Вечера Бездны

— Арден!.. Это совершенно, мать твою, не смешно!..

Арден, очевидно, думал иначе: мужику лейтенанта дали, на стене висят сертификаты с водяными знаками и целый заклинательский патент, но ведёт он себя так, как будто ему всё ещё четырнадцать, и его вспухший мозг застрял в самом основании хвоста.

— Арден! Верни немедленно!

Лис довольно тявкнул, припал на задние лапы и завилял хвостом. Последние пару недель эта тонконогая скотина с умилительной мордашкой линяла так, будто была тонкорунной овцой по весне, — и я запрещала Ардену обращаться в квартире.

Не то чтобы он спрашивал, конечно.

— Если ты будешь так себя вести, — грозно сказала я, — я тебя вычешу, а из шерсти сваляю себе новую любимую лису.

Арден сделал щенячьи глазки, в которых светились мировая скорбь, густая печаль по загубленной жизни и глубокая обида на безжалостного человека, который совершенно, совершенно не ценит маленькую ласковую лисичку. Я, вздохнув, почесала его за ушком, а потом коварно отобрала куриное крыло.

Оно было истерзано, помято и вымазано в шерсти — и, строго говоря, совершенно не вызывало аппетита. Но я упрямо сунула его под кран, промыла, а потом плюхнула в кастрюлю.

— Ну не дуйся, — примирительно сказал Арден, приобнимая меня за талию и утыкаясь носом в ухо. Я мстительно ткнула его локтём в бок. — Ммм, что ты делала в архиве?

Я разрубила луковицу пополам, а потом ещё пополам и отправила одну из четвертин в бульон.

— Арден, мы обсуждали это.

— Хорошо, хорошо. Я больше не буду мешать тебе готовить.

— И?..

— И обращаться в квартире.

— И?..

— И надену штаны.

— И?..

— А что ещё-то?

— Мы же обсуждали!

Я почти услышала, как Арден закатил глаза. Но потом всё-таки сказал:

— Хорошо, хорошо. Как прошёл твой день?

— Я была в архиве, — мстительно сказала я.

Конечно же, Арден всегда знал, где я была, — чуял, так же, как и массу других подробностей. Иногда это было очень удобно, а иногда — ужасно раздражало.

— И что же ты там делала?

— Читала.

— Кесса!

Я засмеялась и, обернувшись, запустила пальцы в его волосы. Легонько свистел газ, в стёкла бились крупные комья снега, будущий суп только начал гудеть греющейся водой, и был мягкий, тёплый вечер, а вредина-Арден пах домом. И немножко — запретной магией.

У него были теперь совершенно рокерские татуировки за ушами, из-за которых мастер Дюме называл бывшего ученика пижоном и выпендрёжником. А я полюбила заплетать много-много мелких тугих косичек, которые делали его похожим на обиженного ёжика. С чёрно-синими знаками на шее это смотрелось особенно умилительно.

— Искала про этого твоего… речного духа. Сказала, что пишу научно-исследовательскую работу по фольклористике, пересказала библиотекарю байку про хищные скелеты в колодце, всякое такое. Но, Арден, там всё ерунда, Огиц — молодой город, откуда здесь взяться древним духам?

— Но они же есть, — резонно возразил Арден.

И всё-таки натянул домашние штаны, спасибо ему за это большое.

Выносить книги из городского архива было запрещено, поэтому я сидела над ними с тетрадью, выписывая интересные моменты и сокращая цитаты до непонятного набора букв. Заметок набралось на четыре листа, заполненных сплошняком убористым почерком, а на одну из страниц я аккуратно перерисовала прорись со старого гобелена: там был довольно подробно изображён очень худой мужчина с длинной косой, которая волоклась за ним по полу. В руках мужчина держал дудочку.

Арден устроился на полу и чистил картошку — тонкая кожура ползла в мусорное ведро ровной лентой, — а я ткнула ему в нос рисунок и принялась рассказывать.

— Его зовут Ёльменекки, это лунное слово, означает примерно тот-что-спит-на-речном-дне. Легенда, похоже, колдовская, все ранние упоминания — за авторством колдунов, самое старое из того, что я нашла, — двести шестьдесят лет назад. Городская байка. Лет сто назад даже делали игрушки в виде Ёльменекки.

В старой газете я нашла рекламный разворот с этими игрушками. Выглядели они, надо сказать, довольно жутко.

Ёльменекки пугали детей: это была вполне обычная сказка с очевидной моралью — не общайтесь со странными дядями, не ходите с незнакомцами. Легенда гласила, что Ёльменекки спит на дне Змеицы и видит красочные сны, в которых царит вечное лето. Иногда Ёльменекки просыпается, и, если это вдруг случается лютой зимой, ему становится жаль несчастных людей, вынужденных мёрзнуть и ждать лета. Он выходит из реки и ходит по улицам, играя на дудочке и обещая прохожим тепло и радость, и многих уводит за собой, в вечный сон на речном дне.

Узнать Ёльменекки очень легко: он высок и бледен, его белая коса касается земли, а ещё он бесплотный дух — и потому не отбрасывает тени. Увидев Ёльменекки, нужно непременно улыбнуться и сказать, как радостно тебе оттого, что вокруг зима. Тогда призрачный менестрель пройдёт мимо и не тронет тебя.

— Это всё я и так знаю. Откуда он взялся?

— Ну… ты только не смейся. Вроде как, когда-то в Змеице утонул лунный, и вот с тех пор в Огице и появился Ёльменекки.

— Лунный? Утонул?!

— Я же говорила: не смейся.

— Хорошо, хорошо, допустим. А почему он просыпается?

— Этого нигде не написано. Возможно, он просто отлежал бока?

— Угу. Ещё скажи — проголодался.

Это была моя вторая гипотеза, но её я не стала озвучивать из человеколюбия.

Дело в том, что в Огице видели Ёльменекки. Пока он никого не увёл и не утопил, но перепугал двух человек.

Одна из заявительниц, госпожа Рамека, была визгливой истеричной тёткой, зарабатывающей себе на жизнь карточными гаданиями. Она утверждала, что видела в картах собственную смерть от ледяного монстра, а тем же вечером встретила на улице этого! Теперь она требовала от доблестной городской полиции оградить её от преследования потустороннего зла, а в случае бездействия грозилась писать в Сыск, Волчий Совет и самой Полуночи.

Другое обращение вышло из печатной машинки мастера-алхимика, который утверждал, что речной дух ходил у него под окнами лаборатории, трагически вздыхая и играя что-то минорное. Мастеру пришлось отпустить клиента раньше времени и выйти со шваброй наперевес, чтобы рассказать о приличном поведении в общественных местах, но странный гость вдруг бодро пересёк дорогу и нырнул в реку прямо с набережной! И нигде не всплыл!..

Очень подозрительно, уважаемые господа полицейские, к тому же а вдруг он умер, и что же теперь — это мастер повинен в доведении до самоубийства? Подсудное дело. Вы уж разберитесь там!

Полиция Огица тем временем ожидала приезда столичных ревизоров, и смахнуть заявления под коврик было как-то не с руки. Поэтому полиция написала докладную записку, что они-де не могут установить истины путём опроса свидетелей и передают дело в Лисий Сыск.

А в Лисьем Сыске Арден как раз недавно непрофессионально выразился в присутствии некой важной мадам, и руководство рассудило, что ловля фантастических существ будет для него прекрасным жизненным уроком.

— Наверняка это какой-нибудь придурок развлекается, — возмущался Арден, кроша картошку в суп. — Очень весело!

Дело пришло в Сыск не сразу, и запахи сохранились плохо. И всё-таки Арден смог установить маршрут неизвестного любителя кос и дудочек в обе его встречи с горожанами: Ёльменекки действительно вышел из реки, поднялся по лестнице на набережную. И ушёл потом тоже в воду.

Портрет речного духа повесили на доску «Их разыскивает полиция», и на этом дело застопорилось. Арден бурчал, что занимается ерундой, и к дурацкому делу о ледяном менестреле возвращался не больше абсолютно необходимого, а вот мне стало интересно.

— О нём, между прочим, есть пьеса, — сказала я, устроившись за столом и украдкой любуясь разворотом арденовых плеч. Он нацепил фартук, а на голой спине под вязью татуировок красиво перекатывались мышцы. — Современная, пафосная и довольно дрянная, про любовь, самопожертвование, Бездну и лучший мир. Хочешь, возьму для тебя экземпляр в библиотеке?

— Вот спасибо, — проворчал Арден.

Я протянула ему банку засоленных помидоров, и Арден щедро плюхнул их в суп, а потом с причмокиванием облизнул ложку.

— Да Полуночь с ним, с этим духом. Может, он просто плавать в холодной воде любит, вроде как закаливание. И вообще, я не на работе уже! У меня — вы-ход-ны-е! Если опять явится, пусть его дежурный следователь ловит.

Я засмеялась. Я хорошо знала Ардена: если Ёльменекки покажется снова, Арден совершенно точно унесётся в Сыск раньше, чем я договорю слово «выходной».

Но обманываться было приятно, и смотреть, как он творчески отмеряет в суп квашеную капусту — тоже. Университетский мастер почти согласился взять погодную артефакторику как тему моей курсовой работы, до сессии было ещё далеко, а Летлима снова не успевала приехать к дорогому сыну в гости (к моему огромному облегчению). Словом, всё было хорошо, и моя дорога — лишённая трагической предопределённости — наконец казалась мне подходящей.

❄❄❄

Дева Рамина: Ах, оставьте меня! Я не могу, я не могу быть с вами!..

Ёльменекки заламывает руки и падает на колени, рыдая.

Ёльменекки: Но почему же?!

❄❄❄

Снег шёл всю ночь, и к утру цветные лестницы Огица были укрыты им, как пуховым платком. Белый-белый, искрящийся на свету, он собрался немыми гребнями волн, и позёмка казалась туманом, размывающим собой очертания дороги.

Мои погодные артефакты сбоили: показывали то снег, то дождь, то и то, и другое сразу. Солнце билось в отмытые к праздникам стёкла, через форточки одуряюще пахло пряниками из булочной напротив, а по улице бежал, оскальзываясь, соседский мальчишка Фальк, — к груди он нежно прижимал огромную расписную маску какой-то страховидлы. Напротив ему шла, цепляясь за прикрученные к стене дома перила, пожилая Миби Ленде, и порывистый ветер трепал её старенькое пальто.

Зима в Лесу всегда была чудо как хороша, — особенно, если смотреть на неё из окна. Всё цветное, искристое, будто покрытое сахарной глазурью. Золотой свет бьётся в сосульках и ледовой корке на крыльце, пахнет елью, можжевельником и вином со специями, и трамвай грохочет по холму, звенящий и почти игрушечный.

— Вставай уж, соня, — я потрясла Ардена за плечо, но он только дёрнул пяткой и зарылся лицом глубже в подушку. — Солнышко давно встало…

— Мм ммыво ммрумммэммы, — пробормотал тот и рывком натянул одеяло на голову.

Я прыснула. Такой, встрёпанный и вредный, Арден казался мне особенно родным, — и я безжалостно ввинтилась рукой внутрь тёплого тряпичного кокона, чтобы легонько пощекотать мужской бок.

— Чего-чего?

Арден недовольно дёрнул пяткой, потом выглядывающим из-под подушки ухом, а затем тоненько чихнул — и наконец-то сел, открыл глаза и недовольно сказал:

— Это его проблемы.

— Чьи? — я озадаченно нахмурилась.

— Солнышка! Которое встало в несусветную ррра…

Здесь он зевнул так широко, что я на мгновение испугалась — вывернет челюсть.

В шкафах, как всегда, было шаром покати: мы не отличались особенной любовью к готовке, делили неприятную обязанность поровну и оба бессовестно её саботировали. Зато я заварила в кастрюльке шиповник, вылила его в термос и, пока Арден не успел опомниться, потащила его на карусели.

Ярмарочную площадь в Огице застраивали в самом начале декабря, за три недели до фестиваля Долгой Ночи, — и здесь, на обнятой набережной площади, ровными рядами выстроились крошечные домики, оплетённые ветвями и лентами. Торговали какой-то бессмысленной ерундой: яркими платками, вышитыми валенками, деревянными бусами и блестящими цветными каменьями, в которых я с другой стороны улицы могла различить крашеное стекло, а вовсе не «натуральную шпинель из северных месторождений». Коробейник предлагал в газетных кульках жареные в меду орехи, над головами качались гирлянды, в затоне лёд выгладили и почистили, и теперь там, перекрикиваясь и визжа, катались на коньках дети.

— Мастер очень хвалил мою придумку с формулой через тиу ланере, — довольно сказала я, цепляясь за арденов локоть и жмурясь на солнце.

— Это моя придумка!

Я показала ему язык.

Арден любил бурчать, что у меня «испортился характер». Но, по правде говоря, всё было совсем не так.

Это великое благо, говорят двоедушники, — знать свою дорогу до самого горизонта. Ты приходишь в мир пустым и бесцельным, не видящим вокруг ни правды, ни правил; что за ужасная жизнь ждёт тебя в зыбком туманном мареве заливных лугов, к которым не создали карты? Но если Полуночь будет милостива к тебе — а Полуночь милостива, о, Полуночь много милостивее прочих богов, — если Полуночь будет милостива, однажды ты узнаешь свою судьбу.

И тогда всё станет ясным. Кристально ясным, прозрачным и наполненным смыслом. Ты видишь свою дорогу, и каждый её поворот предначертан и известен заранее; это великое, величайшее из всех благо.

Если же так случилось, что ты, глупая, проломила границы написанного и побежала не по дороге и даже не по вон той маловероятной, но всё же возможной тропе, а вовсе даже и через бурелом, — однажды ты устанешь бороться. И бояться тоже устанешь, и просыпаться в туманном немыслимом нигде, в котором и нет ничего, один только густой молочный туман. И однажды ты найдёшь в нём другую дорогу, ту, которая тебе понравится — и это значит: война закончилась, и это значит: будущее наступило.

Это произошло не сразу. Сперва были отдельные странные вспышки, когда тело становилось вдруг лёгким-лёгким, а я смеялась и забывалась, растворяясь в странном тепле момента. Потом ушли кошмары, а бетонный пол под расколотой молнией корягой покрылся травами и выплюнул вверх малиновый куст, распугавший хищную дымку лиминала, — и все выходные я, то хохоча, то захлёбываясь вдруг рыданием, исследовала вместе с лаской зелёное и бурное моё место.

Я стала наконец свободна, — по крайней мере в том, чтобы признать эту дорогу своей, и в том, чтобы быть готовой драться за неё даже с Полуночью. И теперь мне нравилось язвить, дразниться и вредничать, а потом утыкаться носом Ардену в шею и растворяться в его запахе.

Стыдные перемены. Но для меня из них состоял путь куда-то в новое дальше, в котором я смогу быть, наверное, немного счастливее?

— А как же авторское право? — Арден сложил брови домиком.

— Я у тебя его выкупила.

— Выкупила? Это что же такое ты дала мне взамен?

— Ммм…

Я повела плечом и уже почти собралась сказать что-то ужасно неприличное, когда локоть под моей рукой вдруг напрягся, а всё лицо Ардена стало острым и хищным.

Я вытянула шею. Арден смотрел куда-то в угол за каруселью: она мельтешила красными и жёлтыми огоньками, у заграждения скучали родители, чуть дальше продавали леденцы на палочке, а шарманщик крутил ручку, рассыпая по площади монотонное бреньканье. Ничего подозрительного видно не было, но Арден улыбнулся так предвкушающе, что мне стало жаль всех преступников Огица разом.

— Ты его видишь?

— Кого?

— Ёльменекки.

— Ёльменекки?.. Где?!

— Тшш…

Мы отошли чуть в сторону, Арден ткнул пальцем, и я наконец его заметила.

Ёльменекки был не на площади, а дальше, на набережной: медленно шёл вдоль перил, глядя на мельтешение суетливых пятен на льду катка — будто сам скользил над землёй. Высокий и тонкий, весь удивительно светлый, он был одет в странные белые одежды, будто обмотался мерцающей простынёй. Совершенно седые волосы были собраны в длинную, до самой земли, косу.

Отбрасывает ли Ёльменекки тень, с такого расстояния я не могла понять.

— Идём, — сказал Арден.

И безжалостно потянул меня за руку, как будто я собиралась возражать. Мы сбежали по низеньким вычищенным ступенькам к карусели, запутались в толпе; я едва не вляпалась в огромный шар сахарной ваты, которую несла на палочке гордая крошечная девочка, а Арден перепрыгнул зазевавшегося торговца, на ходу ткнув ему в нос блестящим жетоном Сыска.

Объёмная сумка хлопала меня по бедру, и я шарила в ней не глядя, на бегу. У самой границы ярмарки мы затомозили, — я, неуклюже взмахнув руками, заскользила и врезалась в фонарный столб, — Арден стянул перчатки, и татуировки блеснули на солнце маслянистыми чернилами.

— У меня есть красные гранаты, — хищно прищурившись, сообщила я. — Мелкие, пара десятков. Один искусственный рубин, несколько опалов и целая нитка бусин океанической яшмы. Можно собрать взрыватель с экранирующим куполом, и…

— Кесса, это незаконно.

— Ну, если взрывать через тивир…

Ёльменекки шёл дальше, медленно и как будто печально: для завершения образа утомлённого мецената на променаде не хватало только заложенных за спину рук. Коса волочилась по земле. Он скользил по зеркально-гладкому льду, и я всё никак не могла понять — есть ли у него тень?

Арден принюхивался, и лицо его было сосредоточенное и как будто немного удивлённое. Я оглядывала пустую набережную, прикидывая: не станем ли мы сейчас случайными свидетелями утопления? — но вместо этого заметила совсем другое.

— Смотри! Там ещё один!

Ёльменекки шагал в нескольких метрах от нас, лениво и скорбно. А ещё один Ёльменекки, до самого кончика косы такой же, прямо на наших глазах вывернул из-за угла адвокатской коллегии и вышел на обледенелую набережную.

— В легенде был ровно один Ёльменекки, — возмутилась я. — Они противоречат первоисточнику! Ты его чуешь?

— Пока нет, — лаконично отозвался Арден.

А потом решительно вышел на набережную, и я заторопилась за ним.

Неудивительно, что здесь никто не прогуливался. Ярмарочную площадь худо-бедно вычистили, а здесь брусчастка была покрыта толстым выглаженным слоем льда, словно стеклом — в нём плыли наши с Арденом корявые отражения. Я старалась скользить, будто на коньках, и не отрывать ног, и всё равно держалась довольно неуверенно. Арден справлялся ненамного лучше меня, но упрямо двинулся наперерез новому Ёльменекки, которого я мысленно поименовала «Ёльменекки номер два».

— Здравствуйте, — жизнерадостно сказал Арден. — Не подскажете, как пройти в библиотеку?

Я много чего ожидала: и того, что Ёльменекки окажется ряженым придурком, и того, что Арден раскроет легонько звенящие чары, и того, что зажатый в кулаке рубин всё-таки придётся пустить в дело. Ёльменекки смотрел на нас совершенно человеческими синими глазами на белом лице, а его светлые одежды искрились бисером и накрахмаленными жёсткими кружевами. Очертания его немного плыли, как будто морозный воздух дрожал от соприкосновения с неземным.

Потом Ёльменекки сиганул с набережной вниз и рыбкой вошёл в лёд.

А тень… тени он не отбрасывал.

❄❄❄

Ёльменекки: Я готов на всё ради неё. На всё! Отдам ей любое из своих сокровищ; миллион снежинок — и каждая для неё; хрустальный замок из чистого льда; все звёзды и любая из жемчужин; душа моя состоит из любви, и сердце для одной неё бьётся.

Оракул: Она предназначена другому.

Ёльменекки: Кто может быть для Рамины — лучше меня?!

Оракул смеётся.

❄❄❄

— У преступления должен быть мотив, — важно сказал Арден вечером.

И постучал пальцем по пробковой доске, которая висела на пустой стене в гостиной, усыпанная дурацкими цветными записками: «молоко», «вернусь после шести» и корявое сердечко.

Я посмотрела на него со скепсисом. Пока во всём этом безобразии было затруднительно увидеть преступление.

Выходной был, разумеется, забыт. Арден рванул к телефонной будке с таким энтузиазмом, что всё-таки поскользнулся и грохнулся на задницу. Патрульным удалось собрать свидетельства очевидцев: Ёльменекки видели на набережной ещё в трёх местах, и ни в одном из них речной дух не сделал ничего противозаконного и не потрудился чем-нибудь пахнуть. На набережной, ругаясь и поскальзываясь, работали теперь эксперты — артефактор и заклинатель; Арден провёл несколько часов в здании Сыска за своими загадочными делами, а я наведалась в публичную библиотеку и сидела в читальном зале за диссертацией полувековой давности, посвящённой фольклористике.

И вот теперь Арден, нахохленный и воодушевлённый, вышагивал у доски и развешивал на ней карту города, чтобы отметить все места, где видели Ёльменекки.

Я села в кресло, а потом перевернулась так, чтобы ноги оказались на спинке, а голова свесилась к полу. Это почему-то очень нравилось моей ласке, и я не видела причин отказывать ей в такой ерунде.

— Мотив, — повторил Арден.

И задумчиво ущипнул себя за подбородок.

С мотивами, как видно, было непросто.

Ёльменекки видели в городе восемь раз; о нём сообщали горожане самых разных статусов и занятий, причём однажды свидетелей было целых четыре человека. Он появлялся в центре города, недалеко от набережных, преимущественно в вечернее время; медленно шёл то к реке, то от неё, то вдоль; казался задумчивым и немного печальным.

Ёльменекки не подходил к прохожим и не пытался с ними заговаривать. Те, в свою очередь, благоразумно отступали в переулки и звонили в полицию, но, помимо Ардена, никто из представителей органов пока не видел ледяного духа вблизи.

Сегодня Ёльменекки ничем не пах. Но в самом начале, когда дело только пришло в Сыск, Арден смог поднять его запах — мужской, крепко замешанный на запахах нафталина и краски. Свою находку Арден тогда с неудовольствием охарактеризовал как «класса 5», а потом долго ругался на полицию плохими словами.

Лисы обращаются с запахами совсем не так, как другие звери. Я могла, скажем, понять при знакомстве, здоров ли мой собеседник, или могла бы связать между собой шарф и его владельца. Но все мои умения легко смывались временем, ветром или водой.

Для лисы же запах — не запах даже, а след; лисы достраивают из запахов картинки прошлого и смотрят их, почти как в кино. Арден всегда знал, была ли я в архиве, или прогулялась по пассажу, или слопала вишнёвый пирожок в перерыве; в трамвае, как следует сосредоточившись, он мог даже сутки спустя перечислить всех пассажиров, сидевших на том же месте. Лис мог определить их возраст, зверя, семейное положение и довольно часто — профессию.

Со временем, конечно, след истирался. И если по отпечатку «первого класса» лис мог сказать точно, во что был одет человек и в какой точно позе стоял, то к «третьему классу» определял только, где именно и как долго находился объект. К «классу 5» след и вовсе размывался в трудноуловимую ниточку, почти не имеющую собственных признаков.

Запахи были целой вселенной для любой лисы. В Сыске их описывали какими-то своими загадочными обозначениями, хвалились давностью самого старого взятого следа и проводили соревнования, на которых баночкой чего-то пахучего выстреливали в лес, и целый дождь рыже-бурых копий уносился вдаль.

В общем, всякий раз, когда запахи подводили, Арден расстраивался и злился. А Ёльменекки — безобразник — то ли пах чем-то, то ли не пах; на такие случаи и вовсе у всего Сыска была устойчивая аллергия.

— Предположительно, мужчина, — тяжело сказал Арден и повесил на доску бумажку с условным кружочком вместо подзреваемого. Ему нравилось об меня думать, а мне нравилось портить все его версии. — От пятнадцати до сорока лет. Скорее всего, не алхимик.

— Подойдёт несколько десятков тысяч горожан.

— Всего около сотни, если предположить, что он колдун. Так вот, о мотиве. Зачем бы колдуну понадобилось…

Я перебила:

— Колдун? Почему?

— Ну, смотри сама. В первый день он появлялся сам, иначе я не смог бы взять след. Затем дело передали в Сыск, и он понял, что пахнет жареным. И тогда…

Арденова гипотеза была довольно стройна: мы видели на набережной не самого преступника, а созданную им проекцию, носителем для которой выступал, по первым результатам экспертизы, лёд. Мастер объяснял между делом — исследование ещё не было закончено, — но по его словам выходило, что лёд в некотором роде подобен зеркалам, а где есть отражения — там могут быть и проекции.

— А зеркала, — Арден довольно сверкнул глазами, — это колдовское.

— Это тебе эксперт сказал? — фыркнула я.

И с удовольствием разрушила всю эту картинку.

Зеркала — это колдовское, конечно; но ничто не мешает двоедушнице повесить зеркало над раковиной и смотреться в него каждое утро.

В Лесу так и не научились делать настоящих ритуальных зеркал, — это не значит, что двоедушники ничего не смыслили в визуальных чарах. Тот же телевизор всего-то лет двадцать назад обязательно был артефактом с осколками колдовских зеркал в основе, но затем — независимые исследования, удешевление производства, параллельный импорт — в продаже появились механизмы на основе лунных призм. Группа аспирантов моего университетского мастера, который год билась над созданием устройства, которое могло бы дополнить телефонный разговор объёмным изображением собеседника. С телефоном пока не очень получалось, но некоторые из разработок уже применяли художники-декораторы в столичной опере.

— И что, они могли бы на пустом месте…

В общем, так и было: артефакторная поддержка требовалась только для снятия изображения, а транслировалось оно чарами. Лёд же на набережной был достаточно гладким, чтобы картинка получилась убедительной.

Как точно работали эти чары, я не очень понимала — всё-таки не моя тема, — но идея считать подозреваемыми одних только колдунов казалась мне однозначно избыточной.

— Ладно, — Арден ощутимо погрустнел. — Всего несколько десятков тысяч потенциальных подозреваемых. Но, на самом деле, это не меняет моего следующего размышления. Зачем бы понадобилось показывать горожанам Ёльменекки?

Я нахмурилась и перевела взгляд на карту.

При встречах с Ёльменекки никто не пострадал; более того, ни один из свидетелей не мог однозначно сказать, что речной дух чем-либо угрожал. Он появлялся, попадался кому-нибудь на глаза и нырял обратно в реку. Мотив в этом, действительно, уловить было сложно.

— Пугает кого-то? — предположила я.

— Кого именно из, — Арден сверился с записями, — шестнадцати свидетелей, включая нас с тобой?

— Например, эту твою гадалку, — в моём голосе не было уверенности. — Она ведь, кажется, всерьёз испугалась, и было какое-то предсказание… что, если у неё остановится сердце? Может быть, какие-нибудь наследники, или конкуренты её салона, или…

— А остальные появления?

— Это чтобы сбить полицию с толку.

Арден глядел на меня со скепсисом, да и я сама не чувствовала никакого энтузиазма. Версия была, очевидно, шаткой. Тем не менее, мы обсудили всех свидетелей: помимо гадалки и алхимика, были ещё молоденькая безработная выдра, прогуливавшаяся с трёхмесячной дочкой, пожилой бухгалтер, вагоновожатая, владелец магазинчика пряностей, личный водитель импресарио, профессиональный игрок в покер, приезжая специалистка в области электродинамики и группа студентов технологического института.

— Я вот думаю, что дело может быть совсем в другом. Что, если он хотел показаться всем сразу? Без разницы, кому конкретно.

Я нахмурилась.

— Что-то вроде… политического заявления? Или необычной рекламы?

— Например. Или это способ передать закодированное сообщение!

Я приподняла бровь, и Арден невинно хлопнул ресницами. Закодированные сообщения, очевидно, были родом из детективных романов, которые в каких-то совершенно невероятных количествах поглощал мастер Дюме, заразив нас дурными ассоциациями.

— Ну… может быть.

Места, в которых появлялся Ёльменекки, нельзя было назвать особенно людными: в Огице была совсем не та погода, чтобы прогуливаться по обледенелым набережным, — если ты, конечно, не речной дух, безразличный к холоду.

Я села в кресле и накинула на плечи плед. В окна бился крупными хлопьями снег, и далёкий фонарь казался размытым жёлто-рыжим пятном, а небо стояло над городом чёрное-чёрное, мутное — и не знающее пока, что совсем скоро придёт пора загореться цветными огнями Долгой Ночи.

— Кесса. Ты меня любишь?

— Конечно. Чего ты хочешь?

Арден хотел, чтобы я просмотрела газеты: давние и совсем свежие. В архиве хранились экземпляры номеров всех городских изданий, и в них можно было попробовать отследить «рекламный эффект» от предполагаемой «кампании» — если это, конечно, была она. В воскресенье всё будет, конечно, закрыто, но в понедельник после занятий я обещала порыться в подшивках.

Новых записок на доске так и не появилось. Мистическая сущность, которая даже не пытается никого убить? Какие, право слово, глупости!..

— А может быть, — коварно предположила я, — он действительно дух? С речного дна.

— Это тоже гипотеза, — неохотно признал Арден. — Последняя в списке. Предпочитаю считать его человеком, пока не доказано обратное. Обсужу с мастером, как можно блокировать такие чары, пока мы не найдём этого выдумщика…

Арден выглядел расстроенным, но я всё-таки не удержалась:

— Вообще-то, это же совсем просто. Можно почистить улицы ото льда, и тогда всё закончится!

Судя по лицу, поимку потусторонней сущности Арден находил много вероятнее успеха коммунальных служб.

❄❄❄

Заснеженный сад. В мягком свете фонарей видно, как Дева Рамина бросается к Благородному Ланко и припадает устами к его устам.

Благородный Ланко: Я люблю вас! Вы одна в моём сердце! Будьте же теперь моей.

Дева Рамина: Я люблю вас! И буду вашей, пока нас не разлучит смерть.

Они замирают. Гаснет свет. Луч софита выхватывает стоящего за деревьями Ёльменекки: он улыбается и вынимает из-за пояса чёрный кинжал.

❄❄❄

За следующую неделю Ёльменекки видели ещё шесть раз, и если пятеро свидетелей, похоже, читали сказки и знали, что отвечать, — один из прохожих заработал обморожения. По правде говоря, он был виноват в этом сам, потому что, запаниковав, залез на ближайшее дерево и просидел там до самого утреннего патруля, но Арден всё равно получил знатную выволочку и вернулся домой до того злой, что я почти целый час чесала его рыжую гриву, напевая что-то немелодичное. Я нашла в жёлтой прессе добрых несколько десятков статеек, одна другой хуже, то ли о разгуле запретной магии, то ли о конце света, а Арден поймал на набережной обрывок запаха и всю ночь с пятницы на субботу носился по Огицу лисой, пытаясь отыскать его обладателя, — но всё было тщетно.

— Я оторву ему голову самолично, — бубнил Арден, вычёсывая из длинных волос какую-то серо-зелёную труху и хлопья ржавчины. — Сначала отпилю тупым ножом, а потом оторву!

Конечно, Ёльменекки был далеко не первым преступником, которого не удавалось отыскать быстро, — и обычно Арден воспринимал поиски по плохо сохранившимся запахам как увлекательное приключение. Охотничий азарт был бы и здесь куда уместнее, но на Долгую Ночь в Огиц прибывала делегация Одиннадцатой Волчьей Советницы, и весь Сыск стоял по этому поводу на ушах. А дело речного духа выходило на редкость дурацким, и в газетах уже появились пока немногочисленные заметки, вовсе не комплиментарные Лисьему Сыску.

На выходных мы гуляли по набережной, неуклюже маскируя этот променад под обычное свидание. И, глазея с высоты на чёрные линии-разломы, проложенные в речном льду крошечными воинственными корабликами, я спросила задумчиво:

— Интересно всё-таки, как он не мёрзнет?

— Подштанники с начёсом, — ворчливо отмахнулся Арден.

— Да нет же. В реке. Он ведь вышел из реки и нырнул в реку, разве не так?

Теперь и Арден смотрел в воду озадаченно.

Летом Змеица была главным врагом Лисьего Сыска: самым простым способом одурачить лис было нырнуть с разбегу и выплыть где-нибудь подальше. След в этом случае взять было нельзя, и сыщикам приходилось, матерясь и проклиная пловца, перерывать город и опознавать его среди других горожан. Пользовались методом в основном гастролёры, которые не планировали задерживаться в городе, — были серьёзные шансы, что к приезду полиции запах будет достаточно размыт, чтобы передать описания в другие города уже было затруднительно. Помехи накладывались друг на друга и росли, и некоторые умельцы так и оставались ненайденными.

Но это — летом: летом Змеица важно и медленно несла меж холмов свои широкие кольца, и от авантюристов требовалось только избежать встречи с баржей и уплыть достаточно далеко. Но зимой?

Змеица вставала не в один день: сперва замерзали затоны, потом волны укрывала мутная крошистая плёнка, и только затем нарастал белой коркой лёд. До дна за всю историю наблюдений река застывала лишь однажды, и тот год был отмечен в хрониках как экологическая катастрофа; в основном к декабрю воду сковывал плотный панцирь, в которой упрямые люди прокладывали дороги своим кораблям. Кое-где, где помельче, и лёд был совсем крепким, обустраивали катки или ярмарку, рядом с ботаническим садом выгораживали зону для рыбалки, и на льду выкрашивали красным и синим границы безопасных участков.

— Там, где он поднимался и уходил, льда тогда не было, — подумав, сообразил Арден. — Сейчас уже, наверное, есть.

Мы перегнулись через парапет. Здесь, у центральной набережной, река была глубокой и довольно быстрой: от каменных стен расходился лёд, а уже в пяти-шести шагах можно было найти достаточно широкую трещину.

Но уж конечно даже там, где бурлила тёмная вольная вода, она была чудовищно холодной. Лично я не нырнула бы даже за очень большие деньги, собственную мастерскую и возможность вынести с экспозиции геммологического музея любые камни по своему выбору. А ведь я когда-то без сомнения бросилась в ледяную воду, — то есть у меня, можно сказать, был кое-какой положительный опыт.

— Может быть, он прячет под одеждой акваланг? — с сомнением предположил Арден.

— С обогревом?

— Ну…

Так мы и шли, перебирая методы закаливания, чары и артефакты, которые могли бы помочь подозреваемому купаться в декабре. От этого Арден сперва поскучнел, а потом разворчался:

— Голову оторву. Оторву голову!

Отрывать голову, впрочем, не понадобилось.

Во вторник она всплыла из реки и так.

Странный предмет, покачивающийся на волнах, заметили с ледокола. Сперва его приняли за дохлую чайку, потом — за чью-то улетевшую шапку; затем на «шапке» разглядели спутанные волосы. Капитан связался с береговой охраной, те прислали сотрудников со здоровенным ведром, и голова была доставлена в полицию.

Правда, это оказалась не совсем чтобы голова: один только скальп, да и тот после всестороннего рассмотрения признали искусственным.

Итак, до Долгой Ночи оставалось чуть больше двух недель, когда из реки выловили светлый парик в довольно плохом состоянии. Изначально он был, должно быть, весьма хорош: длинные белые волосы были аккуратно прошиты на прорезиненной основе — тончайшая работа. Сохранились следы водостойкого грима; сам канекалон речная вода превратила в паклю, но было ясно, что волосы были заплетены в косу никак не меньше полутора метров длиной.

— Духи не носят париков, — безапелляционно заявил Арден.

К сожалению, визитки к парику не прилагалось, но приглашённый эксперт назвал изделие «небезынтересным» и обещал подумать о том, где оно могло быть изготовлено. В том, что явно дорогая работа сочеталась со сравнительно дешёвым канекалоном не было, на его взгляд, ничего удивительного: натуральные волосы не дорастали до такой длины. Другое дело, что современные парики делали на тонкой сетке, а не нашлёпке, напоминающей чем-то искусственную лысину.

Пытаясь разобраться в париках, Арден самолично перемерил несколько, — и я ужасно жалела, что меня на этой встрече не было. В итоге же он не придумал ничего умнее, чем предположить, что преступник был темноволос и смугл, и из-под причёски Ёльменекки что-то просвечивало.

Арден теперь вынюхивал что-то в гримёрных и реквизиторских городских театров, а его коллеги исследовали набережные и спуски к воде.

А мне всё не давало покоя арденово размышление о мотивах. Ведь, действительно, зачем выгуливать по городу Ёльменекки — не для того же, чтобы дискредитировать Лисий Сыск перед лицом сверхъестественного? Нет, здесь было что-то другое; и, как ни странно, у меня даже была мысль, что именно.

❄❄❄

Ёльменекки: Я знать не мог, как больно быть живым. Как режут изнутри стеклом разбитых мечт осколки, как тяготно желанье и безумно, как […]

Ёльменекки: За что наказан я богами? За что я вечно жив и нелюбим?

❄❄❄

Творческая встреча проходила в районной библиотеке. Сам автор сидел под портретом Большого Волка, в тени развесистого фикуса, и смотрел на полупустой зал поверх очков-половинок; в руках его лежала хрустящая белая книга.

Мастер Лакра Абенуя, тучный лысеющий двоедушник, бык и, что было ясно с первого взгляда, редкостный зануда, рассказывал о воспитательной функции литературы, идейности, формировании мышления и цензуре. Юные сочинители — в основном подростки, едва-едва не дошедшие до возраста Охоты, — приобщались к знаниям настоящего писателя и живо забрасывали его вопросами. Многие из них получались неудобными, но что, в конце концов, взять с детей.

Помимо «Трагической песни о любви и жертве Ёльменекки» Лакра Абенуя был автором ещё четырёх пьес, двух повестей, бессчётного множества рассказов и романа в шести томах. Одно из его сочинений ставили в малом драматическом театре, а повесть выходила в литературной газете почти весь прошлый год, с февраля по ноябрь; роман был ласково принят критиками, а сам Лакра охотно объяснял интервьюерам, чем телесно выраженное слияние душ мужчины с женщинами отличается от позорной порнографии.

Честно говоря, я подозревала его в плохом: например, в привлечении внимания к своим сочинениям путём костюмированных прогулок по городу. Однако, следовало признать, что сам мастер Лакра Абенуя, крупный и немного квадратный, никак не мог быть нашим Ёльменекки: сложно было представить людей менее похожих. С другой стороны, он мог бы, конечно же, кого-нибудь нанять, — хотя с этим скорее стоило бы разбираться полиции.

Я вообще довольно плохо понимала, зачем пришла сюда одна. Но ласке хотелось приключений, а именно это было совершенно невинным.

Мастер Лакра заговорил об интерпретации фольклора, и я навострила уши. Но ничего такого уж интересного сказано не было: приведя несколько довольно абстрактных примеров, мастер предложил аудитории разделиться на группы и проработать современное переложение детских сказок. Участники-подростки откликнулись на это с вялым энтузиазмом, а сидеть без дела — помимо меня — осталась ещё одна парочка на другом краю дальнего ряда, в пяти или шести стульях от меня.

Я с интересом повела носом, а потом нахмурилась. Очаровательная брюнетка с ямочками на щеках и лукавым взглядом была лисой и цепко держалась холёными пальчиками за свою пару, пижонистого, очень высокого сокола. Коллега Ардена, из Сыска? Не одна я читала странноватые пьесы?

Но потом я принюхалась и сообразила, что девушке было от силы лет семнадцать, — и вряд ли она уже служила в Сыске, в лучшем случае — училась в колледже. Может быть, она просто любит сочинения Лакры? В конце концов, то, что она лиса, совсем не означает, что у неё обязательно есть вкус.

Вполне вероятно, я была предвзята к мастеру Абенуя. Но меня немного тошнило и от пафосных речей книжного Ёльменекки, и от душноватого запаха архивной пыли, и особенно от того, что Арден опять задерживался на работе, пока я прохлаждалась на занятиях. Во всём этом был — по какой-то невиданной логике — виноват писатель-зануда.

— …представим старуху Язи главной героиней с романтической предысторией…

— …трёхглавый мифический змей, обленившийся на хозяйском прокорме, вместо охоты на путников начинает…

— …волшебный конь! волшебный меч! волшебный клубочек! волшебное зеркальце!..

— И в чём же новаторский подход?

— В саркастическом стиле изложения!

Окончание истории об утопленнице, заглядывающей в окна, утонуло в жидких аплодисментах.

Наконец, встреча подошла к концу и завершилась пространной речью о будущем литературы. Загадка присутствия на встрече лисы тоже разрешилась, и довольно легко: она приходилась мастеру Лакре младшей родственницей и в самом финале встречи помогала ему раздавать открытки с автографом и выкладывала на отдельном столе какие-то значки и портреты персонажей.

На открытках был изображён сам Лакра Абенуя, а вот среди портретов нашёлся и Ёльменекки. Здесь его изобразили совсем не так, как в столетней газете и книгах по фольклористике: не странным тонкокостным созданием, от которого веяло холодом и жутью, а почти человеком — потерянным и немного печальным. Он стоял, опустив резную дудочку, и смотрел куда-то в сторону, склонив голову. В глазах его читались мука и скорбь.

За картинку просили непотребно больших денег, но я всё равно её купила и подошла к писателю за автографом, натянув на лицо самую глупую из своих улыбок:

— Такая потрясающая история!.. — восторженно прощебетала я, чувствуя себя то ли прожжённой интриганкой, то ли полной идиоткой. — Теперь, из-за Ёльменекки, её стали, наверное, больше читать?

Но мастер Абенуя только добродушно рассмеялся:

— Эта история вне времени, моя дорогая, — снисходительно сказал он. — Её будут читать всегда, и никакие хулиганы на это не повлияют. Ещё полгода назад права на постановку выкупил импресарио Бонали! Весь город будет говорить о Ёльменекки.

Я хлопнула ресницами и не нашлась, что на это ответить.

В конце концов, может, он и был прав, и литературе двоедушников действительно не хватало книг о любви. По крайней мере, новое время, похоже, сводило нас всех с ума, — потому что холл перед библиотечным залом был завален цветами.

Их было никак не меньше нескольких сотен — помятые искусственные розы, собранные из гладких красных лент на проволочной основе. Фетровые листья казались потёртыми, а бисеринки-капли слабо поблёскивали из тканей. Цветы пахли сухостью, красками и нафталином, и выглядели оттого не столько красивым жестом, сколько странным оммажем северным похоронным обрядам.

Я БУДУ ЛЮБИТЬ ТЕБЯ ВСЕГДА, гласили алые буквы на ватмане, вывешенном на входных дверях.

Участники встречи выглядели всё больше удивлёнными, а сотрудница библиотеки — отчего-то расстроганной: позже я узнала, что посыльный немного заплатил ей за возможность создать эту инсталляцию, а ещё рассказал какую-то совершенно невероятную историю о глубоких взаимных чувствах. От цветов хотелось чихать, а от неадекватности ситуации — закатить глаза.

И только юная лиса выглядела испуганной.

— Он больной, — едва слышно прошептала она и вцепилась в локоть своей пары, пытаясь то ли спрятаться за него, то ли не упасть. — Просто больной. Юстас!.. Дядя Лакра!!

— Ленда? Ох! Что это всё за…

— Он больной, больной! Ненормальный! Я напишу заявление, пусть его найдут и…

— Ленда, Ленда, всё будет хо…

— А если он сделает что-нибудь? Кто знает, что у него в голове!.. Что, если в следующий раз…

— Встреча закончена, — тяжело напомнил Лакра Абенуя. — Дорогие читатели, следующая состоится весной. Не задерживайтесь, пожалуйста, в библиотеке.

Ребята зароптали: бесплатный спектакль, похоже, станет теперь совершенно эксклюзивным. Зашумели пальто и шарфы, хлопнули двери. Я замешкалась в проходе, якобы отыскивая в сумке перчатки, — и успела заметить, как Ленда обошла цветы по кругу, будто они были ядовиты.

Она сгорбилась на банкетке у гардероба, а сокол ласково приобнял её за плечи. Писатель что-то неразборчиво выговаривал сотруднице библиотеки, а затем попросил позвонить. Ленда уткнулась носом в плечо пары — и тихонько заплакала.

— Я много думал, — похвалился Арден вечером с такой гордостью, как будто думать было совершенно новым для него занятием, — о том, что ты сказала. Про холод. Полагаю, наш Ёльменекки — водоплавающий. Может быть, тюлень, но я думаю — крупная рыба. Он ныряет с набережной человеком, оборачивается, собирает вещи и…

— Может, и рыба, — деланно безразлично кивнула я. — А ещё, вероятно, работает у импресарио Бонали и неадекватно влюблён в одну юную лису по имени Ленда.

И показала ему язык, такому зазнайке. Он ведь мог бы и сфотографироваться в тех париках, не правда ли? Но не сделал этого, а мне теперь мучиться до самой смерти!

❄❄❄

Ёльменекки: Так выбери меня! А коли нет — пусть я усну навеки.

❄❄❄

У импресарио Бонали была интересная репутация, — наверное, нельзя быть импресарио и не слыть несколько эксцентричным. Он разъезжал по Кланам, делал мучительно странные спектакли на тонкой грани скандала и абсурда и считался невероятно модным. В одной статье о нём написали шутливо, что в юности будущего великого маэстро укусил лунный. Вообще-то науке не было известно, чтобы лунные кусали людей, но именно здесь эта версия звучала подозрительно похожей на правду.

В Огице импресарио арендовал здание бывшего театра варьете, где проводил пока только прослушивания. В обшарпанном закулисном мире безраздельно властвовал Кабб Дасле, сварливый театральный художник, который уверенно провёл нас через заставленные коробами и панелями коридоры.

— Рыба? — Кабб пожевал губу. — Не уверен… Мы здесь без предрассудков.

Арден заверил мастера, что в Сыске совершенно не в ходу устаревшие представления о гадах, и преступники встречаются среди самых разных зверей, а лисы ориентируются исключительно на запахи. Его напарник молчал с каменным лицом, а я делала вид, что меня и вовсе здесь нет, — потому что, собственно, и не должно было быть.

Однажды твоя дорога всё равно приведёт тебя к ласкам, сказала мне когда-то Матильда. И как бы ужасно я ни хотела сказать, будто никогда не буду лаской из тех, что убивают за большие секреты, — зверёк во мне поднимает голову всякий раз, когда сталкивается с загадкой.

— У меня здесь декораторы, — всё так же недовольно сообщил Кабб, поднимаясь по кривой лестнице. — Хотите — разговаривайте.

В мастерской было человек десять, и все они собирали из проволоки, переливающейся ткани и пайеток огромные снежинки. Пушистые и блестящие, то с ладонь размером, то по пояс высотой, они были развешаны рядами на длинных перекатных вешалках. В комнату будто заглянула сказочная, фантастическая зима, в которой небо сделано из синего бархата, а каждая звёздочка — золотой шарик гирлянды и россыпь цветных лампочек; где-то здесь должно быть к месту чарующее платье Принцессы Полуночи, и колесница из чистого серебра совсем скоро покатится по дороге, вымощенной колдовскими зеркалами.

Лисы, кажется, вовсе не видели вокруг красоты. Они смотрели оба на высокого, нескладного двоедушника в берете. Он пинцетом раскладывал пайетки по разным коробочкам.

— Шипровый на один и шесть, — тихо сказал напарник.

— И фужерная нота, — кивнул Арден. И сказал громче, коротко взмахнув жетоном: — Лисий Сыск, пройдёмте с нами для беседы. Господин Кабб, вы выделите нам комнату?

Мужчина в берете сперва моргнул, затем побелел, а потом бросился куда-то в дальнюю часть комнаты, к глухим скошенным окнам. Щелчки, лязг, треск. Рыжее звериное тело врезалось в вешалку, и собранный из тканей и пайеток снег хлынул на вытертые полы метелью. Порыв ветра, вскрик. Мятый берет шлёпнулся на пол, а подозреваемый — бледный, как сам Ёльменекки, — рванул к двери.

Я выпустила когти и зашипела, но мужчина уже упал к моим ногам и так: арденов напарник налетел на него со спины и вжал в пол всем весом.

Его звали Рампер Чезе, и он никогда не грезил сценой.

Для театра Полуночь придумала певчих птиц, а никак не тяжеловесную белугу с пустыми глазами. Долгими часами белуга спит в медленных придонных водах, становясь с каждым прожитым годом всё больше и всё тяжелее. Может быть, потому Рамперу так нравилась игра света, и это как-то удивительно легко привело его в колледж исполнительских искусств, а оттуда — в светорубку. Там, в тишине и покое, вдали от шумного человеческого моря, он провёл за пультом долгих одиннадцать лет, пока однажды театр-варьете не закрылся.

Это было чуть больше года назад. Дело житейское; Рампер перебивался случайным заработком, тягал провода на застройке городских праздников, примерно пятьдесят раз объяснял, почему не стоит топить сцену в жидком дыму целиком, а ещё мастерски научился крепить юбку сцены мебельным степлером. Ему было чуть-чуть за тридцать, и он красил картонные декорации в золото, складывал тысячу бумажных журавлей, стоял в гардеробе, раздавал бинокли. Словом, это был не лучший период его жизни, — и не лучший момент, чтобы встретить свою пару.

Впрочем, встреча с парой прекрасна, когда мы она ни произошла, не правда ли?

Это было четыре месяца назад; Рампер нанялся подсобным рабочим в мастерскую, а она пришла туда вместе с дядей, совала везде свой любопытный нос и смотрела с горящими глазами на самого импресарио, вещающего об иммерсивном перфомансе и аудио-визуальном променаде с элементами медитации. Идеи импресарио Бонали вчерне — а иногда и будучи воплощёнными, — звучали так, будто мастер был не совсем нормален.

— Ленда, — сказал Рампер, и тёплая улыбка вышла на его бледное вытянутое лицо. Эта улыбка сияла даже ярче, чем блестящая в свете ламп лысина. — Моя Ленда…

Мы с Арденом переглянулись. Он нахмурился, я повела плечами.

— Вы утверждаете, — сурово спросил Арден, — что учуяли в госпоже Ленде Абенуя свою пару?

Рампер снова мечтательно улыбнулся:

— Запах пары ни с чем нельзя перепутать.

— Допустим. И что же сказала девушка?

На этом Рампер помрачнел.

Должно быть, юная холёная лиса была не слишком рада встретить пару в простом работяге, у которого и были из увлечений одни только зеркальные иллюзии вроде тех, что использовали в некоторых театрах. В столичной опере в финале «Некеи» этими чарами создавали пляску мёртвых девушек, а в музыкальных комедиях театра-варьете они были ни к чему.

Так или иначе, Ленда сказала, что у неё есть другой, и попросила оставить её в покое. Рампер подходил к ней снова, и снова, и снова. Он узнал, где она живёт и где бывает, и пытался даже поговорить с этим её пижоном, — правда, тот спустил Рампера с лестницы. Они и поговорили-то с Лендой нормально лишь однажды, когда речь зашла о спектакле. Но Рампер в нём был не Благородным Ланко и даже не Ёльменекки, а только одним из десятков невидимых рабочих, собирающих из ветоши и проводов сказку. Интерес Ленды быстро угас.

Потом она переехала и стала переходить дорогу, едва его увидев.

Потом — грозилась полицией.

А потом импресарио стал подбирать актёров, и Рампер решил стать Ёльменекки. Его игру не нашли достойной внимания; и тогда Рампер стал Ёльменекки по-настоящему.

Ну… почти.

Создать хороший образ — не такое сложное дело, если работаешь декоратором. Дудочку он позаимствовал из реквизита для сказки про бродячего менестреля, а плащ — из костюма старухи-зимы из детского спектакля. С париком было сложнее: сеточки сокальзывали с лысины, и пришлось заказать прорезиненный, за немалые деньги, а потом приклеивать его к голове.

Рампер складывал вещи в непромокаемую сумку, оборачивался, плыл с ним до центра и быстро переодевался где-нибудь в тени труб. А потом поднимался по ступеням и, когда приходило время, красиво нырял в воду прямо с набережной, — чтобы, скрывшись в толще воды, долго собирать вещи белужьей пастью.

Когда Ёльменекки заинтересовалась полиция, Рампер потратил все свои накопления на алтарный круг для визуальных чар. Полиция — что полиция; законом не запрещено гулять по городу в костюме, не так ли? Другое дело, что вслед за статьями в газетах заинтересовалась Ленда.

А ещё — импресарио.

Он видел Ёльменекки дважды: из окна мастера-алхимика, пока ждал свои снотворные пилюли, и из автомобиля. А ещё Рампер показался его давнему другу и соседке и мог сказать, что те определённо были впечатлены. Разве может быть, чтобы среди актёров Кланов нашёлся хоть кто-то, кто был бы в этой роли убедительней Рампера?

Он не играл Ёльменекки. Он был Ёльменекки, и любовь к книжной Рамине путалась в его голове с тягой к Ленде.

А Ленда… Ленду опросили тоже. Она пришла в отделение на следующий день, не отцепляясь от своего сокола.

— Юстас, — твёрдо сказала она. — Моя пара — Юстас. Рампер… он тоже, в некотором роде… но я выбрала Юстаса!

— Вы что-то имеете против рыб?

— Рыба? Полуночь с вами! Не в рыбе дело. Вы его видели?! Он же придурок!

— Придурок?

— Ну… со странцой. А Юстаса я знаю с детства, он уехал учиться в столицу, а летом вернулся, я учуяла его, и…

Юстас был её парой, это был непоколебимый факт, очевидный любому двоедушнику, у которого есть нос. Но и Рампер был её парой — это тоже был факт, подтверждённый лисами и приглашённой совой.

— Две пары? Разве так должно быть?

— Не должно, — меланхолично подтвердила сова.

— Но? — поторопил её кто-то.

— Но.

И пожала плечами.

❄❄❄

Ёльменекки: Что есть любовь — уж если не безумие? Она заменяет собой солнце. Всё — ради любви!

❄❄❄

— Ах, оставьте меня! Я не могу, я не могу быть с вами!..

— Но почему же?!

— Я влюблена в другого…

Не знаю, пришёл ли Рампер на этот спектакль, — полагаю, что нет: в Сыске ему вменили всё-таки хулиганство, а затем настойчиво порекомендовали решать свои проблемы в отношениях консервативными методами, с помощью переписки и телефонных разговоров. Зато восторженная Ленда шла одной из первых и подходила к актёрам так близко, что однажды едва не получила в нос.

Спектакли начались в феврале, и я уговорила Ардена сходить, а он — каким-то чудом достал билеты на премьеру. И вот теперь мы пробовали на себе «экспериментальный формат» новейшего творения великого импресарио, в котором сценой выступали набережные города, а зрители ходили за актёрами по улице.

Не знаю как другие гости, а я чувствовала себя лабораторной мышью. Февраль выдался морозным и ветреным, и ещё в первом акте, до щедро разлитого по стаканам глинтвейна — по сюжету, в честь того, что Дева Рамина и Благородный Ланко связали свои дороги, — я перестала чувствовать пальцы ног.

Теперь же Ёльменекки, стоя под мигающим фонарём, экспрессивно читал монолог о любви и отверженности. Вот он занёс ритуальный чёрный кинжал, и за его спиной вновь распахнула крылья полупрозрачная тёмная фигура.

Образ смерти в спектакле создавали визуальные чары. Но плёл их, должно быть, не Рампер.

Две пары. У неё было две пары. Трис так мечтала об этом, — но Трис… теперь Трис совсем перестала писать. Последний раз, почти год назад, она прислала фотокарточку, и на ней она лежала в золотой чаше среди цветов, и Бенера почему-то улыбалась и плакала, а мы с Ливи только и могли, что пожать плечами.

— А если, — я тихонько тронула Ардена за локоть, — и у тебя есть вторая пара?

Арден вытаращил глаза и содрогнулся:

— Помилуй Полуночь!

На нас зашикали, и он повторил уже шёпотом:

— Помилуй Полуночь! Ещё одна такая — и проще будет повеситься.

Это звучало довольно недружелюбно. Но я знала, что на самом деле Ардену ужасно нравится, когда я вредничаю; а если я перехожу какую-то невидимую грань, у нас случается обычно очень хороший вечер. Поэтому я улыбнулась, подставила лицо солнцу и протянула:

— А я бы вот не отказалась. Какой-нибудь хорошенький горностай, ммм. Он не был бы против того, чтобы я работала в поли…

— Кесса!..

На него опять шикнули, а я негромко засмеялась.

Про полицию я думала целую неделю, и всю эту неделю Арден вздыхал и пытался пугать меня чернушными историями с работы, чем взбудоражил ещё сильнее: ласке хотелось драк и хулиганить, и она не была готова размениваться на какую-то ерунду вроде куриных крыльев из бульона.

А потом мастер в университете нашёл-таки в моём артефакте ошибку. И, просидев за камнями сутки без малого, но заставив-таки погодник показать верную температуру, я потеряла к глупым расследованиям дурацких преступлений всякий интерес. По крайней мере, на какое-то время.

На сегодня прибор предсказывал гололедицу.