Вайсе Кецеле

…Следуй за белым кроликом. Я буквально исполнила этот совет последовав за белой кошкой, которая оглядывалась, призывно мяукала, и, словно по парковой дорожке, скакала вниз по лесной тропинке, перечерченной корнями и покрытой сухой дубовой листвой. Я понятия не имела куда ведет меня прелестное создание, но мне сделалось любопытно – шило с возрастом не ржавеет. В конце концов времени у меня достаточно. Отдыхать в Крыму я имею право еще неделю. В моем распоряжении теплый декабрь, небольшой коттеджный поселок, леса, одетые в иссохшее золото, головокружительные горы. И никаких обязательств. Поэтому веди меня, кошка, я последую за тобой в любую кроличью нору!

Тропинка круто спускалась вдоль склона. Я спотыкалась о вездесущие корни, любовалась пестрыми ладошками листьев, окаймленных солнцем, ржавыми пятнышками на золоте. Упоительно пахло слежавшейся, прелью подлеска, сосновой смолой и далеким морем. Кое-где из-под сухой хвои проглядывали грибы. Надо же, здесь растут рыжики! Но солить я их очевидно не буду – не до низменных кулинарных хлопот.

Кошка звала меня вниз, вниз и еще немножечко вниз. Пару раз я чуть не поскользнулась на сырой глине, но сумела удержать равновесие. Тропа уперлась в неухоженный бетонный памятник, украшенный жестяной звездой – крымское солнце сожгло краску. Очевидно, здесь прячется братская могила. Но причем здесь колодец? Круг скамеек обводил каменный бортик, кладка выглядела старинной, если не сказать древней. Я попробовала заглянуть внутрь. Отверстие перекрывала решетка, а внизу колыхалась глухая чёрная пустота. Мне сделалось не по себе. Впрочем, там, где могилы всегда страшно.

Я устроилась передохнуть на скамейке, полюбоваться небом, погладить кошку, которая тотчас устроилась у меня на коленях и замурлыкала, перебирая лапками. Нахалка, не впивайся когтями мне в брюки! Ноль внимания. Кошка, одно слово, что с нее взять. Зачем она меня сюда привела? Хорошо, что здесь не прячутся ее котята и мне не придется их спасать. А за прогулку спасибо. Поднимемся наверх, дорогая кошка, угощу тебя колбасой, или сходим до магазина куплю пауч. Словно прочитав мои мысли, кошка ткнулась мне в ладонь мокрым холодным носом. Эх ты, бедолага… Я бы взяла тебя с собой в Москву, но полагаю что на свободе тебе определенно лучше. Правда, кошка?

Она мурлыкнула, снова потерлась мордочкой и боднула меня лбом – пошли, мол, нечего рассиживаться! Пошли так пошли, кошке виднее. Гулять я могу до темноты, каникулы у меня длятся почти до нового года – никаких книг, никаких редакций, никаких недовольных авторов. В уединенный поселок меня отправили дорогие друзья, поняв что зима в Москве окажется для меня слишком тяжелой. Непростое лето, дурные воспоминания, затянувшаяся болезнь. Что поделать, все мы не молодеем, и мое бренное тело наконец-то начало давать сбои. Ничего… Погуляем, подышим воздухом, в субботу навестим местный рынок. Там у местных торговок все еще продается мелкая и ароматная местная клубника, подвявшая грунтовая малина и огромные бледные груши бере, пахнущие корицей и миндалем. Те, кто их никогда не пробовал, потерял очень многое. Потому что груши бере вкусны, как июньский мёд. Откусываешь кусочек, наслаждаясь прохладной мякотью, и он тает во рту, оставляя послевкусие бахчисарайского сада, словно вокруг танцует восхитительные одалиски, позвякивают монистами, покачивают бедрами и зазывно улыбаются, обещая грозному крымскому хану тысячу и одну ночь…

Но я не во дворце, я в лесу и тропинка круто обрывается в овраг. Я опасливо глянула вниз - честно скажу ходок я тот еще, и склон меня пугал. Но моя белая спутница настаивала изо всех небольших сил. Что ж полезли, дорогая кошка. Я начала спускаться, осторожно цепляясь то за веточки, то за корни, то за выступающие валуны. Здесь явно когда-то стоял старый татарский дом, а может и не татарский, а может и не один. И кто-то вымостил дорожку серыми камнями, а потом он заросла, путь закидало листьями, затёрло временем - так бывает…

В итоге я все-таки сорвалась и буквально кубарем скатилась на самое дно оврага, темноватое и сырое. Густой запах подлеска еще усилился, кружа голову, на мгновение я словно бы захмелела, но сразу стряхнула морок. Подумаешь, овраг! И не такое видали, и не там лазали. Чай не Алчак, не Алтай… Здесь тоже оказался перегороженный решеткой колодец, на дне которого буквально клубилась тьма, я взглянула и тотчас отпрянула. Кошка тоже не захотела заглядывать слишком глубоко. Она прошлась по бортику и уселась подле старой сосны, неторопливо вылизываясь. Я осмотрелась, вдохнула воздух и удивилась. К сырой прели примешался легкий, тающий флер цветов. Вот и они!

Я осторожно отодвинула ветви сосны и увидела то, чего в декабре категорически не ожидала. Пробивая многолетний слой бурой листвы к солнцу тянулись самые настоящие подснежники. Целый кустик, красивый и яркий, словно сделанный из фарфора, с белыми цветами, словно бы разгоняющими мглу. Вот это чудо! Я притронулась к глянцевым листикам, принюхалась к еле уловимому прохладному аромату. Его почти невозможно почувствовать, но острое обоняние – моя сильная сторона.

Смешно сказать, но я всегда точно знала, что человек ел на обед и сколько часов назад принимал душ, собирается ли скиснуть сметана, свежее ли яйцо. Летом моя чувствительность доставляла немало неудобств, я старалась избегать транспорта, супермаркетов и тесных лифтов. Но и приятные находки порой случались. Цветущая сакура в центре Питера, четки, пропитанные церковными воскурениями, теперь вот подснежники… Цветы источали неуловимый запах только что пробудившейся юной весны. На мгновение я почувствовала, что тиски, целый год сжимавшие мое сердце, словно бы разжались.

Я вдохнула полной грудью густой сладковатый воздух. Впитала в себя овраг вместе с прелью листвы, горечью мокрой коры, острым, мускусным, лисьим запахом. Да, здесь живет лиса, я чувствую рыжую воровайку. И дикий кот здесь тоже проходил, и не раз. А вот люди были давным-давно, и они пахли ужасом и тоской. Я тряхнула кудрями, отгоняя наваждение, взяла на руки теплую кошку и внезапный страх отступил.

Подснежники словно светились в сумерках оврага. Я улыбнулась цветам. Может, другой человек собрал бы дивный букетик, взял с собой, поставил в стаканчик, день-другой любовался, а потом отправил на помойку мертвую красоту. Я же не смогла бы любоваться, как в клетке квартиры увядает дикое чудо.

Осталось понять, как отсюда выбраться. Склоны оврага выглядели сомнительно. Карабкаться по ним вверх представлялось не лучшей затеей. Я огляделась, прикинула время по солнцу – закат наступит к пяти, где-нибудь через час. Значит лучше здесь не задерживаться. Я поискала тропку, не нашла ее, и наугад полезла наверх. За одежду хваталась колючая ежевика, шиповник тоже внес свою лепту, глина скользила под ногами. Залетный ворон ехидно каркал над головой – мол, куда ты полезла, дура?! Я тоже задавалась этим вопросом. И лишь кошка не чувствовала вины, изящно балансируя на сухих сучьях.

Слава Богу, слава вам, - хихикнула я. Овраг взят, и я не там. Край леса упирался в забор, окружающий застарелую стройку. Людей поблизости не наблюдалось. я задумалась как же теперь попасть в поселок. По счастью внутри периметра грохотала безвестная техника, кто-то ворочал тяжелые предметы и бранился сквозь зубы. Я поскреблась в забор, надеясь что с кошкой на руках выгляжу достаточно беззащитно. Вскоре в калитке открылось окошко и на белый свет выглянул немолодой рабочий. Его загорелое лицо выражало усталость, худые щеки поросли полуседой щетиной, черные глаза смотрели пристально, изучая: кто это к ним пожаловал и зачем.

- Заблудились, девушка?

- Заблудилась, – покорно признала я. – Тропку к морю искала, а оказалась в овраге.

- Так вы не туда забрели девушка. Здесь никак к морю не выбраться, оно ниже, за береговым шоссе. Следуйте вдоль забора, выйдите к памятнику, от памятника вверх, на бетонку – и по ней до самого пляжа, если хотите.

- Ой, спасибо! – улыбнулась я. – Понимаете, я из тех, что в трех соснах заблудится.

Рабочий кивнул – похоже, ему не в новинку направлять путников.

- И еще, - продолжила я. – В лесу тоже братская могила стоит, а внизу в овраге – развалины и колодец, девятнадцатый век, кабы не старше. Может подскажете, что там раньше было? Усадьба, наверное?

Мне почудилась тень гнева в черных глазах, но рабочий не стал сердиться – не иначе, привык к туристам и их вопросам.

- Нет, не усадьба. Знаете, девушка в этих колодцах топили ялтинских евреев. В сорок первом году, в декабре, как сейчас, раз пригнали сюда несколько сот человек и колодец за колодцем пошли забивать вперемешку расстрелянными и еще живыми людьми. Младенцам мазали губы ядом, детей добивали прикладами. Эта история сохранилась в архивах. Раньше там у каждого колодца стояли памятники, но сами, понимаете желающих следить за ними особенно не осталось. И память потихоньку выветривается. Мало кто сейчас помнит об этих могилах.

Я вздрогнула:

- Спасибо, что рассказали, я не забуду.

Рабочий хотел что-то добавить, но его грубовато окликнули и окошко закрылось.

С кошкой на руках я пробралась вдоль забора и вышла к памятнику, точнее к братской могиле, украшенной стелой. Спите спокойно, добрые горожане…

В переулке Гитки-Тайбы
Спят подъезды, спят подвалы.
В переулке Гитки-Тайбы
Я стучу в свой бубен алый…

Я склонила голову и прошептала молитву. Жизнь давно научила меня не плакать. Словам вторил закатный хор зябликов, облюбовавших заросли. Потом я огляделась и увидела вдалеке контуры знакомой многоэтажки. Там ждало уютное гнездышко, идеальное место для уединения, призванного вылечить усталое сердце и подлатать потрепанную душу.

Для того, чтобы зализать раны нет ничего лучше крымской зимы. Затихают шоссе и пустеют шикарные дачи, не мельтешат туристы, не толпятся экскурсоводы, никто не орет про раков и горячую кукурузу, не блюет с парапета, надегустировавшись до изумления. Пустые поселки кажутся декорациями к старым фильмам, в зарослях плюща гнездятся птахи, на просоленном пляжном бетоне спят коты вперемешку с собаками, одинаково рыжие и величественные.

Под белесой накидкой тумана земля вспоминает какой она была раньше, и тени бродят вместе с живыми. В череде долгих лесных прогулок мне не раз чудилось, что в густой чаще прорезаются контуры охваченных огнем башен. По шоссе марширует когорта, сверкает на солнце значок с орлом, гонят по песчаной дороге караван измученных невольников, с визгом и криками мчатся злые татары на косматых маленьких лошадях, проезжает на ослике безвестный дервиш, напевая нашид, от которого и следов в памяти не осталось. Крым он такой…

Бесцеремонная белая кошка проводила меня до дома, обнюхала все углы в квартире, соизволила пожевать колбаски и замяукала около у двери, требуя, чтобы ее выпустили восвояси. Я закрыла за ней тяжелую дверь, и, признаться, не очень расстроилась. Потому что, если кошка просится в дом, значит кошку нужно забрать с собой. А приручить к цивилизации и житью в московской квартире дикую тварь из дикого леса, никогда в глаза не видавшую ни лотка, ни лежанки, ни ветеринара возможно конечно… Но хлопотное и непростое дело. Вернется – решим.

Перестав думать о белой кошке, я спокойно поужинала домашней брынзой с лепешкой, зеленью и овощами. В Москве такую еду ни за какие деньги не раздобудешь. Чтобы брынза пахла парным молоком, зелень – горькой дразнящей свежестью и родниковой водой, чтобы хлеб хранил тепло рук, которые его выпекли? Не бывает. Горсть таблеток завершила мой ужин, я включила незамысловатый турецкий сериал про любовь и уплыла в сон, на удивление легкий. Кошмары отступили, личные демоны взяли отпуск. И утро оказалось легче обычного и дышалось свободнее и даже танцевать захотелось, словно груз лет вдруг ненадолго стал меньше.

Ну и день задался выше всяких похвал. Ослепительное солнце раздвинуло занавеси облаков, заиграло на крышах домов, моментально высушило тропинки, расцеловало каждую алую ягодку шиповника. Мне всегда казалось, что они игрушечные – настолько сочными красками играли их глянцевые бока в лучах света. Брызги кармина, бусинки сердолика, капли безвинной крови… Нет, простые плоды, одичалые, неухоженные, но бесконечно радующие взгляд. Если бы я была художницей, то конечно запечатлела бы это щедрую россыпь. Но, увы, талантом меня обделили.

Я с удовольствием побродила по окрестностям, заглянула в скудную поселковую лавочку, и покормила неизбежную белую кошку, которая явилась к подъезду и затребовала своё хриплыми воплями. К величайшему сожалению маленькой жадины, ей пришлось делиться с другими котами. Каждый крымский поселок, в который на лето заезжают туристы, моментально обрастает котами. Пестрыми, серыми, черными, заурядными и породистыми на вид, но одинаково независимыми и льстивыми. Летом все они привыкают собирать дань с заезжих гостей. Зимой приходится тяжело – кто-то не учится охотиться и голодает, кто-то не переживает болезней, кого-то утаскивают несытые лисы. Но выжившие крепчают, лоснятся и по весне оглашают окрестности оглушительные боевыми кличами. Иногда мне казалось, что именно коты – владыки Тавриды, и лишь они решают, кто будет жить на этой благодатной земле и прислуживать шерстяным повелителям.

Перегладив целую хвостатую банду, я отправилась вниз по бесконечному серпантину, пересекла шоссе и спустилась к безмятежному морю. Погода переменилась, с гор натянуло густую массу серых, сырых облаков. Я посидела на берегу, подышала солью, насладилась тонкой примесью запахов печного дымка и свежего хлеба, поперебирала камушки, выглядывая – не завалялся ли самоцвет или осколок керамики. Неспешные волны манили – я разулась, отставила подальше ботинки и осторожно вошла в ледяную воду. Это всегда помогало мне заземлиться, почувствовать родство с полуостровом, чужим мне по крови, но глубоко близким по духу.

На берегу никого не было – ни собак, ни людей, ни даже скандальных чаек. Блеклый день словно стер все живое и укачивал меня, баюкал, шептал что-то на своем морском языке. Может хотел поведать береговую сказку, может о чем-то предупреждал. Я не стала задумываться. По старинной крымской привычке запустила в гальку руку, достала небольшой, тускловатый, но явственный халцедон, припрятала в кармашек на память и отправилась восвояси.

Пришлось карабкаться по крутому подъему, мимо бодрого магазинчика с привозной снедью и безнадежно пустых гостиниц. За домами ухоженная дорога сменилась разбитой бетонкой, щедро политой липкой глиной. Свернуть ногу здесь было, будем честны, легко, но я старательно лезла дальше, то и дело приостанавливаясь, чтобы переждать приступ одышки. В ноздри вползал мокрый запах крымской земли - в нем даже если почва распахана не чувствуется кладбищенского холода, он благодатен. И в то же привкус обыденной, естественной, как смена времен, смерти всегда звучит в сложном тягучем запахе. Я передернула плечами - вдруг представился огромный колодец в которой сбрасывали людей. Спокойно и методично расстреливали женщин, детей, стариков. Кто-то орал по-немецки, кто-то стонал и молил, кто-то плакал от безысходности, на нескончаемой тонкой высокой ноте…

Наваждение, морок, сгинь! Нечего столько гулять по лесу, и не такого наслушаешься. Я глотнула воды, набрала воздуху в легкие и кое-как доползла до шоссе. Через пару минут подскочила переполненная маршрутка я скакнул в нее и поехала в Ялту.

Курортная столица полуострова не уставала меня радовать. Мне всегда нравилось сочетание провинциального пафоса, царственной роскоши и фантастической эклектики, проступающей в архитектуре зданий, то изящных, то неуклюжих. Мне нравились вычурные балкончики, витые колонны в стиле модерн, вытянутые вверх окна, башенки, острые крыши. Мне нравилось горделивая осанка старинных дач, заявляющих: да, мы бывшие. Мы дворяне, белая кость, обиталища графов, князей, отпрысков монаршей крови. А ты кто такая, милочка? Прости, но твое место - заходить с черного хода.

Хочешь заходишь, не хочешь - отправляешься шляться по набережной, любоваться на рыбаков, катерки, чаек, разглядывать пеструю утомительную толпу приезжих. В городе туристов не отпугивает даже зима. Музеи, дачи, ресторанчики, прославленная канатка – можно выгулять наряды, спутниц, неудачное настроение, с кем-нибудь поругаться, хорошо выпить и отправиться в малолюдную пафосную гостиницу. Отдых есть отдых, неважно, что ворчит календарь…

Если ты, конечно, не живешь в санатории, не тратишь время на то, чтобы пить целебную воду, подвергаться массажам, грязям, иголочкам в самых неподходящих местах. Завсегдатаи лечебниц надеются, что все это поможет исцелить тоску, хандру и категорическое неприятие реальности. Я бывала здесь в санатории не могу сказать, что меня это исцелило. А вот крымские горы совсем другой коленкор. Сероватые, исчерченные морщинами склоны, поросшие сосновой щетиной, укутанные в медленные, синюшные тучи. Плавные контуры вершин, уже припудренных белым. Любимое ощущение – если смотреть вдаль, город кажется слоистым, словно пирог. Караимы, турки, византийцы и скифы - все они до сих пор толпятся на набережных, торгуются, ссорятся, провожают друг друга в море…

Я задержалась в любимой кафешке, где подают восхитительный пахучий эспрессо, отдающий счастьем и Питером, с удовольствием слопала пару эклеров с настоящими сливками, подкинула сотку на чай улыбчивой продавщице. И вернулась в поселок через автовокзал. Меня радовал долгий спуск по темной дороге, перекличка брехливых собак, крики сычиков и колючие звезды, насмешливо наблюдающие, что еще за душа человеческая бродит внизу. Много вас тут, на каждую не насветишься!

Спала я без сновидений. Новое утро порадовало мелким глухим дождем, далеко гулять не хотелось. Но я вышла из дома чтобы размяться и подышать. Для белой кошки я припасла пауч, уничтоженный быстро и без особенной благодарности. Нахалка спешила по своим хвостатым делам и не удостоила меня драгоценным вниманием.

Я прогулялась по небольшому местному парку, посидела на мокрой скамеечке, глядя на серебристые волны. Удивительно - мне казалось, что зимой Ялту посещают шторма, но море выглядело спокойным, гладким, серым, словно дорогой шелк. Оно лишь чуточку колыхалось, редки катерки проползали по нему, словно швейные иглы по ткани, редкие чайки носились взад-вперед, предвещая перемену погоды. Огромный ворон, один из тех что гнездится на соснах в ближнем лесу, совершил надо мной круг почета, возвещая кра! Кра! Хорошо не испачкал ничем, а мог. Надо будет посмотреть, что говорят античные гаруспики о значении полета ворона. Помню, что сова – птица Афины, если она пролетит с правой стороны, это означает успех во всех благих начинаниях...

От размышлений меня отвлек зарождающийся скандал. Точнее какая-то вредная остролицая старуха в причудливом пестром пальто, визгливо кричала на девочку-подростка возмущаясь ее поступком. Посмотрим, в чем дело – не люблю, когда обижают детей… Я незаметно подошла поближе и прислушалась к разговору.

- Немедленно, я тебе говорю, немедленно отнеси цветы туда, где ты их взяла! Положи на место и попроси прощения.

- Анна Геннадьевна, что я такого сделала? Просто маму хотела порадовать, - всхлипнула девочка.

- Ты же знаешь, и все знают – нельзя трогать цветы из оврага!

- Ну почему?

- Не прикидывайся дурочкой, Ляля! Чужого несчастья кусок хочешь, чужую судьбу на себя возьмешь!

- Но Анна Геннадьевна…

- Быстро!

Безвестная Леля хотела возразить, но не стала. Скорчив мимолетную гримаску, она тряхнула копной шикарных курчавых волос, развернулась и отправилась вниз по тропке в знакомый лесок. За девочкой деловито направилась знакомая белая кошка, то ли провожая, то ли конвоируя нарушительницу спокойствия. Я уже собралась вернуться на свой наблюдательный пункт, но принюхалась и осознала – у девчонки в руках были подснежники, те самые дивно пахнущие удивительно нежные, которые я запомнила и не стала трогать. Почему же их нельзя рвать? Да я помню, кажется они занесены в Красную книгу. Любопытство оказалось сильнее такта. Я обратилась к старухе вежливо, словно та была знаменитой поэтессой со сложным характером:

- Простите пожалуйста, Анна Геннадьевна! Я случайно подслушала вашу беседу и полностью с вами согласна. Краснокнижный подснежник редкий цветок, и, знаете, я никогда не видела, чтобы он цвел в декабре.

- Овражный подснежник цветет круглый год. Летом это не так заметно, растение прячется за густыми зарослями, а когда листва опадает, цветы легко обнаружить. Они никогда не вянут – и в январе, и в августе, и в жару, и под снегом подснежники тянут к солнцу белые лепестки. И я, барышня, никому не советую их рвать.

- Почему, в чем тут дело? – наивно спросила я. – Оштрафуют?

- Можно сказать и так, - старуха пристально вгляделась в мое лицо, изучая меня, словно курицу на базаре. – Вы же не местная, барышня, правильно? И аккурат на солнцеворот пришлись, ко времени.

- Да, я приехала из Москвы. Знаете, обожаю местные легенды, можно сказать коллекционирую их. И похоже, что в вашем поселке происходит интересная история.

- Вы правы, любознательная барышня, но это разговор долгий. Вы уверены, что хотите узнать все об овражных подснежниках?

Я задумалась на мгновение – собирать истории редкое удовольствие, и я предавалась ему с фанатизмом, изучая поверья, копаясь в архивах, подслушивая истории в вагонах электричек, автобусах, на рынках и в общественных банях. Моя коллекция крымских баек уже превосходила коллекцию самоцветов, и я никогда не отказывалась от возможности ее пополнить.

- Я с удовольствием бы угостила вас кофе, Анна Геннадьевна. Есть ли здесь работающее кафе?

- К сожалению нет, зато я могу напоить вас хорошим крымским чаем. Проследуйте ко мне в гости, барышня.

- Какая я вам барышня, слава богу полвека за плечами?

- Для меня барышня, милочка. Что, идете или останетесь лелеять несытое любопытство?

Тонкие губы Анны Геннадьевны сложились в усмешку… Забавно, от нее вовсе не пахнет старостью, скорее травами… да, иссопом и фенхелем и еще чем-то горьким. Бесспорно рискованно отправляться неизвестно куда с неизвестной бабкой, не исключено что она слегка не в себе, а то и совсем чокнутая. Но любопытство пересилило.

Я покорно проследовала за безвестной Анной Геннадьевной. Мы поднялись по улочке, мимо зеленых и серых заборов, мимо одноэтажных, крытых черепицей домишек, разительно контрастировавших с шикарными белыми высотками. Постепенно улица сузилась до тропы, домик старухи, окруженный аккуратным плетнем, стоял на самом краю леса. Я удивилась, не услышав собаки во дворе, но видимо Анна Геннадьевна не боялась воришек и залетных бродяг.

Я перешагнула через порог следом за хозяйкой, окунулась в пыльный, пропитанный мятой и чабрецом воздух. Разулась, повесила плащ на узорчатую деревянную вешалку явно позапрошлого века. Анна Геннадьевна провела меня в кухню, подбросила пару полешек в печь, поставила на железную плиту старомодный пузатый чайник. Дожидаясь пока вода закипит и забулькает, старуха бойко раскидала по столу немудрящую угощение: розетку с кизиловым вареньем, мисочку с золотистым рахат-лукумом, аппетитные ванильные сухарики. Пиалка с парвардой завершила скромное угощение. Я приметила на полу блюдечко с молоком и оглянулась в поисках кошки, но кошачьего запаха в доме не наблюдалось. Только пыль, сено, ветхие ткани, отсыревшая бумага и неуловимая нотка ржавчины.

Анна Геннадьевна плеснула кипятка в заварник, и по кухне поплыл упоительный запах трав. Душица, чабрец, мелисса, щепотка полыни и что-то неуловимо знакомое, сладковатое и будоражащее. Хозяйка достала из потемневшего от времени буфета две фарфоровые тонкие чашечки со стершейся позолотой и разлила чай. По примеру хозяйки я наслаждалась напитком вприкуску с крахмалистый сладенькой парвардой. Из вежливости пожевала сухарик, краем глаза наблюдая за безмятежной хозяйкой. Невзирая на весьма почтенный возраст, глаза старухи не утратили дерзкого зеленого блеска, но щеки давно ввалились, брови выцвели, губы собрались в узкую ниточку. На морщинистых пальцах тускло отблескивали старинные кольца с камнями слишком большими чтобы быть настоящими. Одеяние хозяйки когда-то, верно, стоило очень дорого, но времена славы для ее бархатного платья давно прошли.

Анна Геннадьевна отдала должное моему деликатному молчанию снова разлила чай затем на минутку вышла из кухни и вернулась с картонным фотоальбомом, разбухшим и ветхим. Перелистнув несколько страниц, она показала на фотографию, с которой беспомощно улыбался носатый юноша, сжимающий в руках скрипку. В распахнутых близоруких глазах читалась радость, смешинки прятались в уголках рта, белые зубы сверкали. Судя по простенькой рубашке и мешковатому пиджаку, фотография была сделана где-то в тридцатые годы. Лицо показалось мне смутно знакомым.

-Ну и при чем тут красавчик из прошлого? - спросила я. – Анна Геннадьевна, мальчик приятный, фотография старая, но подснежников я на ней не вижу.

- Имейте терпение, барышня, - сладко улыбнулась Анна Геннадьевна. - Садитесь поудобнее, угощайтесь и слушайте.

Я сунула в рот кусочек рахат-лукума и приготовилась внимать.

- Итак, барышня, испокон веку в наших краях было три колодца с чистейшей серебристой водой, не пустеющих в самые жаркие годы. Кто их построил – Бог весть, кладка древняя, но время ей не вредило. Говорили, что вода эта утоляет печали, умеряет скорби и излечивает от любых болезней. Насчет любых – брехали, конечно же, но польза была. Напиться из нашего колодца приезжал даже батюшка император – и полегчало ж ему, пусть и ненадолго. И греки ялтинские ходили пить эту воду, и крымские ханы слуг с кувшинами присылали, чтобы отворить чрева своим разряженным женушкам. Мало ли кто ходил, дело давнее.

Так вот при колодцах тех встречали лесную девчонку. Кучерявую, легконогую, смешливую до невозможности. Болтали, мол кто ее встретит тому удача будет, деньги придут, счастье в любви настанет. Бывало, что сама она выбегала на поляны, с кем-то поговорить, привечала музыкантов особенно местных цыган-крымуря, танцевала для них на лужайках. Но чтобы шуры-муры крутить – не водилось за ней такого, посмеется, кудрями тряхнет и только ее и видывали. А если кто за юбку поймает – обратится серебристой водой девчонка, да и утечет сквозь пальцы.

Шло между тем время, земли стали русскими, дач понастроили, виноградники завели. А потом царская власть кончилась. И прислали в посёлок комиссара-большевика Соломона Шпильмана, родом ажно с Одессы – переводить дачи в санатории, резвизовать богатства бывших хозяев, договариваться со строптивыми татарами и скупыми греками. С большевиком жена приехала – ох и горласта была, ох и дородна, холмище один, руслом ручья разделенный надвое, до сих пор ее именем кличут. Две дочки-погодки в семье подрастали, и телесами, и нравом в мать удались. А вот старший сын был иной, нездешней крови. Тощий как щепка, чахоточный, одни глазищи с лица сверкают, да руки порхают птицами, когда скрипки касаются. И от той музыки утихал ветер, унимались волны, ослабевал гнев человеческий и в сердцах распускались подснежники. Не слыхали в наших краях таких скрипок, не звучало таких напевов.

Услышала скрипку хозяйка колодцев – и стала выходить к людям. То на лужайке усядется, словно кошка свернется, то на танцы в санаторий заскочит, то у дома культуры ходит, заглядывает в окошки. И скрипач повадился то запаздывать к ужину, а то и вовсе не являлся есть рыбу фиш и куриные пупочки. Дело молодое, весна за лето, лето за осень, а к зиме ближе пришел сын к отцу – так мол и так, расписаться хотим с любимой, а у нее документов нет.

Нельзя сказать, что старый Соломон Шпильман обрадовался такой невестке, а жена его орала так, что у соседей скисло все молоко и зачервивели груши. Но закон революции прост, кто с кем хочет, тот с тем и женится. Не негритянка из ялтинского шапито, не китаянка из антикварной лавочки, не побочная дочка гражданина Романова – уже нахес. Так что выправил Шпильман-старший паспорт паспорт на Надею Потамидес, гречанку, и разрешил – живите. Даже ордер добыл, благо пустых домов в поселке хватало. Ну и поселились молодые в белом домике, крытом рыжею черепицей, и зажили как умели.

Соседи шептались конечно, видано ль дело чтобы еврей гречанку брал в жены, да не простую, а сами знаете какую. Ну старик Шпильман кому погрозил, кому посулил, и пресек разговорчики. Девчонка, к слову, оказалась прекрасной хозяйкой, и дом у нее блестел и сад сам-десят плодоносил. Уже пузо на нос лезло, а она все начищала, намывала да красила. И откормила своего скрипача, парным молоком отпоила, из щепки сухой статным парнем сделался. Но жену обожал до дрожи, взгляда с нее не сводил, когда уезжал – натурально, слезами плакал. А уезжал часто – слава о скрипаче-самородке аж до Москвы долетела, и в Ялту его выступать приглашали и в Севастополь.

Надея его дома не скучала – один за другим родились у нее сынок да дочка. Мальчишка чернявый, горластый, крепкий да озорной, дед его обожал – наш, биндюжник. И дочурка, нежная-нежная, кожа как молоко, кудряшки, словно облачко на заре солнышком позолочено. Смышленые детишки вышли, со всеми дружились, плавали как дельфины, прыгали по леску как козлята. А время бежало – дело такое, оно бежит, а мы остаемся. Подоспел сорок первый год.

Надо ж тому случиться, что пригласили скрипача аккурат в июне в Москве выступить, на открытой сцене ЦПКиО поиграть, пока лето – провинциальное дарование услышал очень важный курортник и решил, что не дело добру пропадать. Отбыл Шпильман-младший на гастроли, обещал в июле жену с детьми вызвать, посмотреть столицу. Да не успел – война началась. Шпильман-старший эвакуироваться поехал, с женой и дочками, больше о нем ни слуху ни духу не было в наших краях. А Надея отказалась наотрез трогаться в незнакомые земли без мужа. Она и не боялась особо – кто тронет хозяйку колодцев?

Вместо мужа в Крым явились немцы. Сперва поселок особо, не трогали, патрулей не поставили, поживиться здесь было особо нечем – не Ялта и не Массандра. Ни немцы не заглядывали, ни партизаны не заходили. А в декабре началось страшное. На нескольких грузовиках в поселок доставили узников ялтинского гетто из казарм Массандры. Довезли до края дороги и высадили, дальше грузовики пройти не могли. А ночь стояла ужасная, лило как из ведра. Господа офицеры пошли искать, где погреться и наткнулись на домик Надеи. А там и мальчик чернокудрый, и фотография с мужем, и свидетельство о браке. И сосед честный нашелся, что однажды по лицу схлопотал от хозяйки колодцев. Юде, мол, сами же видите – юде.

Ну и отправили под автоматами и Надею и детей к остальным. И началось. По скользкой узкой тропе гнали детей, стариков и женщин – мужчин еще раньше оставили во рвах у Журавлевской балки. Подводили к колодцам группами, срезали очередями, сбрасывали тела в серебристую чистую воду. Первый колодец забили доверху, второй забили, остался третий, в овраге. Взрослых не осталось уже, только малышня плачущая. И Надея. Она все молчала, шептала что-то, а как пришла ее очередь – воздела к небу руки и с небес вода стеной хлынула. И пули ту стену не брали и пройти сквозь нее не могли палачи. Крикнула хозяйка колодцев детям – бегите, спасайтесь. И малышня врассыпную в овраг ссыпалась, только сын и дочка хозяйки с ней рядом встали. И держали врагов почитай до рассвета. А потом волею случая граната в колодец попала. И иссякла вода источника и впиталась в землю та, что была наядой, порождением родника…

Дочка Надеи белой кошкой обернулась и в лес убежала, сын черным вороном стал и улетел в чащу. А детишки спаслись. Был среди них парнишка шустрый, вывел малышню к Никите, там в санатории врач добросердечный работал, армянин, что ребенком бежал из Вана и чудом уцелел в резне. Тот врач спрятал детишек в подвале санатория, а потом по одному, по двое раздал в семьи, кто постарше – в партизаны пошёл. Уберегли не всех, конечно же, но кто смог, тот и выжил.

Поутру после расстрела посыпал снег. Рыхлый, сплошной, белый-белый, словно земля просила перевязать свои раны. А когда потеплело, весь тот лес, весь овраг, все склоны покрылись подснежниками. По сей день цветут они у колодцев. Кто знает – в дни скорбей и тревог ходит полюбоваться и помощи попросить, а кто не знает, тому и знать не надобно, барышня. Ты же сказочку слушала, вот и дальше слушай. Спи сердце, спи душа, спи глазок, спи другой, забывай, кем была, забывай, для чего родилась. Сама сюда пришла, сама через порог переступила, сама пищу у меня приняла и травы мои пила. Значит власть моя над тобой сильна и крепка, и сделаю я с тобою что захочу. Птичкой ли в лес выпущу, ящеркою на скалы спроважу, а то и в кувшин посажу, там тебе, любопытной и место…

Что, Алиса, не поможет тебе белый кролик? Я попыталась встать, попыталась протестовать – язык не слушался меня, ноги подкашивались, руки безвольно повисли. Околдовала меня старая ведьма, исподволь отравила, не зря я опасалась сюда идти. А теперь нет спасения – я в поселке одна, пока вспомнят, пока хватятся, пока не найдут – видно, что проклятой старухе не впервой путать следы. И дедушка мой, крымский скрипач, потерявший в войну всю семью, тоже ничем не поможет. Причудливо все же играет кровь…

Из последних сил я попробовала вскочить, закричать, позвать на помощь. Но сладкий сон уже склеивал мои веки, вкус меда заполнял рот, воля безвестной ведьмы оглаживала душу словно мокрую глину. Золотые пчелы Персефоны закружились над головой…

Запах подснежников снова почудился мне – чистый, ясный, весенний. И зазвенело разбитое стекло кухонного окошка. Огромный ворон, промокший, черный и злющий, набросился на старуху, стал лупить ее крыльями и клевать в макушку. Ведьма взвыла, отмахиваясь от птицы. Она пыталась дотянуться до стоящего в углу посоха, но вездесущий ворон не отступал, продолжая битву. Я увидела, что на стол закапала ведьмина кровь, шипя, дымя и проедая насквозь дерево. Ворон вцепился в седые патлы, пытаясь удержать противницу, та попыталась свернуть пернатому врагу шею, но пальцы лишь скользнули по перьям.

Я ойкнула от боли. Белая кошка вцепилась когтями мне в ногу, избавляя от морока. Потом чувствительно прихватила зубами мое запястье и потащила за собой в коридор. Дверь оказалась открыта, шум драки в кухне лишь нарастал. Ноги подкашивались, руки противно дрожали, но воля к жизни оказалась сильнее – я подхватила обувку, сорвала с вешалки куртку и босиком вылетела в холодную дождливую ночь. Честно скажу, так я не бегала, пожалуй, со школы, и пришла в себя лишь заперев дверь квартиры на все замки.

Чтобы не заболеть от переживаний, я набрала горячую ванну и плюхнулась туда, смывая наваждение. Выдающийся гипнотизер бабка! Или я погрузилась в чертовски реалистичный сон посреди бела дня – я барышня немолодая, задремать могу где угодно. Или вправду старая ведьма подглядывала за гибелью сотен людей, творя свои заклинания, запоминая и запечатлевая. Конец декабря, смутное время, и мертвые ходят среди живых, пытаясь убедить – не повторяйте ошибок…

Я чуть не уснула в ванной, но все обошлось. Той ночью мне снилась хозяйка колодцев и ее юный муж – он играл на скрипке для духов лугов и рек, она танцевала, подбрасывая маленький бубен с медными колокольцами. И никаких подснежников – поле бессовестно желтых молодых одуванчиков окружало влюбленных.

Утром я нашла под дверями керамический черненый горшочек, покрытый античным орнаментом – в таких афинские красавицы держали благоуханные притирания. В моем же из рыхлой бурой почвы рос кустик подснежников. Я увезла их в Москву удивлять гостей, и порой приглашала опечаленную подругу или друга с разбитым сердцем, чтобы чарующий аромат цветов поддержал их силы. Нет, от смерти они не спасали и исцелять все болезни конечно же не могли, но облегчение наступало.

Обещание не забывать я выполнила. Раскопать архивы сходу не удалось, но попробовать стоит – возможно именно здесь когда-то поселилась моя родня. И память семьи не угасла, а лишь затаилась на время.

…Честно скажу, я нисколько не удивилась, когда однажды с утра проснулась от треска разбитого керамического горшочка. И ворвавшись на кухню, нашла там прелестного беленького котенка с невинным выражением очень пушистой мордочки.

Все так и было. Правда, Дюймовочка?

Муррр!