Вечный полдень

Сначала было тихо. Белая, абсолютно немая вспышка заполнила всё. Она прожигала веки, заливала мозг кипящим молоком. Он инстинктивно зажмурился, но свет был внутри, выжигая мысли, оставляя только животный ужас. Это длилось вечность, растянутую в несколько секунд.

А потом мир рухнул.

Первым пришёл звук — оглушительный, разрывающий грохот, от которого задрожали стены и пол. Не взрыв, а будто сама земля ломала хребет. Стекла в офисе вылетели одновременно, хрустальным ливнем. Свет погас, уступив место багровому зареву, ползущему с улицы. Электричество умерло. Но хуже того — умерла тишина.

Её сменил нарастающий, безумный рёв. Рёв сирен, рёв машин, врезающихся друг в друга, крики людей. Лишённый смысла, чистый выплеск первобытного страха. — Что случилось?! — чей‑то визг пробился сквозь гул. Но отвечал ему только грохот и вой. Он почувствовал, как пол снова дрогнул, и его швырнуло к стене. Пыль с потолка осыпала голову едким снегом. В нос ударил запах гари — резкий, химический, будто кто‑то поджёг пластмассу. — В подвал! — заорал кто‑то. — Бежим в подвал!

Это была не команда, а инстинкт. Стадный порыв. Он, как и все, рванулся к лестнице, подталкиваемый сзади, сжимаясь в плечах в толчее тел. Кто‑то упал, и по нему прошлись. Он не видел лиц — только затылки, спины, открытые в беззвучном крике рты в багровом свете, лившемся с улицы.

Дверь в подвал была распахнута настежь. Их втолкнуло внутрь, как мусор в контейнер. Он споткнулся о ступеньку, едва не полетел вниз головой. Воздух сменился — теперь он был влажным, спёртым, пахнущим сыростью и озоном. Кто‑то последний влетел внутрь и с силой захлопнул дверь. На секунду стало тише. Только тяжёлое, прерывистое дыхание двадцати с лишним человек и приглушённый, но неумолимый гул снаружи, словно город пожирали гигантские звери.

Он прислонился к холодной бетонной стене, пытаясь отдышаться. В слабом свете аварийной лампочки, питаемой от генератора, он видел бледные, испуганные лица. Все они были серыми, безликими. Офисные работники, курьер в яркой жилетке, женщина с трясущимися руками, парень в очках, сжимающий ноутбук, как икону. Старик молча протирал лысину платком — ритуал, спасающий от безумия. Девушка в деловом костюме без конца поправляла кольцо на дрожащем пальце.

Генератор где‑то в углу надрывно тарахтел, но его звук был жалким на фоне апокалипсиса за дверью. — Связи нет, — тихо, почти безучастно констатировал кто‑то. — Ничего нет. Он посмотрел на свою руку. Она дрожала. И он понял, что это дрожала не она. Это дрожала земля.

Секунда. Всего одна секунда разделяла два мира. В одном он листал отчёт на мониторе, думая о том, чтобы заказать на обед. В этом — стоял, прислонившись к липкой от сырости стене, и слушал, как снаружи умирает цивилизация.

Мозг отказывался верить. Это была ключевая, первая реакция — не страх, а тотальное неприятие. Глупая, навязчивая мысль: «Сейчас всё закончится. Сейчас придут и всё объяснят». Он ловил себя на том, что автоматически ищет взглядом розетку, чтобы телефон дожил до вечера. Что внутренний диалог всё ещё крутится вокруг вчерашнего совещания и глупого замечания начальника. Эти мысли были такими живыми, такими важными ещё час назад. А теперь они висели в сознании беспомощным, нелепым хламом, как выброшенная на свалку мебель.

Душу рвало на части. Это было физическое ощущение — острая, тошная тревога, сжимающая горло. Не из‑за голода или жажды. Из‑за абсолютной, оглушающей потери контроля. Всё, что составляло его жизнь — расписание, планы, долги, мелкие радости вроде чашки кофе из любимой кружки — всё это в одно мгновение превратилось в пыль. Его «я», выстроенное годами, рухнуло, обнажив голый, дрожащий инстинкт.

Он смотрел на других и видел то же самое. Молодой парень в начищенных оксфордах тыкал пальцем в мёртвый экран смартфона, его губы беззвучно шептали: «Нет, нет, нет…». Женщина средних лет, вся погружённая в свой испуг, вдруг выдохнула: «У меня ипотека… завтра платёж…». Её слова повисли в воздухе абсурдным памятником рухнувшему миру. Кто‑то тихо, по‑детски всхлипывал.

Они были как тараканы, внезапно лишённые тёплой щели за плинтусом. Ошеломлённые, беспомощные. Генератор в углу захлебнулся, будто его придушили, и смолк, погрузив подвал в почти полную тьму. Остались только тусклый луч дневного света, пробивавшийся из‑под двери, и малюсенькое грязное окно подвала с багровым заревом пожаров, окрашивавшее его в цвет запёкшейся крови.

Первые сутки пролетели в оцепенении, растянутом между вспышками паники и тягучими часами молчания. Они сидели, как мыши в тёмной клетке, прижавшись друг к другу не для тепла, а от безысходности. Каждый шум снаружи — отдалённый грохот, скрежет — заставлял их вздрагивать и замирать, а потом, когда ничего не происходило, наступало горькое разочарование. Они ждали стука в дверь. Ждали голосов. Ждали, что их найдут.

— Наверное, спасатели сначала в центре работают, — сказал кто‑то в темноте, и в его голосе звучала не уверенность, а мольба. — У меня дома кот, один, — всхлипнула девушка. — Они же должны понять, что тут люди…

Надежда была их последним ресурсом. Они делились ей, как крохами.

К утру второго дня терпение лопнуло. Двое — коренастый курьер в промокшей насквозь жилетке и долговязый парень из IT, что всё ещё не выпускал из рук свой ноутбук, — подошли к двери. — Сидеть тут — с ума сойти, — хрипло бросил курьер. — Сейчас гляну, что там. Может, уже всё тихо.

Их провожали взглядами, в которых смешались страх, зависть и та самая глупая надежда. Они ушли, притворив за собой дверь. Час, два. Тишина.

Сначала её пытались не замечать. Потом начали прислушиваться. Потом — тихо ругаться. — И где они? Чё они там, заснули? — язвительно пробормотала одна из женщин, бросая колкий взгляд на оставшихся мужчин. Её глаза скользнули по парню, сидевшему в углу, по его крепким запястьям, по тому, как он отстранился от всех. — Настоящие мужики сразу пошли. А не то что некоторые… отсиживаются.

Сарказм был едким, пропитанным собственным страхом. Он не ответил. Он лишь смотрел на полоску света под дверью, за которой была только тишина. Громовая, всепоглощающая тишина, которая говорила куда больше, чем любые крики.

Приглушёнными рыданиями начался третий день. Тех двоих, что ушли, словно и не было. Надежда, что их вот‑вот найдут, выцвела, как аварийная краска на стенах. Её место начал занимать холодный, тяжёлый камень осознания: помощи не будет.

Их было около двадцати человек. Число становилось абстракцией, как и время. Кто‑то пытался вести учёт, но сбился. Слишком много безликих теней сидело вдоль стен, слишком быстро они сливались в одно серое, дышащее пятно.

К концу третьих суток запасы воды в старом кулере иссякли. Последние капли выдали с боем — не дракой ещё, но уже резкими толчками, угрожающим бормотанием. Бутылка, которую кто‑то принёс с собой, стала предметом всеобщего вожделения. Её владелец, охранник в очках, прижал к груди и не выпускал, его глаза бегали от одного лица к другому, словно ища, кому можно доверять. Доверия не было ни у кого.

Наступил четвёртый день. Голод, до этого фоновое ощущение, заговорил полным голосом — настойчивым, сводящим с ума урчанием в животе. Жажда стала огнём в горле. Именно тогда начался великий раздел.

Люди инстинктивно потянулись друг к другу, но не для утешения, а для формирования стаи. Двое самых крепких — бывший охранник и грузчик — стали негласным ядром одной группы. К ним примкнули те, кто надеялся выжить под их защитой, отдавая свою покорность. Кто‑то начал говорить тише, косясь на стаю, как собака на вожака. Одна женщина незаметно подвинулась к сильным, оставив подругу.

А парень, сидевший в своём углу, оставался один. Не пытался ни к кому примкнуть. Он наблюдал, и его охватывала не столько жалость, сколько холодное, почти научное отвращение. Он видел, как тонкий слой цивилизации отклеивается, обнажая гнилую поверхность первобытного страха. Вот и всё, думал он. Вот весь наш прогресс. Стоило отключить свет и отнять еду, и мы снова стали стаей павианов, готовых разорвать слабого за глоток воды. Они не могли управлять собой. Их самообладание оказалось мифом, навязанным мягким диваном и полным холодильником.

Шёпоты в группах стали громче. Взгляды на него, одинокого, чужака, не желавшего играть по их новым, звериным правилам, стали продолжительнее и выразительнее. Он видел в них уже не испуг, а расчёт.

Пятый день поставил всё на свои места. Апатия сменилась новой, чудовищной активностью. Голод и жажда стали единственными полновластными хозяевами подвала. Шёпоты переросли в откровенные разговоры. Фраза «надо выживать» прозвучала уже без всякого стыда, как аксиома.

Как же все это глупо и нелепо, думал он. Но странным образом страх отступил. Его охватила та самая отрешённость, о которой пишут в книгах. Он смотрел на этих людей, обнаживших свою мерзкую натуру, и чувствовал лишь презрение.

А на шестой день всё закончилось.

Он вышел из подвала. Через ту самую дверь, что вела в это ад. На улице стоял чудесный летний день. Солнце висело в самом зените и, похоже, не собиралось двигаться, залив мир ярким, но не слепящим светом. Воздух был чист и свеж, пахло цветущими липами. Ни пожаров, ни разрушений, ни воя сирен. Тишина была абсолютной и благостной.

Он шёл по дороге, и в сердце не было ни страха, ни удивления. Только спокойная, всепоглощающая уверенность. Сейчас он будет дома. Его ждут. Жена, которая ушла от него два года назад, и сын — они вернулись, они ждут его. Всё недоразумение их разлуки разрешилось само собой. Он ускорил шаг, предвкушая долгожданную встречу.

А в подвале, в мире, который остался позади, некогда бывшее общество, державшееся на честном слове и морали, капитулировала безоговорочно. Обнажив свою самую отвратительную суть, окончательно стряхнуло с себя бремя человечности, склонившись над тем, кто еще вчера был одним из них.