принялся перечислять хозяин заведения, широко и гостеприимно улыбаясь. И окончательно добил всех, произнеся название, которое без доброй чарки шнапса и не выговоришь, – Хюфэрльшерцэль!

После долгих попыток пообщаться на французском и английском удалось выяснить, что речь шла о блюдах из отварного говяжьего огузка, о тафельшпиц, будь он не ладен.

— Черт с тобой, немчура, – смирился Коста. – Тащи хоть что-нибудь, только не свинину. Вино есть?

— Вайн? Нихт! Бир есть.

На ломанном французском трактирщик объяснил, что за вином следует топать в погребки-хойриген. Если средства позволяют – то в ресторан. А здесь подают только пиво.

Коста уже сам до этого допер. В зале, украшенным по-рождественски, было людно, и все с пивными кружками. Стоявший у барной стойки худой, как жердь, посетитель по кличке Глиста развлекал посетителей пением «Ах, мой милый Августин» и размахивал полулитровым крюгелем, умудряясь не пролить ни капли[2].

Ох, дорогой ты Августин,
Всё пропало!
Деньги пропали, человек пропал,
Всё пропало, Августин!
Ох, дорогой ты Августин,
Всё пропало.
Платья нет, трости нет,
Августин лежит в грязи…

Печальный текст про чуму, плач и могилу считался песней, воспевающей жизнелюбие и веру в будущее. Те, кому не была известна легенда об Августине, могли лишь покрутить пальцем у виска. Тогда возмущенные доброхоты-знатоки принимались их посвящать в подробности. Этот самый Августин, о котором распевали во всех погребках, был не святым, а пропойцей, жившим много лет назад во время эпидемии чумы. Однажды его подобрали бездыханным на улице и кинули в общую могилу. А он очнулся наутро и принялся горланить свои песни. Оказалось, он не был сражен чумой, а лишь в стельку напился. В общем, типично венская история, резюмировали рассказчики. Коста еще в прошлой жизни был осведомлен об этой легенде, а сейчас поделился с Тамарой. И, конечно, дождался ироничного хмыка.

Непонятно почему, но звучавшая из всех углов речь на немецком и знакомая песня навеяли Косте ассоциации с нацистами. Осталось лишь дождаться патруля и громкого «Хальт!»

Накаркал.

В зал вошли полицейские в ментиках, застегнутых по зимнему времени на все пуговицы. В тех самых ментиках, которые сотворили из советских милиционеров «ментов» на языке уголовников. Сразу направились к столу, занятому семейством Варваци. Потребовали «папирен». Грозно предупредили о необходимости регистрации. И, ограничившись строгой нотацией, величественно удалились.

Глист, как ни в чем не бывало, затянул новую песню. Народ в зале, замерший с кружками пива в руках, отмер и продолжил веселье. Снова на лица вернулись добродушные улыбки, исчезнувшие, как по мановению ока, при появлении наряда стражников.

«Что за чудеса! Трактирщик, уверен, послал мальчонку за ментами проверить подозрительных иностранцев, возмечтавших о бокальчике сухого в краю склонов, заполненных виноградниками!» – тут же сделал вывод Коста.

…— А что вы хотели, мой дорогой? – объяснял ему особенности австрийского просвещенного абсолютизма барон Швейцер. Встреча с ним состоялась ранним утром: Карл Фердинандович по-стариковски вставал ранехонько. – Здесь все доносят. Поголовно! Привратник нашего посольства, мой домовладелец, ваш хозяин постоялого двора. Все! В душе они добряки и мухи не обидят. Но, повинуясь долгу, тут же связываются с Верховным полицейским и цензурным придворным ведомством. А уж оно-то держит все под контролем. Всё-всё! И газеты, и книги, и эмигрантов, и даже господина Бидермайера!

— Господина?! – не на шутку удивился Коста. – Мне казалось, что «бидермайер» – это название стиля.

Швейцер удовлетворенно кивнул. Его выцветшие глаза блеснули по-молодому.

— Жил да был скромный сельский учитель Самуэль Фридрих Заутер из Флеингена, человек прямолинейного ума и деревенской простоты. Пописывал наивные, но искренние стишки, воспевающие добродетели среднего класса. После его смерти два шутника из местной газеты опубликовали сии вирши под заголовком «Избранные произведения Вейланда Готлиба Бидермайера». А что в итоге? Вымышленный персонаж подарил имя целой эпохе, сформировал ее художественный характер, затмив своим величием реально живших государственных мужей и великих виртуозов, как Моцарт или Людвиг ван Бетховен. В городе, где всё дышит музыкой! Где ее боготворят все от мала до велика!

— Я понял. Господин Бидермайер – это собирательный образ европейского буржуа.

— Скорее, бюргера. Ведь мы в Центральной Европе, а не во Франции. И вы правы. Бидермайер столь полюбился стремительно богатеющим, а от того заказывающим музыку капиталистам, что сумел примирить суровую протестантскую этику Германии с жизнерадостностью католической Австрии. По крайнем мере, в стилистическом смысле.

— Эпоха торжества толстосумов!

— Не спешите осуждать бюргеров, взлетевших в небеса и достигших Положения. Вена – удивительный город. Без зависти и злости между классами. Все существуют в гармонии. Достаточно посмотреть на городскую езду, чтобы это понять. Убогая двуколка зацепит дорогой экипаж – никаких криков, обвинений, наказания дворянином простолюдина или, не дай Бог, драк. Скромного извинения хватит с лихвой. Владельцы разъедутся и продолжат свой путь, сохранив нервы в порядке, а достоинство – не пострадавшим.

— Быть может, подобная умеренность – лишь результат строгого полицейского надзора?

— Отчасти, только отчасти. Дело в самом характере венцев, людей добродушных и не склонных к конфликтам. Приветствующих стабильность и жаждущих не потрясений, а развлечений. И создавших город из четырех культур – немецкой, итальянской, славянской и венгерской, – избежав национальной и конфессиональной розни. Мне, как выходцу из Варшавы, все это видно невооруженным глазом.

«Да-да! Не город, а пряничный домик! То-то через два года эти краснощекие толстяки начнут строить баррикады! Хотя нельзя не признать одно: евреев здесь не вешают, как в Польше. Им дают графские и баронские титулы», – подумал Коста и продолжил гнуть свою линию.

— Не могу поверить, что люди, добившиеся высокого положения своим трудом, а не дарованным голубой кровью, готовы смириться с диктатом органов правопорядка и вмешательством в их личное пространство[3]. Рано или поздно они осознают свою роль и перестанут болтаться между простым народом и аристократией.

— Понимаю, – задумчиво покачал головой Швейцер. – Вам после Парижа многое покажется странным. Начиная с провинциальности маленькой Вены с ее четырьмя сотнями тысяч жителей до смирения перед мелочным диктатом королевской власти. Полиция Вены порой ведет себя с горожанами, как заботливая матушка с неразумными чадами, оберегая их от опасных для жизни игрушек. Стоит собраться толпе, привлеченной редким зрелищем, полиция тут как тут. Никогда не допустит беспорядков. Вот вам пример. Как-то раз она посчитала, что рискованно ставить тяжелые бильярдные столы на втором этаже. Последовал запрет. И что же? Отныне все бильярдные столы – только на первом.

— В Париже, – рассмеялся Коста, вспомнив любимый кабачок «Пирей», – об этом никто и не задумается.

— И напрасно! Взять любовь венцев к театральным представлениям. В погоне за прибылью импресарио доходили до крайностей. Вспомним несравненного Шиканедера[4]. У него статистов было больше, чем зрителей. На сцене проводили кавалерийские атаки, маршировали колонны солдат, стрелявших залпами, гремели настоящие пушки. Как тут было не вмешаться полиции?

— Запретили?

— Естественно! Тому же Шиканедеру довольно бестактно дали понять, что продажа билетов в кассе его театра напрямую зависит от количества выстрелов из карабинов на сцене. Где тут искусство и служение Мельпомене?

— И что же он? – заинтересовался Коста.

— Перенес свои феерические постановки на открытый воздух и собирал толпы поклонников, пока не разорился.

— Ни за что не поверю, что народ остался безучастным к лишению зрелищ!

— Их в Вене предостаточно и без театров. Зверинец, Пратер, Тиволи, пруды Бельведера, гигантские залы для вальса, Венский лес… Я уж молчу о том, что Вену называют столицей музыки.

— Не посоветуете, куда нам сходить с маленьким ребенком?

— Аттракционы Пратера вас не оставят равнодушными. Времени у вас предостаточно. Пока не получу указаний из Петербурга о вашей судьбе, развлекайтесь в свое удовольствие. Хотя… Через неделю в Вену прибудет Государь с нашим непосредственным начальником, графом Орловым. Думаю, тогда и будет решена ваша судьба.

«Николай Павлович будет в Вене? О, это будет интересно. Как то он меня встретит? Звиздюлями или пряниками?»

— А что с поляками? Что-то известно о готовящемся рокоше?

— Мятеж… – отмахнулся барон и потыкал пальцем в письма из Парижа. Те самые, которые привез Коста. Со сведениями, добыча которых привела к вынужденному отъезду семейства Варваци из Франции и смерти двух человек. – Уверен, полицейское ведомство о нем давно уже наслышано и во всеоружии. Займемся лучше куда более приятными хлопотами. Вашим устройством.

Швейцер позвонил в колокольчик. Явился слуга.

— Позовите ко мне управляющего дома.

Требуемый господин явился перед баронские очи по первому зову. Замер в дверях, ломая шапку и ожидая указаний. Даром что из простых, он довольно сносно шпрехал по-французски.

— Милейший Пауль! – снисходительно, по-барски обратился к нему Карл Фердинандович. – Скажите-ка мне, как на духу, есть ли в квартале свободные квартиры?

— Сколько человек соизволит проживать? – деловито осведомился управляющий.

— Сколько, Константин Спиридонович?

— Пятеро, включая маленького ребенка неполных пяти лет.

— Семейные пары? Слуги? – продолжил расспросы Пауль.

— Пары, – подтвердил Коста.

— Одна пара – ваши слуги?

— Скорее близкие родственники.

— Эх, мог бы вам у нас в доме в другом подъезде свободную квартиру предложить. Так маловата будет, и вид из окон не тот.

— Сколько спален? Что не так с видом?

— Спален всего две и детская.

— Идеально! – тут же откликнулся Коста.

Швейцер скривился и затряс висячими, в складках брылами, будто Коста стащил с бельевой веревки баронское исподнее. Или досадовал, что ему, барону, в силу его положения приходится занимать весь этаж, проживая в бесконечной анфиладе комнат и залов вдвоем с супругой? Расточительно, но что поделать?

«Прижимистый? Даже чашки кофе не предложил! Или крученый-верченый по самое не могу? Скорее второе, чем первое. Ты, Коста, не забывай: барончик в разведке собаку съел еще тогда, когда ты в этом мире еще и не появился. Дружок Сагтынского, а это многое объясняет! Но в отличие от Адама Александровича, Карл Фердинандович теплых чувств не вызывает», – положа руку на сердце, Коста сделал вывод, что Швейцер ему не нравится. Дремлющий крокодил в засаде, да и только. И не без успеха притворяющийся божьим одуванчиком.

— Уверены? – вернул Косту к диалогу Пауль. – Окна большей частью во двор выходят. А там каретные сараи, – развел руками управляющий. И добавил с ускользающей надеждой. – Зато в обеденном зале имеется балкончик, с которого можно наблюдать фейерверки в саду дворца Шварценберг…

— Я бы взглянул, – воодушевился Коста. Сделал морду кирпичом и преданно вылупился. – Сочту за честь обитать поблизости с вами!

Карл Фердинандович поморщился. И клоунаду раскусил сходу, и понял, что его невинные рассказики матерого Косту Оливийского не провели.

Клоунаду? На решение отставного хорунжего в большей степени повлияло знание Паулем французского языка. Это снимало разом многие проблемы первоначального обустройства. Если все сложится, придется управляющему побыть в роли консьержа в дорогом отеле, который все на свете знает и все может устроить к радости своих постояльцев.

— Имейте в виду, Константин Спиридонович, с водой в Вене не все гладко, – добавил дегтя на прощание барон нейтральным, отеческим тоном. Но отставного хорунжего не оставляло ощущение, что тест он барону провалил. Не глянулся он Швейцеру, ох, не глянулся.

— Нет возможности принять ванну?

— Нет-нет, с помывкой все прекрасно. Дом новый, еще десяти годочков не прошло, как его построили. Я немного про другое. Хоть венская вода поступает из альпийских предгорий по старинному, еще римскому акведуку, у меня от нее выпадают волосы и слоятся ногти.

Барон грустно взглянул на свой безупречный маникюр, на свои покрытые гусиными лапками с пигментными пятнами кисти и вздохнул. Что было больше в его вздохе? Сожалений об утраченной юности? Или недовольства коварством венцев, ускоривших барону приход старости? Вена ему подходила по стилю – тщетно пытавшаяся молодиться древняя столица Габсбургов. Которая доживала под звуки вальсов Штрауса, в ароматах выпечки и в обстановке вечного праздника свои последние деньки. Грохот ружей на баррикадах Весны народов навсегда изменит этот город. Никогда в будущем он не будет прежним. Никогда!

[1] Похороны контрабаса – аналог нашей Масленицы, карнавальное шествие, особенно популярное в Чехии. Но и Вену 1840-х гг. не обошла эта забава. Наряженные толпы носили по городу контрабас, заставленный бутылками и блюдами с едой.

[2] Венские пивные кружки с ручкой называются крюгель (0.5 л) и сайдель (0.33 л).

[3] Коста намекает на вопиющую беспардонность австрийской полиции, не знавший такого слова как «рамки». Если она считала возможным перехватывать любовные записки русского царя и делать их достоянием гласности, как случилось во время Венского конгресса, что же говорить о простолюдинах?

[4] Э. Шиканедер – актер, друг Моцарта, гениальный продюсер и постановщик зрелищ на рубеже XVIII-XIX вв. на открытом воздухе. Финансово рискованные масштабные постановки довели его в итоге до краха карьеры и нищеты.