Великое Если

Он сидел с книжкой на веранде, поглядывал на мелко сеющий дождик. «Весна эта – крепкого зерна и крупного калибра», - думал он. И ещё он думал, что человек убивающий всегда знает, что в убиваемом сидит та же жизнь, что в нём самом. Знает это с дикарских времён, когда каннибалы съедали поверженных врагов, чтобы получить их силу, когда охотники били зверя, оправдывая себя перед идолами необходимостью жить самим и кормиться убоиной. Всегда человек знал и всегда чувствовал. Но с «развитием», научился знание и чувство прятать от себя, а себя – от знания и чувства. Прятать в коробочку «предрассудков».

Он затушил тонкую сигарету в пепельнице с осенним узором, полюбовался сединой пепла: каков цвет; хмыкнул и прочёл вслух, из книжки:

«Л.Н. сказал: Как хорошо это у Шопенгауэра, что человек не может убивать животное, если он чувствует в нем ту же жизнь, что в себе – себя самого. И действительно, если бы мы не чувствовали единение со всем живым, было бы ужасно. Только подумать, как ужасна была бы жизнь, если б человек действительно был один. Никакие наказания Вечного Жида не могли бы сравниться с мучениями такого одиночества».*

Прочтя на раз, он отодвинул книгу, но через минуту раздумья резко, едва не свалив пепельницу со стола, поднял и прочёл снова.

- Животное! - проговорил он громко и раздельно. - Граф Толстой – осеннее животное. Вот вся его религия и всё мучение в ней.

* А.Б. Гольденвейзер. Вблизи Толстого. М., 2002. С. 315.