Ведьмы

Санни Вуд не любила духи.

Кто-то мог подолгу зависать в парфюмерных магазинах или над глянцевыми журналами, где нотки сандала и мускуса описывались настолько вкусно, будто их необходимо было употреблять исключительно серебряной ложечкой и под бокал красного вина. Капельку за ухо, капельку на запястье, сбрызнуть на платок или шарф — и вот уже благоухающее облако идет впереди своей хозяйки.

Благоухающее? Стоп, стоп! Может, кого-то и можно этим обмануть, но Санни в их число точно не входит. Запахи значили для нее гораздо большее, чем смог бы вообразить себе даже самый именитый парфюмер. Они были живыми, а еще их можно было читать, как книги, и Санни лгко с этим справлялась уже в пять лет. Хотя вряд ли смогла бы тогда прочитать что-то сложнее, чем «ма-ма».

Уже в пять лет она могла за счастливой улыбкой уловить тщательно скрываемую правду. Жгучую и опасную настолько, насколько может быть опасен остронаточенный кухонный нож, который всего пару секунд назад стучал по разделочной доске, превращая кружки огурца в ромбики.

— Мама, почему ты грустишь? — спросила в тот вечер Санни и уложила ладошки на мягкие, тронутые пудрой щеки.

Улыбка, с которой мама смотрела на нее, пристально вглядываясь куда-то в даль, словно никакой Санни на самом деле рядом не было, ничего не значила. Ничего не значили кричащие о благополучии помада и любимые папой духи, которые она наносила ровно за пятнадцать минут до того, как он должен был вернуться с работы. Печаль прорывалась сквозь сладкий аромат предчувствием грозы и запахом загнившей болотной воды, не оставляя никаких сомнений — если мама не положит нож туда, где он находился большую часть времени — в ящик стола, случится что-то ужасное.

Такое же ужасное, как порез на пальце, который, прежде чем налепить пластырь со Стичем, нужно обработать перекисью.

— Ох, детка… — еще шире улыбнулась мама, как будто это могло обмануть Санни. — Давай-ка поскорее закончим с ужином, ладно?

В пять лет Санни Вуд не смогла бы прочитать слово «лейкопластырь» или «Стич», но она совершенно точно могла определить, когда на маму находит страшное чувство, будто сжатый в руке нож может исправить то, что никогда не ломалось. Ее собственную дочь.

Мама тоже знала, что Санни все понимает. И чувство вины, так похожее на запах скисшего молока, поселялось дома до самой ночи. Долгой и полной перешептываний, которые доносились из родительской спальни, мешая уснуть.

Санни всегда знала, что чувствуют ее родители. А еще соседи и просто прохожие. Многие пытались ее обманывать — люди вообще удивительно страстно и вдохновенно лгали по поводу и без, — но запах того, что сидело у них в груди и разливалось вокруг невидимыми волнами, всегда говорил правду.

Чувства пахли резко, остро, сладко — всегда по-разному, словно на огромном складе, где хранились вперемешку сразу и хозяйственные товары, и продукты, и специи. Только из этой разновкусовой мешанины ниточки вели не к блестящим упаковкам; они вели к эмоциям, которые только в пять лет казались простыми, как прямые линии. Пахнет грозой — значит, мама грустит. Клубникой — соседкой девочке, наконец, подарили щенка. Такого умилительного и смешного, что даже взрослые не могут сдержать смешка, и весь этаж надолго превращается в клубничную плантацию.

Интерес пахнет цитрусовыми: будоражит воображение и заполняет рот слюной, словно после целой кружки свежевыжатого лимонного сока. А любовь — всегда по-разному…

Неудивительно, что она терпеть не могла духи. Искусственные ароматы вынуждали Санни отвлекаться. Как надоедливые девицы, они липли к коже и лживо выдавали себя за кого-то другого, заставляя жить с ощущением, что правды нет нигде.

Ни дома, ни на улице, ни в подземке. Особенно в подземке, куда вполне себе состоявшаяся студентка второго курса экономического факультета Санни Вуд спускалась пять раз в неделю утром и вечером. Спускалась, набрав в грудь побольше воздуха, словно перед прыжком не куда-нибудь, а в Марианскую впадину. На глубину, полную неизвестных науке чудовищ. Они выглядели, как самые обычные люди, но пахли так, словно пытались скрыть друг от друга свои настоящие лица.

Вот кассир за стеклянным окошком. Дежурно улыбнулась, отсчитывая сдачу и вручая Санни проездной:

— Приятного пути, — не менее дежурно прозвучал ее голос, а на новенькой карте уже появился первый запах — миндальное масло для рук, которым женщина наверняка пользовалась так же часто, как некоторые трут руки санитайзером, полагая, что это поможет им чувствовать себя в безопасности.

Масло пахло так сладко, а из щели под окошком уже тянуло жжеными осенними листьями. Хмуро. Тоскливо. Одиноко.

На самом деле эта женщина ни на что не надеется. Каждый день встает в пять утра, садится в служебный автобус и едет к станции метро, где ближайшие девять часов просидит в стеклянном аквариуме, перебирая монетки. Дома ждет только старый рыжий кот, да, может быть, еще…

— Эй, вы что там, уснули?

Санни встрепенулась и чересчур поспешно направилась к эскалатору, пристраиваясь за стильным бежевым тренчем, мягко обволакивающим стройную, красивую фигуру, каждый шаг которой отдавал уверенностью в себе, какую могли позволить себе только красивые женщины, предпочитающие любой другой обуви высокие каблуки. Волосы незнакомки благоухали розовой водой — королевой среди ароматов, а под бежевой, словно освещенной солнцем, тканью, с каждым шагом опадали лепестки…

Это был запах разочарования в себе, и почувствовать его можно было только вблизи. При объятиях. Или стоя прямо за спиной, притулившись на краешке ступеньки эскалатора, когда невозможно отодвинуться назад, потому что там уже тычется в рюкзак чей-то живот, едва помещающийся под пиджаком.

Санни прикрыла глаза и попыталась представить, как станет легче наверху. Через полчаса, когда, пережив точно такой же путь, только на улицу, она наконец вдохнет полной грудью чистый воздух.

В подземке так было всегда. Люди пахли одинаково дурно — отсыревшей бумагой, дешевым растворимым кофе и скисшим молоком, которое поленились выкинуть из холодильника. Это на поверхности можно было поймать свежий ветерок, чтобы отвлечься от запутавшихся в собственных играх ароматов, но стоило погрузиться на пару лестничных пролетов под землю, и стойкий дух тухлятины побеждал даже именитые парфюмерные дома. Полчаса до универа казались Санни поездкой через мусорную свалку.

Пробираясь сквозь толпу, застывшую в ожидании поезда, а потом по вагону, Санни в тысячный раз пообещала себе отнять от обеда половину стоимости и кинуть ее в копилку, чтобы хотя бы к следующему курсу обзавестись собственным транспортом. Подержанным и скромным, лишь бы лишенным тухлорыбной тоски и пыльной безысходности, от которой так хотелось не дышать по утрам.

Ей хватало и своих не слишком-то веселых мыслей, чтобы забивать себе голову чужими…

Мужчина в старенькой куртке извинился, когда больно наступил на ногу, и Санни уловила ментоловый дым волнения. «Наверное, он едет на собеседование», — подумала она, невольно переключаясь на легкий кивок. Она отвернулась, но все равно успела заметить посеребренные волосы, которые он причесал набок — они явно привыкли лежать гораздо удобней. Под латаным воротником виднелась чистая рубашка, сбрызнутая незнакомым, едва уловимым древесным запахом. Вряд ли дорогим. Вряд ли известным.

Вряд ли ему часто говорят «да» в силу его возраста, поэтому Санни мысленно прибавила к кивку пожелание удачи. Совсем рядом на сидении развалился какой-то парень, очень удобно прикрывший подрагивающие веки. Он мог бы уступить место старику, но даже когда тот навис над ним в образовавшейся после ближайшей остановки толкучке, предпочел только чуть отдвинуться к окну.

«Какой наглец», подумала Санни, жалея, что не может пихнуть его в бок. Такие находились всегда, и в университете тоже, и в любом другом месте, как внезапно обнаружившиеся в цветочном горшке сорняки, которых там никто не садил. Сама она предпочитала стоять где-нибудь в уголке, глядя, как пролетает за окном темно-серая стена — так было легче не обращать внимания на подкисшие мысли. Но парня, похоже, ничего не смущало: ни то, что перед ним стоит пожилой человек, ни то, что рядом висит, едва доставая до поручня, девушка с рюкзаком, прижатым к ногам. На коленях у него лежал увесистый портмоне, и, кажется, он не беспокоился даже о его сохранности, потому что руки держал в карманах кожаной куртки.

Конечно же, он не спал. Спящие люди пахли по-другому — как дети, а от тёмной шевелюры несло…

Вагон внезапно качнулся, притормаживая на станции, и Санни, потянувшаяся носом к растрепанной макушке, вдруг совершила маневр, в котором ей помогло лишившееся опоры массивное плечо сзади, и оказалась прямиком на портмоне в позе, которую бы только дурак не назвал провокационной и очень смущающей.

Надо было надевать джинсы — пришла запоздалая мысль, но осеннее утро обещало последнее в этом году тепло, и Санни решила выгулять на прощание юбку. Ну что ж, выгуляла. Впечатлений хватит до самой весны.

Рыпнуться назад не позволила сомкнувшаяся толпа, как будто никакого места у поручня не было и Санни последние пятнадцать минут висела под потолком. И даже вытолкнувшее ее плечо, оказавшееся на удивление женским, не проявило ни капли сочувствия к ее позорному положению. Поэтому Санни высвободила одну руку, одернула задравшуюся юбку и, аккуратно переложив портмоне поближе к окну, уселась на его место с таким покерфейсом, словно с самого начала именно это и задумывала. В конце концов, парня было за что считать виноватым. Он всего лишь жалкий лгунишка и эгоист, пусть хоть немного помучается.

— Удобно? — Жалкий лгунишка и эгоист приоткрыл один глаз, но Санни перебросила на плечо волосы, чтобы он не заметил, как занялись пламенем ее щеки.

— Очень, — как можно спокойней отозвалась она. — Можете продолжать ваш спектакль дальше. Вы мне не помешаете, если, конечно, не решите захрапеть.

— Хм, я обычно не храплю.

— Вот и договорились.

Внутри все обмирало от стыда, но ехать оставалось не так долго, чтобы потерять вслед за собственным спокойствием еще и достоинство, поэтому Санни обняла покрепче рюкзак и попыталась шевелиться как можно меньше. Это было сложно, потому что поезд колыхался, как лодка, попавшая в трехбалльный шторм. Впрочем, импровизированное сидение прочно удерживало ее от того, чтобы завалиться в сторону. Даже как-то слишком удерживало.

— Восемнадцать хоть есть? — хрипло осведомился голос за стеной волос. — Боюсь, меня привлекут еще до Центрального парка.

— Что? — заволновалась Санни. — Только попробуйте себе лишнее, и я всажу вам в колено шокер!

— Не ерзай так, девочка, о’кей? Это ни в твоих, ни в моих интересах, если ты понимаешь, о чем я. Ты же понимаешь?

Никакого шокера у нее не было, но парню знать об этом не полагалось, и Санни полезла в боковой карман рюкзака. Там был пенал, а в нем карандаши — достаточно острые, чтобы проделать в одной из ног нахала дыру. Глядишь, и этого хватит.

— Сама напросилась, так что получай удовольствие, — тем временем заявил тот. — Или ты из тех, кто предпочитает строить из себя святую недотрогу?

Словно проверяя, сзади, к пятой точке, приложилась ладонь, и Санни взвилась, наставляя на парня карандаш.

— Да? — У него оказались медово-карие глаза, в которых теплилась совсем не злая насмешка. — В нашей стране пока действует презумпция невиновности, а я, как бы ни хотелось, веду себя прилично.

Он продемонстрировал обе ладони, ни одна из которых не могла упираться сейчас ей в задницу. Это могло сделать только злосчастное портмоне.

— Если на тебя напала моя сумка, я с удовольствием ее арестую, — выдохнул он так близко, что Санни почувствовала на щеке запах его мятной жвачки. — Показать?

Ее повело, но не от щекотного дыхания на коже. Десятки скучающих глаз, следящих за перепалкой, чересчур смущающее объятие, волна мурашек, поднявшаяся от щиколоток до самых висков — все внезапно отодвинулось куда-то далеко, словно происходило по другую сторону экрана. Остался только чужой, пугающий запах металла, который ударил ей в нос и выключил все, кроме одного единственного порыва — завизжать от страха. Этот запах был ей слишком знаком, чтобы перепутать его с кислой медью, которой отдавала зависть, или со стерильно чистой сталью, пропитавшей за годы каждую мысль знакомого с детства хирурга. Так угрожающе могло пахнуть только настоящее оружие. Причем оружие, которым пользовались, а не носили в кармане для устрашения.

Парень, чьи ладони глумились сейчас над ней своей открытостью, недавно нажимали на курок. Или собирались сделать это в самое ближайшее время.