Величайшая радость

Настоятель всегда говорил, что величайшая радость в жизни человека — возможность помогать другим. Что смерть за правое дело — самая достойная награда для того, кто положил себя на алтарь общей цели. Что каждый из нас должен быть готов душой и телом служить обществу…

Я слепо верил ему. Я не имел права не верить, как и все, кто проживал в нашей богом забытой деревне. Он был нашим отцом, нашим лидером и учителем, и самым страшным грехом считалось сомнение в его словах.

— Возрадуйтесь, люди! Сегодня наш верный сын отправится к Нему! Возрадуйтесь, ибо он увидит Его! — звучным басом говорил настоятель, ещё больше распаляя ликующую толпу. Как же я рад, что моя голова зафиксирована лицом в только начинающее темнеть небо, и я не вижу его мерзкой морщинистой морды.

— Сынок, радость-то какая, радость-то какая! — защебетала мама, склонившись над моим лицом. Слезы счастья текли непрерывным потоком по её щекам, солёными каплями падая мне на лоб. В её глазах я не мог найти ни капли жалости или ужаса. Мама… Мама, очнись. Ты же провожаешь сына на верную смерть…

Отец стоял рядом с ней, маяча где-то на периферии моего зрения, но судя по тому, как усердно он протирал глаза, он тоже плакал. Батя, ты ведь всегда такой рассудительный, скажи хоть ты что-нибудь!

— Наденьте на него повязку! — зычный голос настоятеля пробивался сквозь шум толпы как раскаленный нож сквозь масло. Казалось, что я слышу его прямо над ухом, хотя он, как и полагается, стоял около двери погреба.

Отец подошёл ко мне, удерживая серьёзное выражение лица. Молча наклонившись, он поцеловал меня в лоб, после чего намотал на мою голову плотную черную повязку. В последний момент я посмотрел в небо, стараясь запомнить его. Это последний раз в моей жизни, когда я вижу свет.

— Раз, два, взяли! — доска, к которой я был примотан скотчем и пленкой, оторвалась от стойки, два крупных мужика, которые отвечали за переноску, подхватили её на плечи и понесли меня. Я чувствовал плавные покачивания, будто я снова ребенок, лежащий на тихой глади местного озера…

Настоятель продолжал распинаться о том, какая великая честь мне выпала, как должны быть горды мои родители и все жители деревни. Они воспитали праведника, истинного сына общества, и теперь тот должен спуститься к Нему.

Нему… Сложно было поверить, что ещё пару десятилетий назад не было никакого Его. Обычная деревня в сибирской глуши, которая даже на картах сейчас отображается лишь при максимальном зуме. Из жителей — пара десятков людей, которые жили единой общиной. Помогали друг другу, дружили целыми поколениями…

Привычный уклад изменился буквально за день. Охотник, который ранним осенним утром вышел на промысел, вернулся к вечеру, вся одежда изорвана, будто он напролом бежал через заросли, был он весь в синяках и порезах. Но не это главное, ведь мужик вернулся слепым. Глаза его были такие, будто за время, пока его не было, у него развилась катаракта.

Мысли прервались скрипом двери, открываемой настоятелем. Двери того самого погреба, куда спускали всех «избранных». Я не мог видеть, но был уверен, что прямо сейчас он приблизился вплотную к моему лицу и вглядывается бельмами своих глаз, высматривая что-то, известное ему одному.

— Спускайте его! Да благословит Он твою душу! — торжественно сказал настоятель мне под ухо после минутной паузы.

Да, именно тот охотник и стал нашим настоятелем. Когда он только вернулся, то нес несвязный бред. Про то, что он видел бога, что говорил с ним, что его глаза не выдержали такого великолепия. Все тогда посчитали, что мужик просто сошёл с ума, однако уже на следующий день он проснулся… Другим.

Прямая спина, громкая и уверенная речь, будто бы он всю жизнь занимался ораторским искусством. Встал с кровати и побрел в местную церквушку, дождался пока выйдет поп, и ткнул в него пальцем. Сказал, что тот распространяет ложную веру, и что за это его настигнет страшная кара.

Моя доска резко перешла в вертикальное положение, отчего меня неслабо дернуло. За верёвку, продетую в отверстие на одном из торцов доски, меня спускали в люк. С каждым рывком гомон фанатичной толпы становился всё тише, пока надо мной не хлопнула дверца, отсекая даже тот слабый свет, что был виден мне через щелку в повязке. Шум мгновенно отсекло. Я знаю, что прям сейчас на люк положили плотные покрывала, окончательно отсекая меня от внешнего мира.

Ни света. Ни звука. Не было ничего, кроме затхлого запаха сырой ямы. Никто и никогда не был в этом погребе, кроме тех, кого избирал настоятель. А не возвращался отсюда вообще никто. Уже привычный за эти бесконечные дни, которые меня готовили к церемонии, страх попытался вновь всколыхнуться в груди, однако и он, казалось, увяз в окружающей меня темноте. Отсюда не возвращаются. Мне уже поздно бояться.

Того священника действительно постигла кара. Через пару дней он исчез, исчез так, будто его и не было. Ни следов борьбы, ни крови, даже двери его дома были заперты изнутри. Однако дом был пуст. Сейчас об этом говорят с благоговением, как о первом чуде, свершенном Им. Надо же, настоятель покарал еретика…

Я родился спустя пару лет после этого, когда слепого охотника именовали не иначе как настоятель. Страх, с которым поначалу отнеслись к нему и тому, что он привел за собой из леса, перерос в безумное, фанатичное поклонение. Красивыми речами и необъяснимыми дарами послушникам, а также жесткими карами для сомневающихся, настоятель за пару лет стал главой деревни, которая теперь поклонялась… Ему. Тому, что привел за собой настоятель.

Где-то вдалеке послышался шорох, заставивший меня встрепенуться. Что я там говорил о том, что уже поздно бояться? Чушь собачья. Мне стало страшно. До одури страшно, и я задергался изо всех сил, стараясь разорвать свой кокон. Бесполезно, мотали меня на совесть.

Я обмяк и завыл. Долго, отчаянно, на одной ноте. Почему я… Почему всё это происходит со мной. Я же сбежал отсюда, вырвался из череды постоянных жертвоприношений и страха того, что ты следующим окажешься на доске.

Когда мне было тринадцать, я заблудился в лесу и вышел к другой деревне. Для меня это стало шоком, ведь всю жизнь мне твердили, что других людей нет. Только мы, только наша деревня. Я ничего не сказал тогда ни родителям, ни настоятелю. Несколько лет я тайком пробирался к другим людям, узнавал о том, как живет мир за пределами моей деревни, даже нашёл друзей…

В семнадцать лет я сбежал. Собрал свои скромные пожитки и убежал в другую деревню, откуда меня отвезли в город, где я и рассказал всё, что происходило у меня дома. Мне никто не поверил, понятное дело, но всё же направили наряд на проверку.

Мою деревню не нашли. Полицейские просто не нашли нужный съезд на просёлочную дорогу. Не было там ничего, сплошной густой лес. Однако я наотрез отказался ехать с ними, чтобы показать, даже устроил истерику…

Шорох повторился ближе. Казалось, что кто-то провел ладонью по сырой земле, а потом медленно подтянулся, зацепившись пальцами. Я задергался с новыми силами, надеясь хотя бы расшатать свою подвешенную доску, оборвать веревку. Бесполезно.

Я же сбежал! Три года я прожил в городе, стараясь забыть всё, что было со мной! Три счастливых года! Нашёл работу, девушку, снимал скромную квартиру на окраине, привыкал к быстрому темпу городской жизни! За что! За что я снова здесь?!

Возвращаясь с работы одним вечером, я получил удар битой по затылку. Меня затолкали в багажник, пару часов тряски, и вот я снова дома. Мама улыбается и обнимает меня так, будто я уезжал за покупками, а не сбегал. Отец пожимает руку и говорит, как я вымахал…

Только настоятель смотрел на меня своими белесыми глазами и не улыбался. Он всё знал, и не мог допустить, чтобы я заложил хотя бы зерно сомнений в его паству. Поэтому уже спустя пару дней после возвращения, мне было сказано, что Он ждёт меня. Бежать было бесполезно, за мной ненавязчиво следила вся деревня, да и способ моей доставки сюда я не забыл. Я просто сдался и не сопротивлялся грядущему.

Тук-тук, тук-тук.

Что-то в темноте отбивало по земле ритм моего сердцебиения. Сил вырываться не осталось, поэтому я просто плакал, отчего повязка прилипала ко мне лишь плотнее. Шорох, очередное волочение тела по земле, тук-тук, снова шорох… Сердце разрывалось от ужаса, горло сжало спазмом, и я не мог выдавить из себя ничего, кроме жалобного скулежа.

После очередного шороха, который раздался под моими ногами, что-то резко ухватилось за доску, отчего та покачнулась. Подтянувшись, оно ухватилось второй рукой… И третьей… Четвертой… Массивная ладонь легла мне на грудь в районе сердца, будто проверяя пульс, а я услышал, как кто-то напротив моего лица дышит со мной в унисон. Оно ухватилось за край моей повязки…