Варенька

Царила звёздная ночь, тишину которой нарушали лишь заливистые трели соловья. Призрачный свет полной луны нежно обрамлял массивы разлапистых елей. Цепляясь за коряги, ветви кустарников и пучки сочных папоротников над землёй плыли лёгкие клочья тумана. Остывающий после дневного зноя лес наполняли ароматы хвои и диких трав. И казалось, ничего не способно нарушить такое умиротворение, словно сама природа наложила на себя заклятие спокойствия, но, как это часто бывает, в волшебство июньской ночи вмешался человек.

А точнее — два человека.

Они оставили автомобиль на тропе и теперь пробирались среди деревьев, неся нечто объёмное, завёрнутое в плотное цветастое обмотанное скотчем покрывало. Голову обоих венчали обручи с включёнными светодиодными фонариками, рассеянные лучи которых вырывали из полумрака торчащие из земли корни, заросший мхом валежник. Хвойный настил пружинил под двумя парами ног, из глоток вырывалось хриплое дыхание. Тот, что шёл позади, был похож на угрюмого хорька, он постоянно ныл, что не подписывался на такое, что хозяин совсем берега попутал, заставляя выполнять всякую хрень.

— Мы ему что, рабы? — плаксиво вопрошал он. — Слышь, Степан? Надо было отказаться. Его сынок гадит, а мы прибираемся. Нам с тобой это ещё аукнется, к гадалке не ходи. Всякое мы творили, но это уже слишком.

— Заткнись и неси, — хмуро отозвался крупный точно медведь Степан. — Он платит, мы делаем. Или хочешь, чтобы и тебя в болоте утопили, Кислый?

Кислый этого явно не хотел, а потому продолжал переставлять ноги, кряхтя от тяжести ноши.

Обогнули небольшой овраг, пересекли густо поросшую кипреем и золотарником небольшую поляну. Филин заухал, заставив обоих мужчин вздрогнуть.

— Я на такое не подписывался, — снова заскулил Кислый.

И уже не переставал скулить, пока не добрались до болота. Здесь ночь не была столь спокойной, как в лесу. Квакали лягушки, гудела мошкара. Какая-то птица непрерывно и пронзительно пела и эти звуки больше походили на скрипучий смех.

— Фух, — выдохнул Степан, бросив свёрток на землю. Скривившись, вытер пот со лба рукавом толстовки. — Ладно, не будем времени терять.

В отличие от своего напарника, он за всю дорогу ни разу не пожаловался, но ему определённо не терпелось скорей закончить это дело.

Как-то нервно они скатили свёрток по пологому берегу в болотную жижу. Кислый подтолкнул его мысом сапога и тот с влажным чавканьем плавно скрылся под покровом ряски.

— Ну вот и всё, — скорбно подвёл итог Степан. Он приподнял было руку, чтобы осенить себя крестным знамением, но поморщился и передумал, словно рассудив, что не достоин озарять свою тёмную душу подобными жестами.

— Может, что сказать надо? — нерешительно предложил Кислый. — Молитву какую прочесть, а?

— В Бога уверовал? — в голосе Степана сквозило раздражение. Он кивнул на поднимающиеся из болотной топи пузыри. — Не поздновато ли?

— Да вроде бы никогда не поздно. Не знаю, как ты, а я завтра утром в церковь рвану, свечку за неё поставлю. Жалко девку. Хоть и глупая была, но зла никому не делала. Тошно, что мы её вот так… — Кислый горестно вздохнул, решив не договаривать фразу.

Степан покосился на напарника.

— На наших руках её крови нет. Это главное, — он вдруг насторожился, обведя взглядом болото. — Ты слышишь? Тихо как-то стало.

Кислый попятился, моргая так быстро, словно в оба его глаза попали соринки.

— Что-то… что-то не так, — промямлил он.

Тишина была абсолютной. Больше не квакали лягушки, тучи мошкары застыли в свете луны, умолкла крикливая ночная птица. Мир замер. Болото походило на объёмный фотоснимок. Под гнётом этого беззвучия двое мужчин как-то скукожились, в вытаращенных глазах плескался страх. А потом пространство содрогнулось от мощного басовитого рёва, в котором воедино слились боль и ярость. Казалось, само болото получило глубокую рану и, обретя пасть, извергало эти звуки. Зачавкала трясина, выдавливая на поверхность жирные маслянистые пузыри, затрещал корявый сухостой, померкло лунное сияние. Над топью пронеслась воздушная волна, она врезалась в Степана и Кислого, сбив их с ног и окатив тёплым влажным смрадом. Где-то со скрипучим стоном рухнуло дерево, послышались звуки, словно сотни чудовищных младенцев одновременно пробудились и теперь громко, хрипло вопили «уа-уа», призывая своих столь же монструозных матерей.

Степан и Кислый лежали в оцепенении, лишь рты открывались и закрывались как у выброшенных на берег рыбин. Снова из болотных далей донёсся рёв, но он плавно перешёл в протяжный, переполненный неземной тоской стон. Нечто тёмное, громадное заслонило луну, ещё одно мёртвое дерево заскрипело, затрещало и обрушилось трухлявой грудой в заросли камышей.

Первым пришёл в себя Степан.

— Бежим! — просипел он, после чего развернулся на грязном осклизлом берегу, пополз, затем нашёл в себе силы подняться. — Бежим, твою мать!

Он припустил так, словно за ним гнались все демоны ада. Следом помчался Кислый, издавая тонкий скулёж при каждом выдохе. Они ломились через лес, не разбирая дороги. Спотыкались, падали, продирались через кустарники. Им было плевать на ссадины, на ушибы — лишь бы подальше убраться от болота, от того, кто ревел и стонал, от тех кто вопил и чавкал.

Подальше от всего этого ужаса.

А болото не утихало. В том месте, где утонул свёрток, вздулся гигантский пузырь, но он не лопнул, а словно бы схлопнулся, издав басовитый гул и разогнав в разные стороны ряску. Теперь топь забурлила мелкими пузырями, на поверхность всплыла мёртвая девушка лет семнадцати — лицо бурое от гематом, разбитые синюшные губы. На ней была какая-то рванина — то, что осталось от сарафана. Вместе с девушкой на поверхность поднялись ошмётки покрывала, которое в глубине словно бы кто-то когтями разодрал, освободив труп от этих тесных пут.

Детские голоса умолкли. Больше ничего не ревело, не стонало. Подлунный мир окутал какой-то неестественный траурный покой. Девушка поднялась над мутной трясиной, её словно бы невидимые руки бережно приподняли. Тёмная вода стекала с неё тягучими струями, будто это и не вода была вовсе, а нечто густое, подобное мёду. Лёгкий ветерок зашумел в камышах, десятки светляков закружились над мёртвым телом, тускло озаряя зеленоватым светом лицо, шею, волосы.

Девушка покачнулась в воздухе, точно в колыбели, и поплыла над болотными хлябями, удаляясь всё дальше и дальше от берега. Она скользила в лунных лучах, а за ней летели мерцающие стайки светляков. Смутные тени ворочались среди гнилых пней и мшистых кочек, тут и там появлялись парные жёлтые точки, словно неведомые существа раскрывали глаза и провожали взглядами покойницу.

«А-ах, — раздавались протяжные и тонкие, будто бы девичьи стоны. — А-ах…» Ветерок подхватывал эти звуки, поднимал к звёздным небесам. А девушка всё плыла с распростёртыми в стороны руками и безвольно откинутой головой, уносимая вдаль какой-то запредельной, тайной силой. Мимо затянутых лёгкой туманной дымкой островков с корявыми деревцами, мимо заводей, в которых тихое подводное течение меланхолично колыхало осоку, мимо поросших погаными грибами и белёсым лишайником буреломов, мимо чавкающих чёрных прорв. Луна вздымалась всё выше, пока не достигла своего зенита, щедро расплёскивая неверный свет.

«А-ах, — продолжало стонать пространство. — А-ах…»

Средь чёрной воды показалась чуть подтопленная гать, ведущая к большому острову, на котором десяток мёртвых елей щетинились острыми сучьями. В центре острова высился холм состоящий из веток, высохших болотных трав, сопревших шкур и костей животных. Верхушка кургана была чуть приплюснутой, на это ложе плавно опустилась мёртвая девушка. Рядом с её головой белел кабаний череп с обломанным клыком, возле ног лежали мятые вороньи гнёзда вперемежку с потемневшей от времени скорлупой и свалявшимися перьями.

И снова что-то большое, не имеющее чётких очертаний, поднялось над топями, затмив луну. Множество тёмных сгустков окружили остров, затем вытянулись став похожими на невероятно высоких людей в плащах и с головными уборами, из которых торчали оленьи рога. Ночь наполнилась монотонным гулом. Внутри кургана что-то захрустело, затрещало, среди веток, костей и шкур замерцали фосфоресцирующие огоньки.

Тело девушки начало медленно погружаться вглубь холма, словно жёсткий настил вдруг размяк до состояния зыбуна. Гул стал громче, от этого звука вибрировал воздух. Обломки ветвей, трава и останки животных всей своей массой поглощали покойницу, будто чудовищная пасть втягивала её в утробу запределья. Исчезли руки, ноги, грудь, шея. Лицо несколько мгновений белело над поверхность, точно посмертная маска обрамлённая причудливым орнаментом, а потом и оно кануло в неизвестность. Над курганом взвились тысячи крошечных огоньков. Закручиваясь в спирали, они взмыли над чёрными скелетами елей и растворились в воздухе, погаснув все разом.

Холм будто бы дышал. Он то вздымался, издавая хруст и чавканье, то опадал. Поднялся ветер — резко, словно сломав некий барьер и яростно ворвавшись в летнюю ночь. Его потоки носились над болотом, тревожа рябью заводи и пригибая травы. Необычный ветер, зловонный, удушливый. Он заставлял всю живность прятаться под кочки, забиваться в норы и дупла. Он завывал, точно голодный дикий зверь, рыскающий в поисках добычи.

Сделав очередной трескучий «вздох», курган выдавил на поверхность тело девушки, словно изрыгнул его из своего чрева. Рогатые тени отступили от острова, рассеялись. Гул прекратился. И лишь ветер продолжал шуметь, будто презирая и отрицая спокойствие.

Девушка вздрогнула, дёрнулись уголки губ. На её лице больше не было ни следа насилия — кожа чистая, бледная, почти прозрачная. Волосы блестели. Неизменным остался лишь разорванный в нескольких местах грязный сарафан. То тёмное и огромное, что заслоняло луну, отстранилось. Остров с мёртвыми деревьями и курганом озарил холодный свет. Будто бы ощутив это сияние, девушка села на ложе из ветвей и костей. А ещё через какое-то время распахнула веки, окинула сумрачным взглядом пространство. У неё были не человеческие глаза, они словно впитали в себя тьму самых глубоких омутов, секреты древних урочищ.

В глазах девушки таилась потусторонняя сила.

Где-то в лесу, за пределами болота, снова пел соловей. Ночная птаха заливалась трелями. Ей не было никакого дела ни до той фантасмагории, что творилась на далёком островке, ни до явившейся в подлунный мир нежити. Для соловья это была самая обычная ночь.