Вечный жид

6 января 2000 года, на часах 18.30. Еще пять с половиной часов и большинство жителей города В. поднимут стаканы, встречая Рождество, а он, профессор кафедры гуманитарных наук Иосиф Владимирович Бутадин, будет один в своей квартире. И будет пытаться вскрыть вены. В который раз…

Но это будет потом, а сейчас ему надо принять экзамен еще у пятнадцати оболтусов. Подобные явления сегодня не редкость. Не оболтусы, разумеется, а экзамены аккурат в рождественский вечер. Поэтому Иосиф Владимирович даже не удивился, когда Лизонька, секретарша кафедры, объявила ему расписание экзаменов по философии и основам мировых религий. Он принял это расписание стоически. Тем более что студенты, пытающиеся наконец-то блеснуть знаниями, совершенно не мешали ему вспоминать о своем.

«Иисус Христос, короче это… распятие, это, типа того, совершилось на… и когда он шел, кто-то, короче… толкнул и сказал, что нечего ваще-то отдыхать… а он… ты будешь, короче, ходить, пока я не вернусь…» – монотонное бубнение Бори Левченкова, туповатого сына одного из местных чиновников, Бутадина совершенно не раздражало. Даже в чем-то помогало. Например, выбрать правильное направление для скакунов-мыслей. И если бы сейчас кто-то из присутствующих – студентов ли, что томились в ожидании момента списать, уборщицы ли бабы Лены, которая возюкала тряпкой в холле первого этажа, преподавателей ли других кафедр, точно также вынужденных выслушивать бесконечные монологи туповатых учащихся – прикоснулся к памяти профессора, то… То, скорее всего, они были бы глубоко, очень глубоко шокированы.

– Агасфер! Агасфер! Да сколько же звать тебя! – Атана была слегка раздражена. – Пойдем! Там на казнь бунтовщика ведут! Через нашу улицу!

Агасфер тихо вздохнул. Спорить с женою за эти 12 лет уже не было сил.

– Атана, у меня заказ, мне некогда…

– У тебя всегда заказы! Но нам даже не на что купить плошку муки, – Атана как всегда преувеличивала. Плошка муки у них как раз была. Последняя плошка.

– Атана…

– Да! Ты слишком добр! Может, у тебя и золотые руки, как говорят соседи, но зарабатывать ты не умеешь! – распалялась жена. – Вон, со вчерашнего дня горшки у Флавия стоят серебра, а у тебя всё ещё меди! Говорила мне мать, не выходи замуж за горшечника, всю жизнь будешь жить с горшками. Тьху! – она сплюнула в сердцах и вышла вон.

Агасфер покачал головой и вернулся к работе, стараясь не отвлекаться на посторонние шумы с улицы. Руки делали, а голова болела. Болела от вечных криков и упрёков жены. Болела от воспоминаний о Ревве, его маленькой девочке Ревве, нечаянно погибшей от рук (меча, меча!) римского легионера. Болела от бедности и желания чуть больше и чуть чаще есть. Болела от жалости к вдове Диониса, которая так и не смогла заплатить за 2 кувшина. Болела от скупщиков, завышающих цену. Болела от необходимости вечно торговаться с ними, биться за каждую монету. Болела от сборщиков налогов, которые каждый раз являлись не вовремя. Болела от нищих у храма. Агасфер, глядя в эти измученные лица, просто не смел отказать им в милостыне.

Болела голова ещё и от того, что мольбы, его мольбы и молитвы Бог просто не слышал! Ни за десять, ни за двадцать, ни за тридцать лет в его жизни ничего не изменилось. Он родился и вырос в бедной семье гончара, бедным гончаром и помрёт. Сколько пташечке ни биться, а выше своего шестка не взлететь.

Агасфер зло смял начатый кувшин. Встал и, не вытирая рук, вышел на улицу. Вышел и поразился, насколько их, обычно безлюдная в полдень, улочка была полна. И не только людьми. Гул, шум и гомон наводнил квартал ремесленников – солдаты вели трех преступников на казнь. Кто-то из женщин тихо плакал, кто-то рассматривал молодых разбойников. Дети по обычаю орали и улюлюкали вслед, а мужчины с умным видом знатоков обсуждали подоплеку дела.

– Вот этот ограбил караван купца, а тот…

– Да ну! Хиловат он для каравана…

– А вот этот посередине кто?

– Этот? А, этот политический. Говорят, хотел кесаря свергнуть…

– Он-то? Такой доходяга?...

– Ты не смотри, что тощий, на самом деле это сын Божий…

– Врешь, Онана!

– Клянусь своей правой! Рыбаки говорили по воде ходит, как посуху…

Все трое несчастных несли свои кресты. Но вдруг, один из них, тот самый тощий доходяга, что хотел свергнуть кесаря, пошатнулся и, тяжело дыша, прислонился к входу в дом Агасфера.

Гончар посмотрел на преступника. Он был в струпьях и кровоподтеках, некоторые раны, по виду похожие на удары плетьми, кровоточили и гноились. «Ишь, выискался! Сын Божий! » – с внезапным злорадством подумал Агасфер и, оттолкнув незнакомца с крестом грязными, немытыми руками, крикнул:

– Иди, иди давай! Нечего прохлаждаться, потом отдохнешь!

Толпа любопытствующих загоготала. Божий сын поднял глаза, внимательно посмотрел на Агасфера и еле слышно произнес:

– Я пойду. А ты меня подождешь, ладно?

– Подожду, подожду, иди уже! – заверил Агасфер приговоренного. – Сколько надо столько и подожду, чего уж там, терпения мне не занимать…

Он зашел в дом и сел за гончарный круг, но работа не шла. Агасфер так и просидел за тихим, неподвижным кругом до вечера, опустив руки в тонкой корочке глины и уставившись в одну точку.

«…Иуда, короче, поцеловал… тридцать серебренников… ну и потом, короче, повесился на… ну, на этом самом, дереве, на осине…» – монотонный голос Бори Левченкова, который запинался и тужился всё больше с каждым «короче», вывел профессора из задумчивости. А ведь когда-то Иосиф Владимирович мог одним ухом слушать и слышать все нелепые нескладухи студентов на экзамене, а вторым ухом засекать любое шпаргалочное шуршание и при этом никогда не терять нить своих воспоминаний. А тут… Это называется, старость подкралась незаметно.

Да, прозевал, прозевал! Вон, отличница Катя Смолина быстрым движением одернула юбку. Уже успела подсмотреть в какой-то листочек на коленках. Сразу ясно, что это за «отличница». Протеже декана. А вон Дима Рябов, курчавый ботаник, словно из прошлого века и фильмов о комсомольцах, тоже что-то прячет в рукаве пиджака. Рядом с ним красавец-атлет Илья Дубровенский. Открыто и нагло «бомбится», полагая, что подмена листа со штампом деканата ему, любимчику всего курса, неоднократному победителю областных соревнований, сойдёт с рук. Или вот Сероб Авсепян, сынок коммерческого директора одной крупной фирмы…

– Шпаргалки на стол! – громко приказал Бутадин. – Всё, что списали – тоже мне! Первая пересдача во время каникул. До свидания.

– Почему, Ёсиф Владимирыч, – начал возмущаться Дубровенский, – за что? Я вообще…

– За всё, Илья, за всё. Плохое. И хорошее тоже.

– За хорошее так не делают, – слабо возразил красавец-атлет.

– Делают, Илья, делают, – ответил профессор и, собрав все листы с ответами и шпаргалки, удалился на кафедру.

– А как же я? – подал наконец голос Боря Левченков. Но Бутадин его уже не слышал.

На кафедре было тихо. Все давным-давно разошлись по домам. Иосиф Владимирович медленно расстегнул пиджак, посмотрел на галстук. Подёргал.

«Крепкий, – мысленно похвалил он творение китайских швей, – пожалуй, сойдет. Это, конечно, странно, но за эти годы я пробовал всё, а вот вешаться не вешался… Первый, дай Бог, не последний…»

И профессор, далеко не так ловко как в молодости, взгромоздился на стол, прикидывая, как бы половчее закинуть галстук на заранее облюбованный крюк. Да будут благословенны старые здания со всяческими штуковинами, свисающими с потолка!

Когда Боря Левченков робко постучал в дверь с табличкой «Кафедра гуманитарных наук», было начало восьмого. Иосиф Владимирович Бутадин висел, болтаясь, как осиновый лист на ветру, но смерть так и не шла, хотя галстук намертво впился в шею.

«И не придет, – хмуро подумал профессор. – Она никогда не приходит. Ни-ког-да… Значит, придётся опять. Переезд».

– Ёсиф Владимирач, вы здесь? – протиснулся в кабинет Боря Левченков. – Ёсиф Владимир… А-а-а-а-а-а! А-а-а-а-а! – попятился он в шоке, увидев висельника.

– Тихо ты! Не шуми! Некоторые в отличие от тебя еще работают, – спокойно сказал висельник, и Боря похолодел…

– Ну что? Поставил? – спросил Илья Дубровенский, ожидавший Борю на выходе из института.

– Поставил.

– Чё?

– Уд.

– А настроение как? Чё сказал вообще?

– Чё сказал, чё сказал… пересдача вас всех ждет, вот что он сказал. Закурить дай, – внезапно попросил Левченков.

– Ты же не куришь! – удивился красавец-атлет, но закурить дал.

– Закуришь тут с вами, – огрызнулся Боря и смачно затянулся, как заправский курильщик.

– Странный ты сегодня, – прикуривая, заметил Дубровенский. – Хотя оно и понятно – сессия. А тут эта занудная и принципиальная ослина. Не мог ради праздника поставить всем…

Дубровенский всё говорил, а Боря слушал его и курил, выдыхая колечки дыма в ясное, морозное небо. И если бы красавец-атлет был чуточку наблюдательнее, он бы сразу заметил, что глаза его однокурсника из светло-карих вдруг превратились в стальные серые. И блеск этой стали слишком уж похож на блеск пронзительного и строгого взгляда профессора Бутадина. Но Илья, как и многие спортсмены, не был наблюдательным.

– Ладно, по домам, – докурив, объявил Боря. – Пойду, родителей порадую, - хмыкнул он. – Кстати, помнишь, ты там что-то вчера на консультации рассказывал?

– Не помню…

– Ну, что-то там про соседнюю область, исчезающих учителей и внезапно поумневших студентов?

– А! Так это ж байки травили. Так, чисто нашим бабам по ушам поездить…

– Ясно. Ну, бывай! С Новонарождением!

– И тебе по тому же месту, ага!

И только после ухода Бори, Дубровенский вспомнил. Когда он рассказывал всю лабудень про таинственные исчезновения и внезапные озарения, никакого Левченкова рядом и в помине не было. Его вообще не было на консультации по философии и основам мировых религий. Он явился только на экзамене.

– Хрень какая-то! – раздавил окурок спортсмен и посмотрел на часы. Было без пяти девять. Светлый праздник Рождества Христова наваливался на город стремительно и неудержимо.